– Не знаю, – ответила Клара. – Слишком много информации мне ни к чему. Я хочу верить, что багет – это волшебство, а не какая-то ошибка природы. – Она положила хлебный нож. – Суп почти готов. Пока он разогревается, не хотите ли взглянуть на мою последнюю работу? Это было не похоже на Клару – предлагать взглянуть на ее работу, особенно если процесс еще идет. По крайней мере, когда Арман и Рейн-Мари неохотно прошли через кухню в мастерскую, они надеялись, что процесс действительно еще идет. Обычно они радовались редкой возможности увидеть работу Клары, когда она создавала свои удивительные портреты. Но совсем недавно стало ясно, что ее представление о завершенной работе кардинально отличается от того, что под этим понимали все остальные. Оставалось только гадать, что такого видела она, чего не видели другие. Мастерская была погружена в темноту, окна впускали лишь северный свет, и в хмуром ноябре его отчаянно не хватало. – Эти готовы, – сказала Клара, показывая в темноте на полотна, стоящие у стены. Она включила свет. – Ты уверена? – еле выдавила из себя Рейн-Мари. Некоторые портреты казались законченными, однако волосы на них были едва обозначены карандашом. И на руках оставались пятна, кляксы. Портреты по большей части были узнаваемы. Мирна. Оливье. Арман подошел к портрету Сары, владелице пекарни, прислоненному к стене. Изображение Сары было одним из наиболее завершенных. На ее морщинистом лице застыло то выражение желания быть полезной, которое Арман тут же узнал. Гордость, еле сдерживаемая. И в то же время Кларе удалось передать ее уязвимость. Сара словно боялась, как бы зритель не попросил у нее того, чего у нее нет. Да, лицо, руки, поза – все очень подробно выписано. Но… Ее рабочий халат остался в наброске, без всяких деталей. Казалось, Клара потеряла интерес к портрету. Грейси и Лео, ее брат, сражались на бетонном полу, и Рейн-Мари наклонилась, чтобы погладить их. – Что это? Все слегка сжались, услышав ворчливый голос. В дверях стояла Рут с Розой на руках, указуя перстом в мастерскую. – Господи Исусе, какой ужас, – произнесла старая поэтесса. – Кошмар. Сказать «уродство» – значит ничего не сказать. – Рут, – вмешалась Рейн-Мари, – кому, как не вам, знать, что творчество – это процесс. – И не всегда успешный. Я серьезно. Что это? – Это называется искусство, – сказал Арман. – И не обязательно, чтобы вам нравилось. – Искусство? – с сомнением переспросила Рут. – Неужели? – Она нагнулась и позвала: – Иди сюда, Искусство. Иди сюда! Они переглянулись. Даже для впадающей в деменцию Рут это было уже слишком. И тут Клара рассмеялась: – Она говорит про Грейси, – и показала на щенка, катающегося по полу в обнимку с Лео. Хотя их нашли в одном мусорном бачке, Лео, щенок Клары, рос очень красивой собакой. Золотистый, поджарый, короткошерстный – лишь на загривке шерсть была длиннее. Сейчас Лео был тощим и долговязым, но в нем уже чувствовалась царственная осанка. С Грейси все было не так. Если отбросить излишнюю деликатность, она была самой страшненькой в выводке. В буквальном смысле. И возможно, даже не была собакой. Никто не сумел определить это, когда Рейн-Мари несколько месяцев назад принесла Грейси в дом. Время шло, а ясности не появлялось. Почти совершенно бесшерстная, если не считать разномастных клочков здесь и там. Одно ухо смело стояло торчком, другое висело. Голова ее, кажется, день за днем становилась все больше, а сама Грейси выросла очень мало. Иногда, на взгляд Рейн-Мари, она даже ужималась в размерах. Но ее глаза ярко горели. И она понимала, что ее спасли от смерти. Ее восхищение Рейн-Мари не знало границ. – Иди сюда, Искусство, – сделала еще одну попытку Рут, потом выпрямилась. – Не только уродливая, но и глупая. Своего имени не знает. – Грейси, – сказал Арман. – Ее зовут Грейси. – Господи