– Ты меня пугаешь. Уж извини. – Это прямо настоящий лес, правда? Извини. Я ожидала чего-то вроде Хампстед-Хит[9]. Я слишком долго прожила в Лондоне. Дай ириску, пожалуйста. – Доза сахара помогает прийти в себя. – Все, я исцелилась. Поехали дальше. – Уверена? Это не обязательно, мам. Ну, то есть я бы хотела увидеть лес, но только если… Ну, для тебя, наверное, это странные ощущения. – Энни, я что, похожа на женщину, которая боится кучки старых деревьев? – Э-э, да. – И мы обе смеемся. Только мой смех быстро угасает. Я вдруг вспоминаю, какой бесстрашной была в детстве, до того как поняла: то, что меня кто-то нашел, значит, что меня кто-то бросил. Я вспоминаю яблоню в родительском саду, и как я карабкалась на нее, хваталась маленькими ручками, повыше закидывала босые ноги и знала каждый изгиб веток, каждый глазок и вмятинку на коре, и это радостное невесомое чувство, когда сидишь на самой верхушке, как птичка в гнезде. Что стало с этой девочкой? В зеркале заднего вида уже не разглядеть просвет. Изогнутые нижние ветви царапают стекла. Меня охватывает сперва легкая паническая дрожь, а потом благоговейный трепет. Лес монументален. В нем чувствуешь себя маленьким. Потерянным. Сбоку от дороги борозды – шрамы старых шахт. Туристические указатели, указывающие дорогу к пещерам. Пазлвуд[10]. Куча погнутых рельсов. Это не уютная волшебная поляна, не сверкающий дендропарк, про который мама рассказывала мне в детстве. О нет. Это намного более мрачное и дикое место. Этот лес не заботился о моем выживании. И я невольно задумываюсь, не проложил ли он в глубине моего детского мозга какие-то нейронные связи, вроде прожилок в листке. Я еду и представляю, как они постепенно оживают. Мне почему-то нравится эта идея. И в то же время она пугает меня до чертиков. Вряд ли это место сильно изменилось с семидесятых годов. Мир вокруг – да, но не лес. Время здесь становится нелинейным, замыкается в круг. Я думаю о трупе в лесу, о котором писали в газетах. Может, включать маме звуки леса все-таки не лучшая идея. С другой стороны, может, как раз наоборот, маме нужна именно такая внутренняя встряска. Пусть даже пока что встряска случилась только со мной. Мы останавливаемся на парковке. С ветвей срываются стайки перепуганных птиц. – Ты хотела обратиться к корням? – говорю я, выбираясь из машины, и указываю на толстые корни ближайшего дерева, пряча волнение за шуткой. Энни смеется. На фоне зелени ее волосы кажутся красными, как ягоды кизила. Мы идем по лесу, выбирая «подходящее место», чтобы сделать запись для мамы. Все вокруг поражает меня. Огромный старый тис. Желтый гриб, растущий из ствола дерева, будто ухо великана. Грязь, истоптанная копытцами диких кабанов. Земля цветом напоминает густой бронзер и оставляет пятна на моих белых кроссовках. Я представляю, какой культурный слой скрыт у меня под ногами: гильзы от пуль браконьеров, кухонный нож с криминальным прошлым, скелет младенца, которому повезло меньше, чем мне. В этом лесу может скрываться что угодно. – Здесь, – говорю я, потому что дальше идти не хочется. – А потом поедем искать, где можно выпить чашечку чая и съесть тортик. – Ш-ш. Ни звука. Один. Два. – Энни повыше поднимает телефон. Она так надеется на эту затею, что я предпочитаю держать свой пессимизм при себе. Шансов мало. – Записываю. Поначалу нет ничего. Примерно с минуту наши уши привыкают. Энни слушает восторженно, как на тех видео в «Ютубе», где глухие впервые слышат звуки. Стук дятла. Треск веточек. Шелест листьев, похожий на шорох бумаги. Я пытаюсь представить, как эти звуки проникают в океанические глубины маминого мозга, пробуждают синапсы, наполняя их когнитивным свечением. Все это вдруг кажется крайне маловероятным, и я впадаю в уныние. На пути обратно к машине Энни поворачивается ко мне. Ее глаза сияют. – Разве ты не рада, что твоя биологическая мать все же тебя родила? Даже несмотря на то, что она сделала? Я понимаю, что она задает этот вопрос неспроста. Так она хочет оправдать свое собственное решение. Но я могу ответить только правду. – Ну да. Иначе не было бы тебя, да и мне не довелось бы побывать даже атомом, крутящимся во вселенной, и это было бы отстойно. – Я тоже рада, – говорит она, и я сжимаю ее руку. * * * Кафе «У Кейси» – это единственная чайная в Хоксвелле, деревеньке, название которой я помню из газетных вырезок. Окна этого маленького, слегка обшарпанного заведения с выцветшим полосатым навесом выходят на деревенский клуб и мощеную площадь. За круглыми столиками никого нет, кроме одной старушки, которая сидит у окна с рифленым стеклом и греет руки о металлический чайник. Она ветхая, седая и до странности неподвижная, как будто умерла прямо на стуле несколько часов назад, но никто до сих пор не заметил. Мы садимся за соседний столик – в темную глубину зала заходить не хочется. Энни хихикает, рассматривая меню. – Господи, что такое кекс с салом? – По сути, сахар и жир. Никаких тебе тостов с битым авокадо, Энни. Смотри, сконы. С ними не ошибешься. Давай их закажем. Старушка за соседним столиком щурится на нас с подозрением. Не дождавшись официантки, я подхожу