– Я пошла следом за ним и несколько минут провела в зале суда, слушая его свидетельские показания. – Зачем? – Мне было любопытно. Я никогда не выступала против него в суде и подумала, что если мне это предстоит, то нужно хорошо подготовиться. К тому же у меня было немного свободного времени. – Ну и?.. Что он собой представляет? Постой, попробую догадаться. – Джоан взялась за кончик носа, покрутила его и прогундосила: – Значитца, так: панк замочил того парня. Чего мы тут тратим время на дурацкий процесс, вы, желторотые блохастые тру?сы? Вздернуть его! – Поразительно! – воскликнула Морин. – Ты там была, что ли? Да, он превратился в Эдварда Робинсона. Джоан рассмеялась: – Как ни крути, Джимми Стюарт и Грегори Пек никогда не смогли бы возглавить отдел по расследованию убийств. – Это точно. На самом деле он вторил сестре Прежан.[2] Джоан отложила книгу: – На процессе? – В своих показаниях. Гамаш сидел в свидетельском кресле, спокойный, непринужденный, но не расслабленный. Он выглядел представительно, хотя по первому впечатлению красавцем не был. Крупный мужчина в хорошо сшитом костюме. Он сидел прямо и слушал внимательно. Уважительно. Его волосы, в основном уже поседевшие, были аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Даже с галереи Морин Корриво видела глубокий шрам у его виска. А потом он произнес эти слова: «Ни один человек не может быть так же плох, как самые худшие его деяния». – С какой стати он вдруг стал цитировать монахиню, выступающую против смертной казни? – спросила Джоан. – Причем именно те самые слова? – Я думаю, это была тихая мольба о снисходительности. – Угу, – сказала Джоан и задумалась на секунду. – Конечно, верно и противоположное. Ни один человек не может быть так же хорош, как самые лучшие его деяния. И вот теперь судья Корриво сидела в своей шелковой мантии в судейском кресле. И пыталась понять, какие мысли бродят в голове старшего суперинтенданта Гамаша. Прежде она никогда не находилась так близко к нему, да еще и на протяжении столь долгого времени. Глубокая отметина на его виске оставалась на том же месте и, конечно, всегда будет там оставаться. Словно клеймо, поставленное на Гамаше его работой. Вблизи судья Корриво видела морщины в уголках рта. И возле глаз. Линии жизни. Линии смеха. У нее они тоже были. Мужчина на вершине карьеры. Раскованный. В мире со всем, что он делал прежде и должен сделать теперь. Но что в этих глазах? Тот взгляд, который она поймала когда-то давно в коридоре Дворца правосудия, оказался настолько неожиданным, что Морин Корриво последовала за Гамашем и выслушала его свидетельские показания. В том взгляде была доброта. Однако сегодня она видела в его глазах что-то другое. Тревогу. Не сомнение, подумала она. Но он явно был встревожен. А теперь и судья Корриво начала тревожиться, хотя и не могла сказать почему. Она отвернулась от него, и они оба сосредоточили внимание на прокуроре. Он играл авторучкой, а когда попытался прислониться задницей к своему столу, судья Корриво гневно посмотрела на него, и он тут же выпрямился. И положил ручку. – Позвольте, я задам вопрос иначе, – сказал он. – Когда у вас впервые появились подозрения? – Как и большинство убийств, это убийство началось задолго до фактического действия, – ответил Гамаш. – То есть вы знали, что убийство произойдет, еще до того, как оно случилось? – Non. Нет, конечно. «Нет?» – спросил себя Гамаш. Как спрашивал себя каждый день после обнаружения тела. Но на самом деле он спрашивал себя, как он мог не знать. – И теперь следующий вопрос, старший суперинтендант: когда вы узнали? – В голосе Залмановица прорезались нетерпеливые нотки. – Я понял, что что-то не так, когда увидел на деревенском лугу фигуру в черном одеянии. Слова Гамаша вызвали шумок в зале суда. Репортеры, собравшиеся у одной стены, склонились над ноутбуками. Со своего места Гамаш слышал стук клавиш на другом конце зала. Современный код Морзе, сообщающий о срочном послании. – Под «деревней» вы подразумеваете Три Сосны, – сказал Залмановиц, глядя на