– Я просто прижала краешек шторы к лампочке, чтобы посмотреть, что будет. И тут же затушила тлеющие нитки пальцами. Она наклоняет голову набок и смотрит на меня сосредоточенно, как на кроссворды в газете. – Было больно, наверное? – Зато я перестала чувствовать все остальное. Для этого я и… – Я осекаюсь. Не могу договорить. – Потом я пошла спать. Большая Рита терпеливо ждет продолжения. Теперь я слышу стук дятла. Он механический, как будто птица сидит за печатной машинкой и записывает мои показания. – Мне казалось, я отодвинула занавеску подальше и погасила лампу, – искренне объясняю я. – Но, видимо, нет, потому что потом я почуяла запах дыма. Поэтому я побежала к тебе в комнату и разбудила тебя. Когда я встряхнула Большую Риту за плечи, она за одну секунду сбросила с себя сон. Я еще никогда не видела, чтобы человек так быстро перемещался. Она бросилась в спальню Тедди, закинула его к себе на плечо, потом схватила меня за руку, и мы побежали за мамой, которая спала этажом ниже и ничего не соображала от таблеток. Большой Рите, по сути, пришлось тащить на себе и ее. Сомневаюсь, что кто-то из нас выжил бы, если бы не она. Обычно людям за такое дают медали. А Риту сослали в Фокскот. – Какие чувства ты хотела заглушить? – не унимается она. Ее вопрос подбирается слишком близко к опасной зоне. Я боюсь, что если отвечу, то снова это почувствую, так что просто сжимаю губы и чувствую вкус розовых вафель на языке. Большая Рита садится, обхватив колени руками: – Когда мне было шесть лет, мои родители погибли в аварии у меня на глазах. – Это ужасно грустно. – Меня охватывает облегчение от того, что больше не нужно говорить о себе. – Но я много лет не помнила, как это произошло, хотя это было при мне. – Ее лицо становится печальным, будто она разом постарела на миллион лет. – На самом деле я только сегодня полностью вспомнила, как все было. – Ее голос надламывается, и Рита откашливается, чтобы скрыть это. По ее лицу, словно блик по воде, пробегает незнакомое мне выражение. – Ты единственная, кому я об этом рассказала, Гера. И, знаешь, мне стало намного легче. Я глажу ее по руке, радуясь, что она чувствует себя лучше. Может, мне тоже станет лучше, если я расскажу ей, что увидела в окно своей спальни, когда акушерка спускалась по ступенькам крыльца с малышкой на руках. – Мне кажется, когда мы держим плохое в себе, – продолжает Большая Рита, – оно разрастается. Как сорняки. Они душат цветы и заслоняют солнце. – Она берет меня за руку и крепко сжимает, выдавливая из меня секреты, как остатки зубной пасты из тюбика. – Так что же ты пыталась забыть, Гера? – Мою маленькую сестренку. Ребенка мамы и Дона. Глаза Большой Риты резко раскрываются, как зонтики. – Я выглянула из окна в ту ночь, когда она родилась, и акушерка ее уносила… – Мое дыхание становится прерывистым. – У нее не было нормального лица, Большая Рита. Вместо рта и носа у нее была… как будто одна большая дыра. И… еще кое-что. Малышка… – Слова царапаются у меня в голове, рвутся наружу. – Она была не мертвая, Большая Рита. Ее ручка шевелилась. Когда акушерка унесла мою сестренку, она была еще жива. 33 Сильви НУ ВОТ И ВСЕ. Мы с Энни выехали на шоссе и направляемся к дому, которого больше нет, к месту, которое я всю жизнь пыталась вырвать из сердца. Ах да, и к лесным звукам, которые мы запишем и включим маме в надежде, что это ее расшевелит. Это и есть главная цель нашей поездки, напоминаю себе я, хотя мне кажется, что теперь меня влекут в лес какие-то другие силы. Меня будто затягивает в водоворот. Провинциальный пригород тает, и ландшафт – и за окном, и у меня в голове – начинает меняться: бурные реки, приглушенно-зеленые