Она тоже останавливается. Прислушивается. Такой слабый звук. Он стремится к ней через лес, проникает в тело, вонзается под кожу рыболовным крючком: «уа-у-а-уа», потом пауза для вдоха, а потом… только шелест дождя. – Что это такое? – Рита сама не понимает, почему говорит шепотом. И почему волоски у нее на руках встали дыбом, прямые, как иголочки. Робби щурится в чащу, нахмурившись, мысленно перебирая знакомые ему звуки леса. – Звереныш, – говорит он после паузы. – Крики многих животных похожи на плач младенца. И где-то поблизости наверняка найдется агрессивная самка, его мать. Пойдем. Рита оглядывается через плечо: ничего не видно. Какой бы звереныш там ни кричал, он уже далеко. Но его плач все еще звенит у нее в ушах. Нужно проверить – ради собственного спокойствия. – Робби, я схожу… – начинает она. Но его руки уже ложатся ей на бедра и прижимают ее к его телу. Он накрывает ее губы своими. 19 Гера КРИЧИТ ЛИСА. ИЛИ не лиса. Сумерки уже исполосовали небо, и в лесу темнеет. Тени становятся глубокими, как пещеры. Крошечные птички снуют между веток, будто пытаясь найти безопасное укрытие, пока не опустилась ночь и круглоглазые совы не начали пикировать с верхушек, растопырив когти. Мне немного жаль бросать свой костер, сложенный из веточек, сосновых шишек и комков газетных страниц. Но какой смысл сидеть здесь, если мама с Тедди уже ушли. Она поднялась резко, схватившись за голову в растерянности и замешательстве, как будто сама не понимала, как здесь оказалась. Отряхнула платье и сказала, что устала и хочет домой, закутаться в кардиган и выпить чашечку горячего чая. Я закусила щеку изнутри, осознав, что мы уже не полежим вместе на траве, держась за руки и высматривая в небе звездные ожерелья Большой Медведицы и Ориона, как она обещала. Мама взяла за руку Тедди и сказала, что я могу остаться, если хочу, и чтобы я не ела слишком много маршмэллоу. Я съела их все, чтобы растолстеть ей назло, облизывая хрустящую подгоревшую корочку и обжигая нёбо. После этого я еще больше возненавидела себя и принялась волноваться о том, как Большая Рита провела вечер. Любовью можно заразиться и во второй раз, в отличие от кори. Так что мама очень глупо поступила, что отправила ее на танцы с Робби Ригби. Вдруг он понравится ей больше, чем мы? И в этот момент я услышала странный крик. Этому звуку здесь точно было не место. Я пошла на плач, пробираясь через лес, как по дорожке из хлебных крошек. И пришла сюда. Почти к самому дому. К большому пню в нескольких ярдах от ворот. На пне лежит сверток из одеяла. Он шевелится. Мешок с ненужными котятами или щенками? Наружу высовывается крошечная ручка. Я оглядываюсь по сторонам в поисках матери. Или няни. Или коляски. Хоть чего-нибудь, что объяснило бы, почему настоящий живой младенец лежит здесь, в пронизанном мошкарой пятне вечернего света, будто на него направил луч сам Господь. Но поблизости никого нет. Единственное свидетельство того, что здесь был кто-то взрослый, – это пакет из магазина, лежащий возле пня. Может, и ребенок, и пакет были брошены в лесу после того, как взрослый заблудился? Это как-то неправдоподобно. Впрочем, как и сам младенец. Воздух сгущается, искрит от напряжения. Моя тень вытягивается, становится длинной, как соломенная кукла. Вдруг за мной наблюдают? Вдруг это какая-то проверка? Няня-француженка оставляла десятипенсовые монетки на буфете, чтобы проверить, возьму ли я их. (Я брала.) Что бы ни случилось дальше, вина будет на мне. Я знаю, что лучше уйти. Оставить младенца, чтобы его нашел кто-нибудь другой. Но я все равно подхожу ближе. Девочка, решаю я, поскольку она одета в розовое. Обезьянья мордочка, искусанная насекомыми, бугрится, как от крапивницы. Повсюду ползают муравьи. На детской макушке виднеется ямочка, где под кожей явно нет кости. Она пульсирует. Я касаюсь руки малышки. Ее кожа шелковистая и упругая, как белок яйца, сваренного вкрутую. Ее пальчики обхватывают мой большой палец и не отпускают. – Ну, привет, – шепчу