– А что? Ты категорически против обмена микробами? – задорно улыбнулся Джесси. И тут до меня дошло, что бояться – уже поздно. Что в реанимации уже приготовлена для меня палата. Что судьба уже бросила кости, и мне не остается ничего другого, как… Потратить оставшиеся тринадцать минут с пользой. Время пошло. Я стащила перчатки, обняла Джесси за шею, придвинулась ближе. – Я только за, – выдохнула я и прижалась губами к его. Он удивился моей решительности, но не стал задавать вопросов, а молча принял все мои подарки. Стянул меня с подушки и усадил к себе на колени. Я начала целовать его, как умела, как подсказывала мне природа. А Джесси – целовал меня. Какое блаженство. Страх ушел. Джесси начал посасывать мою нижнюю губу, я – его верхнюю. Он закрыл глаза от наслаждения, и я погладила его лицо: кожа на ощупь такая мягкая, только щетина на подбородке слегка колется… Теперь я была почти рада, что перепутала бутылки. Все это стоило каждого дня, что мне предстояло провести в больнице. – Долорес, – застонал Джесси, теперь голос был совсем другой, охрипший. Его рука нырнула под мою майку и ласково сжала грудь. Я позволила ему и это. Одним ожогом больше, одним меньше – разницы нет. – Будешь помнить меня, когда все закончится? – прошептала я, уже чувствуя едва заметное жжение на губах. – Закончится? Ты уже собралась бежать? – возразил он. – Я не хочу бежать, ты сам убежишь, когда узнаешь… – Тебе не шестнадцать? – пробормотал он. – Еще меньше? – Прощай, Джесси, я буду помнить тебя. Губы жгло так, что невозможно было терпеть. В легких тоже разливалось пламя, мешающее говорить и дышать. Я поцеловала парня в лоб и встала с его колен. Он удержал меня за руку. – Долорес… Останься… – Не могу. Уходи. Но прошу тебя: что бы ни случилось, – ты ничего не знаешь! Я вбежала в дом и захлопнула дверь. Прижала руку к губам – боже, как больно! – и рванула по лестнице наверх, перескакивая по две ступеньки за раз. Хэйзел вскочила с коврика и побежала за мной. Я ворвалась в чужую спальню и коснулась плеча спящего брата. – Сейдж, Сейдж! Проснись! Я перепутала в темноте стаканы и, видимо, попила из чужого… Ужасная боль… Вызывай скорую… Мой Стигмалион уже начал мстить. 6 Здравствуй, мир. Меня зовут Долорес Мама постарела. Я вдруг заметила это. Вокруг рта тонкие морщины. На лбу несколько горизонтальных линий. Глаза уставшие, заплаканные. Никаких слов не хватит, чтобы вымолить прощение… Рядом сидел, обняв ее за плечи, Сейдж. Мрачный, как грозовое облако, на подбородке щетина – пару дней не брился, глаза красные. Только папы не было. Хорошо бы, он тоже пришел… И бабушка. А может, и не нужно им сюда приходить. Я все равно не смогу смотреть им в глаза… – Ничего не говори, будет больно, очень сильные ожоги, – всхлипнула мама. Я не смогла бы ничего сказать, даже если бы попыталась: у меня полголовы было забинтовано, и бинты тянулись поперек рта, а рот был забит горькой от лекарств ватой. – Помнишь что-нибудь? Я покачала головой. – Зато Джесси помнит, – процедил сквозь зубы брат. – Сейдж, не сейчас, – попросила его мама. – А почему не сейчас? В следующий раз ее могут не спасти, ты знаешь! Она же намеренно это сделала, черт побери! Я подняла руку – она тоже была перебинтована, только пальцы торчали – и жестом попросила бумагу и ручку. Мама порылась в сумочке и вынула блокнот и карандаш. «Сколько я здесь?» – написала я так коряво, что сама бы не смогла прочесть. Но мама легко понимала мою писанину: – Третий день. «Как Джесси? Он знает, где я и почему?» – Знает, – кивнула мама. «Черт», – так и написала. Мама прочла, и горькая улыбка тронула ее губы. «Он придет?» – Ты хочешь этого? «Да». – Тогда мы попросим его, – заверила мама. – Да не придет он! – перебил Сейдж и запустил руки в спутанные волосы. «Почему?» – написала я, рука стала дрожать. Мама вздохнула и переглянулась с Сейджем. – Он не спрашивал о тебе с того самого вечера, когда тебя забрала скорая, – выпалил Сейдж. – Ему пофиг! – Сынок, ты слишком резок… – Мам, не нужно ее обнадеживать. Джесси не из тех, кто будет сидеть у ее постели, и лучше сказать об этом сразу. Я хотела задать еще миллион вопросов и получить на все ответы, но рука утомилась и уронила карандаш. Ничего, все заживет. И тогда я спрошу все, что хочу. Зато я трогала этой рукой Джесси. Его лицо. И волосы. И плечи. – Поспи, хорошо? – попросила мама. – Завтра будет лучше, чем сегодня. Спать я не могла. Мама оставила блокнот и карандаш, и я начала рисовать. Сначала появилась решетка, а потом пленница. Она вцепилась руками в стальные прутья и смотрела на меня огромным испуганным глазом с широким зрачком. «Стигмалион» – вывела я сверху неровными буквами. И дописала ниже четыре корявые строки: «Принцесса была прекрасная, была смелая. Ожоги были красные, а шрамы белые. Принцесса лбом стучала в железные прутья, Принцесса сбежать мечтала… Но больше не будет». * * * Прошла еще одна неделя в больнице. Каждый день мне промывали лекарствами рот, покрывали губы свежими полосками заживляющей ткани, перебинтовывали ожоги на лице. Хорошо, что Джесси не целовал мои глаза – наверное, я бы ослепла… Больше всего на свете мне хотелось поговорить с Джесси. И меньше всего на свете хотелось, чтобы он увидел мое лицо. Я видела себя в зеркале, которое выпросила у медсестры. Все не так страшно: просто новая кожа на месте ожогов – не бледно-розовая, а ярко-красная. Нужно время, чтобы она восстановилась и побледнела. Возможно, понадобится пластика губ, но еще точно неизвестно. Слизистая во рту заживала быстрее всего: я уже могла двигать языком, чувствовала вкус лекарств. Супа. И слез, когда они стекали по щекам и попадали в рот: соленые. Я не знала, сколько еще смогу ждать, прежде чем не сдержусь, выпрошу у медсестры телефон и позвоню Джесси. Родные приходили каждый день. Чаще всего Сейдж. Был зол на меня страшно. – Ты – бессовестная, эгоистичная дура, – повторял он каждый день, вливая жидкую еду мне в рот. – Знаю, – бормотала я еле-еле. Если раздвину губы шире, то лопнет новая кожа, поэтому приходилось говорить, почти не раскрывая рта.