Однако сегодня она видела в его глазах что-то другое. Тревогу. Не сомнение, подумала она. Но он явно был встревожен. А теперь и судья Корриво начала тревожиться, хотя и не могла сказать почему. Она отвернулась от него, и они оба сосредоточили внимание на прокуроре. Он играл авторучкой, а когда попытался прислониться задницей к своему столу, судья Корриво гневно посмотрела на него, и он тут же выпрямился. И положил ручку. – Позвольте, я задам вопрос иначе, – сказал он. – Когда у вас впервые появились подозрения? – Как и большинство убийств, это убийство началось задолго до фактического действия, – ответил Гамаш. – То есть вы знали, что убийство произойдет, еще до того, как оно случилось? – Non. Нет, конечно. «Нет?» – спросил себя Гамаш. Как спрашивал себя каждый день после обнаружения тела. Но на самом деле он спрашивал себя, как он мог не знать. – И теперь следующий вопрос, старший суперинтендант: когда вы узнали? – В голосе Залмановица прорезались нетерпеливые нотки. – Я понял, что что-то не так, когда увидел на деревенском лугу фигуру в черном одеянии. Слова Гамаша вызвали шумок в зале суда. Репортеры, собравшиеся у одной стены, склонились над ноутбуками. Со своего места Гамаш слышал стук клавиш на другом конце зала. Современный код Морзе, сообщающий о срочном послании. – Под «деревней» вы подразумеваете Три Сосны, – сказал Залмановиц, глядя на журналистов, словно то, что прокурор знает название деревни, где жил Гамаш и где погибла жертва, заслуживало особого внимания. – К югу от Монреаля, у границы с Вермонтом, я верно говорю? – Oui. – Маленькая деревенька, насколько я понимаю. – Oui. – Милая деревенька? И спокойная? Залмановицу удалось произнести слово «милая» так, что оно прозвучало как «унылая», а «спокойная» – как «скучная». Гамаш кивнул: – Да. Очень милая. – И отдаленная. В устах прокурора «отдаленная» прозвучало как «отсталая», словно чем дальше от крупного города, тем менее цивилизованной становится жизнь. И возможно, это так и есть, подумал Гамаш. Но он видел результаты так называемой цивилизации и знал, что в городах обитает не меньше зверей, чем в диких лесах. – Не столько отдаленная, сколько в стороне от дорог, – пояснил Гамаш. – Если кто и попадает в Три Сосны, то главным образом потому, что заблудился. Это не такое место, которое вы проезжаете по пути куда-то. – То есть оно на дороге в никуда? Гамаш почти улыбнулся. Наверное, эта фраза должна была прозвучать как оскорбление, но она оказалась удивительно меткой. Они с Рейн-Мари переехали в Три Сосны, привлеченные в первую очередь красотой деревни и ее расположением в стороне от оживленных дорог. Она была гаванью, убежищем, чтобы скрыться от забот и жестокости мира, с которыми Гамаш сталкивался каждый день. Мира за лесом. Они обрели здесь дом. Сделали деревню своим домом. Среди сосен и многолетних растений, деревенских лавочек и жителей деревни, которые стали их друзьями, а потом семьей. Так что, когда на прелестном, спокойном деревенском лугу появилась темная фигура, пугавшая играющих детей, это показалось не просто странным. Не просто явлением незваного гостя. Это было надругательством. На самом деле ощущение беспокойства возникло у Гамаша накануне вечером. Когда облаченное в черную мантию существо впервые появилось на ежегодном праздновании Хеллоуина в бистро. Но настоящая тревога овладела Гамашем, когда на следующее утро он выглянул в окно спальни и увидел, что существо все еще здесь. Оно стояло на деревенском лугу. Смотрело на бистро. Смотрело, и больше ничего. Сегодня, много месяцев спустя, Арман Гамаш взглянул на прокурора в его черном одеянии. Потом на скамью защиты. На адвокатов в черных мантиях. И на судью в черной мантии, сидевшую сбоку от него и чуть выше. И все они смотрели. На Гамаша. Никуда было не деться от черных мантий. – Вообще-то, это началось накануне вечером, – уточнил он свои показания. – На вечеринке по случаю Хеллоуина. – Все надели маскарадные костюмы? – Не все. Это было необязательно. – А вы? – спросил прокурор. Гамаш сверкнул на него глазами. Вопрос был неуместный. Но цель его состояла в том, чтобы слегка унизить старшего суперинтенданта. – Мы решили прийти на праздник, переодевшись другими жителями. – Вы и ваша жена? Вы оделись женщиной, а она мужчиной? – Не совсем так. Мы тащили бумажки с именами из шляпы. Я вытащил Габри Дюбо, который вместе со своим партнером Оливье владеет местной гостиницей. Арман с помощью Оливье позаимствовал у Габри его фирменные ярко-розовые мягкие тапочки и кимоно. Костюм был прост и чрезвычайно удобен. Рейн-Мари оделась под их соседку Клару Морроу. Клара была весьма успешной художницей-портретисткой, хотя казалось, что пишет она главным образом себя. Рейн-Мари начесала волосы, так что они встали дыбом, и затолкала туда печенье и сэндвич с ореховым маслом. В довершение всего она вся измазалась красками. Клара же вырядилась своей подружкой Мирной Ландерс. Все были немного озабочены, не намажет ли она себе лицо черной краской, хотя Мирна сказала, что она ничуть не обидится, даже если Клара намажется вся. Клара на сей раз не стала мазать себя краской. Вместо этого она надела кафтан из пыльных суперобложек старых книг. В прошлом Мирна была психотерапевтом в Монреале, а теперь владела книжным магазином рядом с бистро – «Книги Мирны, новые и старые». У Клары была теория, что жители деревни специально придумывают себе проблемы, только чтобы прийти и посидеть с Мирной. – Придумывают? – переспросила старая поэтесса Рут, сердито глядя на Клару. – Да у тебя целый склад проблем. Ты монополист на этом рынке. – А вот и нет, – возразила Клара. – Неужели? У тебя в скором времени персональная выставка, а ты, кроме говна, ничего к ней не подготовила. Если это не проблема, то я уж и не знаю тогда, какие бывают проблемы. – Это не говно. Впрочем, никто из друзей Клары не поддерживал ее в этом вопросе. Габри пришел на Хеллоуин в образе Рут. Он нацепил седой парик и наложил на лицо столько косметики, что стал похож на персонажа из фильма ужасов. В дополнение он надел свалявшийся, траченный молью свитер и прихватил с собой набитую опилками игрушечную утку. Весь вечер напролет он прихлебывал виски и бормотал стихи: Вот дом пустой стоит на холме, Ни ночь он не ждет, ни зарю, А из дверей ни бе и ни ме, Ни даже простого хрю-хрю. – Это не мои, ты, мешок с дерьмом, – обиделась Рут. Она надела свалявшийся, траченный молью свитер и прихватила с собой настоящую утку. – «Травинке тонкой пою я оду, – продолжил Габри. – Она машет знаменем за свободу». – Прекрати, – велела Рут. – Ты убиваешь мою музу. – «Будут ли во времена грядущие, – не унимался Габри, – у меня такие же большие уши?» Последнее слово он произнес как «ущие». Даже Рут не смогла сдержать смех, а утка Роза у нее на руках пробормотала: «Фак-фак-фак». – Я работал над этим весь день, – сказал Габри. – Сочинять стихи совсем нетрудно. – Значит, это было тридцать первого октября прошлого года? – спросил прокурор. – Non. Это было первого ноября. Вечером на Хеллоуин мы оставались дома, раздавали сладости детишкам.[3] А вечеринка всегда на следующий день.