журналистов, словно то, что прокурор знает название деревни, где жил Гамаш и где погибла жертва, заслуживало особого внимания. – К югу от Монреаля, у границы с Вермонтом, я верно говорю? – Oui. – Маленькая деревенька, насколько я понимаю. – Oui. – Милая деревенька? И спокойная? Залмановицу удалось произнести слово «милая» так, что оно прозвучало как «унылая», а «спокойная» – как «скучная». Гамаш кивнул: – Да. Очень милая. – И отдаленная. В устах прокурора «отдаленная» прозвучало как «отсталая», словно чем дальше от крупного города, тем менее цивилизованной становится жизнь. И возможно, это так и есть, подумал Гамаш. Но он видел результаты так называемой цивилизации и знал, что в городах обитает не меньше зверей, чем в диких лесах. – Не столько отдаленная, сколько в стороне от дорог, – пояснил Гамаш. – Если кто и попадает в Три Сосны, то главным образом потому, что заблудился. Это не такое место, которое вы проезжаете по пути куда-то. – То есть оно на дороге в никуда? Гамаш почти улыбнулся. Наверное, эта фраза должна была прозвучать как оскорбление, но она оказалась удивительно меткой. Они с Рейн-Мари переехали в Три Сосны, привлеченные в первую очередь красотой деревни и ее расположением в стороне от оживленных дорог. Она была гаванью, убежищем, чтобы скрыться от забот и жестокости мира, с которыми Гамаш сталкивался каждый день. Мира за лесом. Они обрели здесь дом. Сделали деревню своим домом. Среди сосен и многолетних растений, деревенских лавочек и жителей деревни, которые стали их друзьями, а потом семьей. Так что, когда на прелестном, спокойном деревенском лугу появилась темная фигура, пугавшая играющих детей, это показалось не просто странным. Не просто явлением незваного гостя. Это было надругательством. На самом деле ощущение беспокойства возникло у Гамаша накануне вечером. Когда облаченное в черную мантию существо впервые появилось на ежегодном праздновании Хеллоуина в бистро. Но настоящая тревога овладела Гамашем, когда на следующее утро он выглянул в окно спальни и увидел, что существо все еще здесь. Оно стояло на деревенском лугу. Смотрело на бистро. Смотрело, и больше ничего. Сегодня, много месяцев спустя, Арман Гамаш взглянул на прокурора в его черном одеянии. Потом на скамью защиты. На адвокатов в черных мантиях. И на судью в черной мантии, сидевшую сбоку от него и чуть выше. И все они смотрели. На Гамаша. Никуда было не деться от черных мантий. – Вообще-то, это началось накануне вечером, – уточнил он свои показания. – На вечеринке по случаю Хеллоуина. – Все надели маскарадные костюмы? – Не все. Это было необязательно. – А вы? – спросил прокурор. Гамаш сверкнул на него глазами. Вопрос был неуместный. Но цель его состояла в том, чтобы слегка унизить старшего суперинтенданта. – Мы решили прийти на праздник, переодевшись другими жителями. – Вы и ваша жена? Вы оделись женщиной, а она мужчиной? – Не совсем так. Мы тащили бумажки с именами из шляпы. Я вытащил Габри Дюбо, который вместе со своим партнером Оливье владеет местной гостиницей. Арман с помощью Оливье позаимствовал у Габри его фирменные ярко-розовые мягкие тапочки и кимоно. Костюм был прост и чрезвычайно удобен. Рейн-Мари оделась под их соседку Клару Морроу. Клара была весьма успешной художницей-портретисткой, хотя казалось, что пишет она главным образом себя. Рейн-Мари начесала волосы, так что они встали дыбом, и затолкала туда печенье и сэндвич с ореховым маслом. В довершение всего она вся измазалась красками. Клара же вырядилась своей подружкой Мирной Ландерс. Все были немного озабочены, не намажет ли она себе лицо черной краской, хотя Мирна сказала, что она ничуть не обидится, даже если Клара намажется вся. Клара на сей раз не стала мазать себя краской. Вместо этого она надела кафтан из пыльных суперобложек старых книг. В прошлом Мирна была психотерапевтом в Монреале, а теперь владела книжным магазином рядом с бистро – «Книги Мирны, новые и старые». У Клары была теория, что жители деревни специально придумывают себе проблемы, только чтобы прийти и посидеть с Мирной.