долины, волнение, трепет, а по краям – тревога, от которой едва не крошатся зубы. Такое ощущение, будто прошлое летит ко мне по встречной со скоростью семидесяти миль в час. Несколько бутылок крафтового эля, выпитых вчера вечером на голодный желудок, похоже, только усугубляют ситуацию. После неожиданного визита Хелен и целого часа, проведенного за лихорадочным перекапыванием «Гугл-карт», я почувствовала, что в голове все напряглось, натянулось, как будто мой мозг не в состоянии был охватить весь спутанный комок недавних событий. В попытке развеяться я отправилась на прогулку вдоль канала. Джейк сидел на палубе своей лодки с гаечным ключом в руках и ковырялся в моторе. Должна признаться, я уже заметила это с балкона и подправила свое измученное лицо красной помадой. Было что-то очаровательное в его сосредоточенности на работе и в беспомощном выражении, с которым он смотрел на хитросплетения мотора. Джейк даже не поднял головы, когда я проходила мимо. Только спросил, как у меня дела, откуда-то из-под шляпы, как будто у него были температурные датчики, улавливающие мое приближение. Вместо того, чтобы сказать: «Хорошо, а у вас?» – единственный ответ, который допускают лондонские нормы вежливости, – и продолжить путь, я совершила серьезный проступок: искренне ответила на вопрос, как будто мы встретились где-нибудь в ирландской глубинке в пятидесятые годы. Моя жизнь – мамин несчастный случай, беременность Энни, визит психованной мамаши Хелен – посыпалась из меня ворохом неуместных деталей. Джейк отложил гаечный ключ и сказал: – Неудивительно, что вы отказались от кофе. Тут нужен алкоголь. – Вы даже не представляете насколько. Он протянул мне руку и крепко сжал мои пальцы, пока я переходила по трапу, глядя в его разномастные, как у Боуи, глаза. Впервые за много лет меня охватило радостное волнение. Потом время безудержно полетело вперед, как всегда бывает со всеми неожиданными и прекрасными событиями. Джейк рассказал мне про коленчатый вал, поршни и вращательное движение. И что он техник и иногда работает в офисе в Кингс-Кроссе, где есть машина для приготовления чуррос. Шесть месяцев назад расстался с девушкой – она хотела детей, а он нет: планирует объездить мир на своем байке. – Пока мне не исполнилось сорок, – сказал Джейк, как будто это дедлайн в челлендже. Ему тридцать один. – Да ты совсем дитя! – воскликнула я. – А ты скоро станешь бабушкой, – ответил он с ленивой улыбкой, и почему-то это показалось мне самой смешной и невероятной мыслью в моей жизни, и я так рассмеялась, что пиво полилось у меня из ноздрей уродливыми пузырями, а мне было все равно. На прощание он поцеловал меня в обе щеки – удручающе целомудренно. От него пахло машинным маслом и пóтом. Он улыбнулся, глядя прямо мне в глаза: – Сильви-с-балкона, у тебя в жизни полный дурдом, – что в переводе с мужского языка обычно означает «валим отсюда, она долбанутая». Но он так это сказал, что у меня не возникло такого ощущения. Я просто почувствовала, что меня понимают. В этот вечер я как будто получила огромную дозу шипучего витамина С. К сожалению, его эффект быстро выветривается. У меня в голове крутятся слова Кэролайн. – Что вообще хорошего в этой идее, Сильви? – сказала она, когда я позвонила ей вчера вечером. Я не стала даже пытаться объяснить ей свое странное неудержимое желание увидеть этот лес и что я вижу его во сне каждую ночь, вижу тропинку, петляющую среди деревьев, бесконечно ведущую меня вперед. Вместо этого я сказала, что это важно для Энни, что беременность усилила ее интерес, привнесла в него срочность, заставила ее заявить свое право на мою историю. Но, разумеется, главной целью была запись звуков леса