Клара уже наливала красное вино для Рейн-Мари и виски для Армана. – Господи, ну и холодрыга, – поежилась Рейн-Мари, стряхивая ледяную крупу с куртки и кладя ее на перила. – Merci. Она взяла бокал у Клары и последовала за ними в гостиную. Мирна махнула в сторону кресла, ближайшего к плите, а Клара села на диван. – Ладно, – сказала Клара, кладя ноги на скамеечку. – Выпивку вы получили, давайте расплачивайтесь. Прошу информацию. Арман отхлебнул виски и выдохнул. – Изабель еще не закончила допрашивать свидетелей, – сказал он. – С вами уже поговорили, верно? Обе женщины кивнули. – Боюсь, от нас было мало проку, – сказала Клара. – По крайней мере, от меня. Я ничего не видела. Не видела, как Кэти вошла в церковь, не видела, как за ней поднялся кобрадор. – Как вам показалась Кэти в этот приезд? – спросил Гамаш. – Такая же, как обычно, – ответила Мирна. – Может, чуточку рассеянная, а может, это я уже придумываю с учетом случившегося. – Да, ладно, Арман, – сказала Клара. – Расскажите нам что-нибудь. Мы ведь не из простого любопытства интересуемся. В деревне убийца, и я, откровенно говоря, побаиваюсь. – Да, я понимаю, – ответил Арман. – И это одна из причин, почему я здесь. Многого вам рассказать не могу, отчасти потому, что мы знаем пока очень мало. Но убийство Кэти Эванс, скорее всего, не было случайным. – Что это значит? – спросила Мирна. – Она была целью с самого начала? Ее убил кобрадор? Ну да, кто же еще. – Похоже, что так, – сказал Арман, спрашивая себя, заметили ли они, что он уклонился от однозначного ответа. – Но зачем играть с ней? – спросила Клара. – Это просто жестоко. – Вы рассказывали, что первые кобрадоры не проявляли жестокости, – сказала Мирна. – Они не предпринимали активных действий. Что-то вроде акта гражданского неповиновения. – Это уже не первый пример того, как доброе и достойное начинание выворачивается наизнанку ради другой цели, – заметила Рейн-Мари. – И все же, если посмотреть на поведение здешнего кобрадора, – начала Клара, – он ведь только стоял здесь. Два дня. Никого не трогал. – Пока не убил Кэти, – отрезала Мирна. Но тут же покачала головой. – И все равно не складывается. Если ты хочешь запугать кого-то, то при чем тут какое-то непонятное испанское существо, о котором никто не знает? К тому же существо, известное своим неприятием насилия. Арман кивал. Они вернулись к тому, с чего начали. Первые кобрадоры прославились именно своей чрезвычайной храбростью. – Он не сделал ничего плохого, а мы его возненавидели, – сказала Клара. – Вы защищали его, – напомнил Арман. – Когда ему угрожали. – Мы не хотели, чтобы его убили, – сказала Мирна. – Но Клара права. Мы хотели, чтобы он исчез. И вы тоже, я думаю. Арман задумчиво кивнул. Это было верно. Кобрадор вторгся в их жизнь – чужой, незваный-непрошеный. Он играл не по правилам цивилизованного общества. Он поставил неудобные, неприятные вопросы. Может быть, открыл кое-какие истины. – Вы правы, – признал Арман. – При всем при этом важно не романтизировать его фигуру. Очень велика вероятность того, что именно он убил мадам Эванс. – Возможно… – начала Клара и замолчала. – Продолжай, – сказала Мирна. – Говори же. – Возможно, она заслужила такую судьбу. Прошу прощения. Ужасные слова. Никто не заслуживает такой судьбы. – Никто, – кивнула Рейн-Мари. – Но мы тебя понимаем. Наверное, Кэти Эванс совершила какой-то поступок, который и привел к ее смерти. – Скорее всего, – сказала Мирна. – Если то, что вы говорили, правда. Если кобрадор олицетворял совесть. – Но совесть не убивает, – возразила Клара. – Или нет? – Конечно убивает, – сказала Мирна. – Чтобы предотвратить еще большее зло. Да. – Значит, убийство иногда оправданно? – спросила Рейн-Мари. – Если не оправданно, то, по крайней