я. От звука моего голоса малышка давится плачем, уставившись на меня блестящими, как у дрозда, глазами. Ее личико меняет цвет пятнами: бледнеет, краснеет, снова бледнеет, как будто у нее под кожей постоянно меняется погода. Я готова смотреть на это бесконечно. Но уже темнеет. Я не знаю, что делать и где Большая Рита. И я пока не готова показать малышку маме. К тому же тихий голосок в голове говорит мне: «Кто нашел, тот и забирает». Она моя. Как младшая сестричка, которая мне так и не досталась. Я срываю листок, прицепленный к одеяльцу булавкой для подгузников, сую его в карман, чтобы потом прочитать, и поднимаю пакет, лежащий возле пня. Малышка все кричит и кричит, ее тельце напряжено, ножки толкаются в одеяло, крепкие как деревяшки. – Ш-ш! – уговариваю я. – Кто-нибудь тебя услышит. Нас найдут. Ее шея гнется, будто вот-вот переломится, и я вдруг вспоминаю, что младенцам обязательно нужно придерживать голову. Кожа у нее на затылке холодная. Я покрепче прижимаю малышку к футболке, чтобы согреть. Ее приятно держать, будто кота или кролика. Но крик начинается снова, сперва тихо, потом громче, пронзительнее, разгораясь как огонек, ползущий по фитилю бомбы в мультике. Я пытаюсь ее укачивать. Бесполезно. Я сую палец ей в рот, мазнув сажей от костра по верхней губе – получаются усы. Ее язычок обхватывает мой палец, и она начинает сосать. Тишина. Отсутствие крика. Я направляюсь подальше от дома, держа палец у нее во рту и мурлыча себе под нос. Почему-то я не могу вспомнить слова ни одной колыбельной. Все будто во сне, когда ты тянешься за словами, а они убегают. Мы уже у речки, которая шумит в узком овражке, разбуженная дождем. У меня начинают ныть руки. Я сажусь на землю. Малышка идеально умещается в колыбельке из моих скрещенных ног, поверх рыхлых, как тесто, бедер, будто подобралась наконец недостающая деталь. Я вытаскиваю записку из кармана: «Пожалуйста, позаботьтесь обо мне. Я хорошая девочка, которой нужен дом». И все. Как будто это медвежонок Паддингтон. Никаких полезных советов по уходу! Даже имени нет. Если бы я была ее матерью, я бы на всякий случай написала подробную инструкцию, вроде той, что лежит в бардачке машины. От пакета толку больше. Я раскладываю его содержимое на траве: упаковки сухого молока, две стеклянные бутылочки с коричневыми резиновыми сосками, комбинезончик и подгузники. Проголодалась? Может, поэтому она так странно тянет рот в сторону, как пловчиха. Я спасу эту малышку. Раз уж сестренку спасти не смогла. Я кладу ее на замшелый берег речки. Ей там нравится, она слушает шум воды и водит перед собой ручками с таким изумлением, будто это космические корабли, а никакие не руки. Чем больше я на нее смотрю, тем больше замечаю: крошечные ушки, похожие на раковины моллюсков; белые пятнышки вокруг носа, корочка на голове, хрупкая, как свечной воск. Я прижимаю палец к вмятинке у нее на макушке и представляю, как под кожей бежит кровь, прямо как ручей. Потом я вспоминаю. Ей нужно молоко. Речка? Достаточно чистая, годится. Я подношу стеклянную бутылочку к воде и наполняю. Потом вытряхиваю смесь, но она рассыпается во все стороны, а та часть, что все же попадает в воду, никак не хочет размешиваться и плавает рыхлыми комками. Малышка выплевывает соску и начинает хныкать, так что я откладываю молоко и прижимаю ее к себе до тех пор, пока она не умолкает, обмякнув у меня на руках. Ее глаза закрываются. Наконец-то я чувствую себя лучшей старшей сестрой на свете. Я покрепче обнимаю ее, такую теплую, и вдруг происходит нечто странное. Время будто начинает отматываться назад, день за днем, месяц за месяцем, разворачивается, как сложенный листок, и вот я уже снова сижу в своей спальне в Примроуз-Хилл в ту самую ночь, когда родилась моя сестренка. Машина скорой помощи ждет возле дома. Акушерка спускается по ступенькам крыльца. Я смотрю сверху вниз сквозь листья глицинии на сверток в ее руках, подсвеченный одиноким фонарем над дверью, и вдруг вижу то, что целый год не могла вспомнить: дыру в том месте, где должны быть нос и рот моей сестренки. И еще я знаю вот что: это ничего бы не изменило. С лицом или без лица, она все равно была бы моей сестренкой. Я бы любила ее ничуть не меньше. 