для мамы. По совету медсестры. – Но можно же хоть в Гайд-парке их записать! Или скачать в интернете! – возразила Кэролайн. – Это не то же самое, Кэро. – Нить разговора туго натянулась между нашими континентами. В конце концов Кэролайн сказала: – Я волнуюсь за тебя, Сильви. Ты будто… сама не своя. – Она помедлила. – Вдруг это пробудит какие-то воспоминания? Ты не знаешь, как отреагируешь. Ну, то есть я бы на твоем месте… если бы я когда-нибудь… – Она осеклась, так и не упомянув о своем собственном происхождении. Но я услышала, как в этот момент у нее перехватило дыхание. – Просто все это меня немного тревожит, вот и все, сестренка, – добавила она более теплым тоном, будто сделала шаг назад, и, как всегда, снова переключила внимание на меня. Я порадовалась, что доверилась интуиции и не стала упоминать о папке. Учитывая, что Кэролайн и так приходится волноваться о мамином состоянии и одновременно справляться с кучей забот, я решила, что будет неправильно так ее шокировать. Особенно теперь, когда она так далеко. – Это просто обычное место, Кэролайн, – успокоила ее я. Но сейчас, в дороге, я уже знаю, что это неправда. – О нет! – вскрикивает Энни, прерывая бег моих мыслей. Она сидит рядом со мной на переднем пассажирском сиденье и уже полчаса увлеченно изучает приложение с календарем беременности в телефоне. – Со следующего месяца у меня могут появиться растяжки. Жесть. Лучше сдохнуть. Я смеюсь, переключая передачу. – Сомневаюсь. Ты совсем молодая, и глазом моргнуть не успеешь – вернешься в прежнюю форму, как колготки «Фальке». – Ты-то не вернулась, – весело подкалывает Энни. Сегодня у нее хорошее настроение. Она в восторге от поездки. Поначалу даже не поверила мне, когда я это предложила. – Ты весила больше четырех килограммов, на минуточку. Энни закидывает ногу на ногу. – Ой. Надеюсь, это не передается по наследству. Я молчу. Я не знаю, сколько весила, когда родилась. Не знаю даже свою настоящую дату рождения. Энни бросает на меня извиняющийся взгляд, тоже осознав значимость затронутой темы. После этого мы сидим молча, как бывает, когда нужно слишком много всего сказать и высока вероятность, что разговор, будто машина, свернет куда-то не туда. * * * – Поверни налево на этом перекрестке! – выкрикивает Энни два часа спустя. – «Гугл-карты» говорят, что нужно ехать по указателю на деревню Хоксвелл. Нет-нет, налево, мам! Я сворачиваю на узкую проселочную дорогу. Может быть, несколько десятилетий назад мама проделала тот же самый путь; может, даже проезжала по этой самой дороге. Мне нравится думать, что так и было, что я иду по стопам призраков прошлого. Энни взволнованно тычет пальцем в лобовое стекло, как будто увидела стадо слонов. – Лес! От одного взгляда на него – на эту болотно-зеленую стену – кровь отливает от головы. Я пытаюсь сосредоточиться на дороге. Но лес все приближается, заслоняет собой обзор, и сердце колотится с такой силой, что, кажется, вот-вот вырвется из груди. Какая ирония: я родилась в месте, где так много деревьев, но ничего не знаю о собственном семейном древе. – Мам, что ты делаешь? Я останавливаюсь на обочине. Меня охватывает скользкое чувство потери равновесия, будто я ступила на тонкий лед. – Мам, ты что, словила глюк? Я качаю головой. Ощущение такое, будто в меня попал астероид. Или меня хватил удар. Господи. В моем возрасте уже есть риск инсульта? Когда я смотрю на деревья, ждущие впереди, то чувствую глухое дергающее, тянущее чувство. Словно у леса есть своя особая логика, как во сне, особая сила притяжения. – Устала от долгой дороги. Нужно подышать. Я опускаю стекло. В машину проникает древесный запах коры и листьев. Но с ним и нотки разложения.