мере, объяснимо, – сказала Мирна, заполняя паузу. – Как и жестокость. Объяснение может нам не нравиться, но мы не можем его отрицать. Вспомните Нюрнберг. Почему случился холокост? – Потому что зарвавшимся, рвущимся к власти вождям требовался общий враг, – ответила Клара. – Нет, – возразила Мирна. – Холокост стал следствием попустительства. Если бы достаточное число людей вовремя сказали «нет», ничего бы не случилось. А почему люди этого не сделали? – Из страха? – спросила Клара. – Да, отчасти. А отчасти свою роль сыграло зомбирование. Респектабельные немцы видели, как другие ведут себя жестоко по отношению к тем, кого они считают чужаками. К евреям, цыганам, геям. Это стало нормой, стало приемлемым. Никто не сказал им, что то, что происходит, неправильно. Им говорили прямо противоположное. – Все боялись, – вставила Рейн-Мари. – Мирна права, – сказал Арман, прерывая свое молчание. – Мы постоянно видим то, о чем она говорит. Я наблюдал это в академии. Я видел жестокость в самой Квебекской полиции. Мы видим такое, когда у власти тираны. Это становится частью культуры общественных институтов, семьи, этнической группы, страны. Становится не только приемлемым, но и ожидаемым. Этому даже аплодируют. – То, что ты описываешь, – это извращение понятия совести, – заметила Рейн-Мари. – Нечто, кажущееся правильным, а на самом деле зло. Никто из тех, у кого есть настоящая совесть, не будет выступать за подобные вещи. – Не знаю, правда ли это, – сказала Мирна. – Было одно знаменитое психологическое исследование, эксперимент на самом деле. Он задумывался как реакция на процессы над нацистскими преступниками и заявление их защиты о том, что у них совесть чиста. Мол, шла война, и они просто исполняли приказ. На этом строилась защита Эйхмана, когда его поймали много лет спустя. Общественность пришла в ярость, говорили, что ни один нормальный человек не сделал бы того, что делали нацисты, и ни одно цивилизованное общество не стояло бы в стороне, позволяя совершать такие преступления. И тогда социологи во время процесса над Эйхманом провели эксперимент. – Постой, – сказала Клара. – Прежде чем ты продолжишь, мне нужно добавить вина. Кому-нибудь еще? Арман поднялся: – Позвольте мне. Они с Мирной отнесли стаканы в кухню и налили всем вина. – А для вас? – спросила Мирна, показывая на бутылку «Гленфиддиха». – Non, merci. Мне еще предстоит сегодня поработать. Это исследование – не эксперимент ли Милгрэма в Йеле? – Да. – Она посмотрела на Рейн-Мари и Клару, болтающих у печки. – Они бы это сделали, как вы думаете? – Вопрос теперь стоит по-другому: вы бы это сделали? Я бы это сделал? – А ответ? – Может, мы как раз сейчас это делаем и не отдаем себе в этом отчета, – сказал Арман и подумал о тетрадке, запертой в его тихом доме. И о том, что в ней содержалось. И о том, что он планировал сделать. Но в отличие от нацистов он не будет просто подчиняться приказу. Он сам будет отдавать приказы. И сотни, может быть, тысячи людей почти наверняка умрут. Смог бы он оправдать это? Глава двадцать шестая Изабель Лакост склонилась над ноутбуком. Лампы дневного света в цокольном помещении церкви немилосердно отсвечивали в экране компьютера. И без всякой жалости освещали лицо, которое в нем отражалось. «Когда же я успела так постареть? – удивилась она. – И так устала от забот? И так позеленела?» Фотография, загрузки которой ожидал Бовуар, наконец появилась, и он поднес свой ноутбук к столу Лакост. И сел рядом с ней. Но не стал смотреть на экран. Он отлично знал, что на нем изображено. Вместо этого он смотрел на Изабель Лакост. Она облокотилась о столешницу и прикрыла рот рукой с наманикюренными ногтями. Глядя на экран. На женщину. – Это не мадам Эванс, – сказала она наконец.