20 Сильви «ТЕБЯ НАШЛА ЧУДЕСНАЯ девочка в волшебном лесу теплой летней ночью, ты лежала на пеньке…» – шептала мне мама перед сном. Я тут же умоляла ее снова рассказать эту историю, которая завораживала меня не меньше, чем Санта-Клаус или мысль о том, что в дальнем углу сада, возможно, живут феи. Как и все хорошие истории, эта казалась нереальной, но в то же время правдивой. Родители впервые рассказали мне об этом, когда мне было пять лет: «Ты должна кое-что знать…» Судя по всему, я озадаченно пожала плечами и попросила печенья. Дело было не только в том, что тогда – и еще долгое время после этого – я не понимала всю значимость сказанного. Но мама и папа долго искали меня и так сильно полюбили, что удочерили: мне это понравилось. Поскольку Кэролайн тоже была приемной – ее взяли всего через несколько месяцев после меня, – нам это казалось нормой. Мы обе знали, каково это – когда тебя «выбрали», а не просто родили. Я всегда знала, что во мне есть что-то дикое. Кэролайн любила кукол, а меня тянуло к деревьям. Я каждый день забиралась на старую яблоню в глубине сада и сидела на самых высоких ветках, нюхая морской воздух. В школе мне бывало трудно сосредоточиться: мысли прыгали, как воробушки, но на улице, вскарабкавшись на дерево, я успокаивалась. В любом случае, решила я, не каждой девочке доводится стать звездой сказок, которые ей рассказывают перед сном, закрывать глаза и слышать шелест совиных крыльев и возню ежей в сухих листьях, оставаясь при этом в своей уютной кроватке. Другие девочки не могут смотреть на стены своей спальни и видеть лес, как Макс из книжки «Там, где живут чудовища». Других девочек, в отличие от меня, никто не обнаружил, как редкий вид бабочек. Сильви – имя французского происхождения – значит «лесная». Так что мне по-детски нравилась моя личная история про найденыша. Вот только я не понимала, почему мамин голос во время рассказа становился хриплым и почему, когда я задавала ей вопросы, в воздухе искрило от напряжения. Когда мне было лет девять, все изменилось. В школе была перемена, шел дождь, капли стучали по гофрированной крыше навеса, под которым мы играли на улице. Почему-то я решила, что сейчас самое время поделиться историей своего появления на свет с Донной – мы с ней не особенно-то дружили, – которая стояла рядом со мной, вся такая с блондинистыми косичками, и хвасталась своим игрушечным пони. Глаза Донны широко раскрылись: «Значит, ты была не нужна своей настоящей маме и она бросила тебя умирать?!» Я растоптала ее пони. Но и мне досталось. В тот вечер я сказала маме, что больше не хочу слушать эту сказку на ночь. (Никогда не забуду, с каким облегчением она на меня посмотрела.) И на яблоню я больше никогда не забиралась. Я достала свою единственную куклу, давно заброшенную в ящик с игрушками, расчесала ее склоченные волосы, завязала их розовыми ленточками и нарядила ее в красивое платьице, чтобы она была аккуратной и блестящей, а не дикой и лесной. Из себя я тоже вытравила лесные замашки. И сказала себе, что та часть жизни, которую ты не помнишь, не считается. В моем первом настоящем воспоминании – в том, которое подкреплено зернистыми фотографиями с тенями от пальцев и обязательными красными глазами, – я сижу на мокром пляже, а папа, наклонившись, ковыряет песок лопаткой. Кэролайн хватается за его волосатые плечи и визжит от восторга. Мама одета в крошечное вязаное бикини, украшенное свисающими бусинами, с бюстгальтером, похожим на два треугольных сэндвича, и держит в руках большой черный фотоаппарат, который я обожала. По моей руке стекает тающее липкое мороженое. Мне три года. Сильви – я – только что начала свое существование. Но меня все еще терзает страх. Вдруг есть другая я, спящая где-то