боже, зачем же ты тогда сказал – Искусство? Она взглянула на него так, словно деменция развивалась у него, а не у нее. Они вернулись в кухню, где Клара помешала варившийся суп, а Арман поцеловал Рейн-Мари и направился к двери. – Не спеши, Тинтин,[4] – остановила его Рут. – Ты еще не рассказал нам о том существе, которое стоит посреди деревни. Я видела, ты с ним говорил. Что он тебе ответил? – Ничего. – Ничего? Очевидно, для Рут мысль о том, что кто-то может держать рот закрытым, была абсолютно непостижимой. – Но почему он все еще здесь? – спросила Клара, отбросив напускное безразличие. – Чего он хочет? Он что, целую ночь там простоял? Вы можете что-то с этим сделать? – Почему небо голубое? – спросила Рут. – Правда ли, что пицца – итальянская еда? Ты когда-нибудь ела цветные мелки? Все уставились на нее. – Может, не будем задавать глупые вопросы? А если по существу, то ответы на твои вопросы таковы: не знаю, не знаю и Эдмонтон.[5] – На нем маска, – сказала Клара Арману, игнорируя Рут. – Это уже ненормально. Он сам ненормальный. Больной на голову. Она повертела пальцем у виска. – С этим я ничего не могу поделать, – ответил Гамаш. – Законы Квебека не запрещают закрывать лицо. – Но это не паранджа, – возразила Клара. – Ради всего святого, – перебила ее Рут. – В чем проблема? Ты что, не видела «Призрак оперы»? Он вот-вот начнет петь, а мы сидим в первом ряду. – Ты не воспринимаешь это всерьез, – сказала Клара. – Очень даже воспринимаю. Просто я не боюсь. А вот невежество меня пугает. – Ты о чем? – осведомилась Клара. – О невежестве, – повторила Рут, не слыша или делая вид, что не слышит предостережения в голосе Клары. – Все, что отличается от привычного, все, чего ты не понимаешь, немедленно воспринимается тобой как угроза. – А ты, значит, образец терпимости? – спросила Клара. – Ой, да ладно, – откликнулась Рут. – Есть же разница между «пугающий» и «угрожающий». Возможно, у него пугающий вид, готова с тобой согласиться. Но на самом деле он ничего не сделал. Если бы собирался, то, наверно, уже сделал бы. Рут повернулась к Гамашу, словно ища поддержки, но он промолчал. – Кто-то на Хеллоуин надевает в шутку костюм, – продолжила она, – при свете дня, и вам всем становится страшно. Тьфу. В Салеме вы бы дали себе волю. – Ты подходил к нему ближе, чем кто-либо из нас, – обратилась Рейн-Мари к мужу. – Что это такое, по-твоему? Он опустил глаза на щенков: они свернулись в клубок на полу, привалившись к Анри, похрапывающему и ворчащему во сне. Арман частенько завидовал Анри. До тех пор, пока рядом с его миской с водой не ставили миску с сухим кормом. Тут всякая зависть кончалась. – Что я думаю, не имеет значения, – ответил Арман. – Он наверняка вскоре исчезнет. – Вот только не успокаивайте нас, – сказала Клара, слегка смягчив улыбкой раздражение в голосе. – Я вам продемонстрировала свое, – она показала на мастерскую, – теперь покажите мне свое. – Это лишь впечатление, – ответил он. – Бессмысленное. На самом деле я понятия не имею, кто он и зачем здесь. – Арман, – настойчиво произнесла Клара. И он сдался. – Смерть, – сказал он и посмотрел на Рейн-Мари. – Вот такие у меня ассоциации. – Смерть с косой? – спросила Рут утробным голосом. – Мрачный Жнец? Он не указывал кривым пальцем? Она подняла собственный костлявый палец и показала на Армана. – Я же не говорю, смерть в буквальном смысле, – сказал он. – Но мне кажется, тот, кто надел этот костюм, хочет, чтобы мы провели такую параллель. Он хочет, чтобы мы боялись. – И я догадываюсь чего, – сказала Клара. – Вы все ошибаетесь, – возразила Рут. – Смерть вовсе не так выглядит. – Откуда ты знаешь? – спросила Клара. – Оттуда, что мы старые друзья. Он приходит почти каждый вечер. Мы сидим в кухне и болтаем. Его зовут Михаил. – Архангел? – удивилась Рейн-Мари.