к занавеске из бусин, за которой скрывается вход на кухню. – Здравствуйте? Привлекательная дама лет шестидесяти с небольшим выскакивает из кухни, отряхивая ладони о черный фартук, красиво облегающий ее изгибы и украшенный вышитым именем «Кейси». Прежде чем бусины со звоном схлопываются, снова закрывая дверной проем, я успеваю заметить, что кухня почему-то увешана постерами старых кинофильмов. Женщина старательно записывает наш заказ в блокнотик и перечитывает мне с легким рычащим акцентом. Я говорю, что все верно – простые сконы, без ягод, именно так, со сливками, да, – и не понимаю, что такого сложного в нашем заказе. Потом я оборачиваюсь к нашему столу. И вздрагиваю. Старушка сжимает руку Энни в своей. Та в ужасе вжалась в спинку стула. Я спешу к ней: – Все в порядке? Взгляд Энни кричит: «Спаси меня!» – Она просто копия! Одно лицо! – Глаза старушки лихорадочно вращаются в орбитах под морщинистыми складками век. – Мне кажется, произошло какое-то недоразумение, – говорю я, мягко отцепляя руку незнакомки от Энни. К нам спешит Кейси. – Оставьте моих посетителей в покое, а? – обращается она к пожилой женщине доброжелательным тоном, а потом закатывает глаза, глядя на меня, как будто говорит, мол, не волнуйтесь, наша старушенция все время так делает. – Давайте я помогу вам дойти до двери, милая. – Кейси нежно берет старушку под руку. – Но… – возмущенно упирается та. – Вот ваша тросточка. Осторожно. Вот так. Увидимся завтра в то же время. Ваш чайничек чая и сэндвич с яйцом будут ждать. Минута в минуту. Как всегда. – Кейси провожает ее к выходу, одними губами произносит «Извините», с улыбкой глядя на Энни, и машет рукой старушке: – Хорошего вам дня, Мардж. Но Мардж не двигается с места. Она стоит по ту сторону окна, уставившись на Энни. Рифленое стекло искажает ее морщинистое лицо, и я чувствую, как у меня внутри тоже что-то искривляется. Только когда хозяйка кафе с улыбкой принимается ее подгонять, Мардж наконец нехотя отворачивается и, сгорбившись, выставив перед собой палочку, уходит прочь по темнеющей деревенской улице. 34 Рита МАРДЖ СОВЕРШАЕТ НАБЕГ на Фокскот через садовую калитку, вооруженная грязными кочанами брокколи, морковью со своих грядок и банкой солений. Дон язвит – достаточно громко, чтобы Мардж услышала: – Как хорошо, что мой организм закалила жизнь в Серенгети. Рита задерживает дыхание. Дон совсем тупой, если думает, что провоцировать Мардж – это хорошая идея. Ситуацию усугубляет то, что он сейчас загорает на газоне в одних плавках, не оставляющих ничего воображению. Малышка спит рядом, одетая в подгузник. Ее мягкий, как пудинг, животик поднимается и опускается. (В лесу все маленькое быстро растет: Рита готова поклясться, что Леснушка с каждым часом становится все больше.) – Ребенку нужно одеяло, – осуждающе произносит Мардж. – Ой, она продрогла? Вот так, – говорит Джинни, мгновенно исправляя свою оплошность. – Теперь ей тепло и уютно. Но Мардж смотрит уже не на малышку. Ее взгляд останавливается на ногах Джинни и Дона – их ступни невесомо соприкасаются, – а потом, будто проводя между ними невидимую линию, скользит к синяку, желтеющему у Джинни под глазом. Та, видимо, чувствует это и опускает солнечные очки с макушки на переноси ц у. Слишком поздно, думает Рита. В конце концов, следы насилия доказывают, что Дон любовник, а не друг. Какой друг станет бить тебя по лицу? Лопнувшие сосуды на щеках Мардж ярко алеют. Она смотрит на Дона с таким неприкрытым отвращением, что у Риты перехватывает дыхание. Их всех спасает Тедди, который выпрыгивает из-за дерева и перекатывается по лужайке. – Господи! – восклицает Джинни, хватая малышку на руки. – Осторожнее, Тедди. – А, человеческий детеныш, – одобрительно ухмыляется Дон. Он кивком указывает на высокую сосну по ту сторону забора. – А теперь залезь вон туда. Покажи нам, чего ты стоишь, Тедди. Рита хватает мальчика за руку и помогает ему подняться. Ну уж нет, туда он не полезет. – Пойдем, Тедди. Посмотрим, чем занята Гера. – Но Дон сказал… – возражает Тедди. – Дон понятия не имеет, о чем говорит, – встревает Мардж, словно нарываясь на драку. Дон лениво почесывает живот. Его невозмутимость нервирует Риту. Дон, как она успела выяснить, умеет разгоняться от кроткого очарования до агрессии за несколько секунд, прямо как его машина. – Делай, как велит Рита. Иди в дом, Тедди, – вздыхает Джинни, бросая взгляд на Мардж, безмолвно умоляя ее больше ничего не говорить. – Он ничего не смыслит в деревьях. – Мардж вздергивает подбородок и фыркает. – И в стрельбе тоже. – Скажите это головам животных, которые украшают стены моей квартиры в Челси. – В его глазах появляется опасный блеск. – Хватит, – шепчет Джинни. Кажется, она вот-вот расплачется. Рита покрепче сжимает ручонку Тедди и тянет его в дом. Еще два дня, потом Дон уедет и они решат вопрос с малышкой. Рита уже начала молиться о том, чтобы Мардж оказалась права и Харрингтоны смогли легко удочерить девочку. О том, что малышку могут увезти и отдать другой семье, ей теперь невыносимо даже думать. – Я не вовремя? – доносится голос из-за забора. У Риты внутри что-то сжимается.