внутри, как молодой зеленый орех в скорлупе? Вдруг мой мозг способен заглянуть еще дальше, если я ему позволю? В эту пустоту между моим рождением и моментом, когда меня нашли? А Кэролайн? Вдруг она тоже что-то помнит? Даже если не хочет помнить. А она не хочет. Никогда не хотела. Она боится прошлого еще больше, чем я, что уже о многом говорит. Мы дали друг другу клятву. На мизинчиках. Мы сестры. Сильные и верные. Не жертвы. Я однажды читала, что гиппокамп, где хранятся воспоминания, в младенческом мозге развит не до конца. Но миндалевидное тело, отвечающее за эмоциональную память, уже работает. И это меня тревожит: что, если память связана скорее с воспроизведением, чем с хранением? Что, если первые воспоминания все еще хранятся где-то там, в мозгу, как непрочитанные книги в недрах подземной библиотеки? К счастью, чаще всего, если я пытаюсь представить, как меня бросили, я будто смотрю в глыбу серого льда. Ничего нет, только лед. Только в редкие дни, рваные, крошащиеся, вот как в последнее время, после большого шока – а решение Энни оставить ребенка для моего мозга сродни землетрясению, – начинают проявляться какие-то очертания, даже не воспоминание, а что-то другое, нерассказанная история, которую я каким-то образом чувствую, но не могу описать словами. И особенно сильно я чувствую ее сейчас, пока мы с Энни выползаем из морской пены. – Ты цела? Точно? – Я помогаю ей встать. Она потрясена. Мы обе оказались не готовы к налетевшей сзади волне. Мы промокли до нитки. Песок в волосах. Песок во рту. Но могло быть и хуже. Я встревоженно оглядываюсь через плечо. Волна откатилась обратно, превратившись в тонкий пенный язычок. Но я чувствую, что где-то в море уже есть ее старшая сестра, пульсирует в темноте, набирает силу и катится к берегу. На ум тут же приходит ждущая нас в доме папка с газетными вырезками, которую моя мать прятала все эти годы. Прямо как эта волна – энергия, бегущая сквозь материю, готовая вырваться наружу. 21 Рита НУ ВОТ, ОПЯТЬ. Плач, который Рита уже слышала чуть раньше вместе с Робби. Ее сердце начинает биться чаще, отстукивая дробь, как будто ее тело уже знает что-то, чего не знает мозг. Назад дороги нет. Под куполом огромного тиса она останавливается и прислушивается. Ничего. Может, показалось. Поцелуй выбил ее из колеи. Она, разумеется, оттолкнула Робби. Большая, невзрачная Рита не годится для танцев, но пообжиматься – сойдет! Она добежала до дома, где услышала от Джинни, что Гера еще не вернулась. Можно было предположить, что она у костра, но Рита ее там не видела, когда проходила мимо, а время уже слишком позднее для прогулок в одиночестве. На ум тут же пришел Фингерс. Это все по ее недосмотру. Нельзя было оставлять детей одних с Джинни… Ребра стискивает тревога. Рита останавливается на развилке: к поленнице или к речке? Налево. Гера обожает эту речку. Рита продолжает путь, ускоряя шаг. Где же она? Пахнет дождем. Рита складывает руки рупором. – Гера? – Я здесь, – доносится ее голос. Прищурившись, Рита всматривается в темноту. Да, вот она, негодница. Слава богу. Но почему у нее на коленях кукла? Гера восторженно манит ее к себе. – Что происходит? – Рита кидается к ней. Младенец? Здесь? Она трогает малышку. Живая. Но лоб холодный, как пластик. – Где ее мать? С девочкой что-то случилось? Господи, давай ее мне. Скорее, скорее. Малышка крошечная, хрупкая, не старше нескольких недель и почти ничего не весит. Ее пальцы побелели на кончиках, как будто под ногтями скопился холод, а лицо все в укусах насекомых. Рита мягко поглаживает воспаленную щечку, стараясь немного унять зуд. Малышка хнычет, задумчиво глядя на губы Риты, будто ожидая каких-то объяснений, которые помогут понять, что происходит и что ей нужно сделать, чтобы выжить. Рита прячет девочку под кардиган для тепла, укутывая ее шерстяной тканью, как одеялом, и придерживая ее под спину ладонью. – Гера, что это за… Гера начинает бормотать. Какие-то небылицы про малышку, оставленную на пне.