— Я устал. Не буду разговаривать, — сказал Лагунов, когда ему сделали знак войти в кабинет. — Сам все напишу. Имею такое право? — Пожалуйста, — сказал Шатохин. — А вы, — спросил у Мулла, когда Лагунова увели, — будете отвечать на вопросы или предпочитаете писать тоже, как ваш приятель? — Спрашивайте. Писатель из меня плохой, — усмехнулся Мулл. 9. Несколько страничек, исписанных убористым почерком Лагунова, передали Шатохину через два часа. Он раскатал свернутые в трубочку бумаги. Сверху на первом листе, крупными, раздельно поставленными буквами было выведено подчеркнутое двумя чертами слово Объяснение Шатохин углубился в чтение. «Не знаю даже, с чего начать, — писал Лагунов. — Но с чего-то надо. Поэтому начну с того, что я почти ничего не знал о своем деде по материнской линии Трофиме Назаровиче Филиппове, был к нему безразличен, хотя, сколько помню себя, мы жили под одной крышей. Пусть не покажется странным такое вступление, чуть позднее будет понятно, что оно имеет прямое отношение к делу. Так вот, деда я не уважал, был к нему безразличен и, можно сказать, не любил его. И не потому, что я черствый законченный эгоист. Вряд ли и другой на моем месте испытывал бы более теплые чувства. Я родился, он уже находился на пенсии. Ни друзей, ни добрых приятелей, ни сто́ящих увлечений у него не было. Зимой он проводил время в своей комнатке за чтением газет, а летом забивал «козла» во дворе со стариками. Опускаю тот факт, что вечно он был чем-то недоволен. Никогда я не спрашивал его, как он жил раньше. Да и что яркого, захватывающего мог бы услышать, когда знал: до пенсии он работал двадцать или тридцать лет подряд в райплане? Дед чувствовал, что я считаю его обузой семьи, и между нами постепенно, по мере моего взросления, зрело что-то вроде глухой вражды. Периодически, правда, возникала жалость к деду, к его одиночеству. Особенно, когда я вернулся после службы в армии. Дед совсем сдал и жить ему оставалось недолго. Он уже не вставал, полуослеп, газет читать не мог. Из этой вот жалости время от времени, раз-два в неделю, я брал скопившиеся газеты и читал ему. И вот однажды — в январе или феврале — в одной из газет я прочитал о том, что на реке ниже райцентра Нежмы строится гидроэлектростанция, а Нежма и другие прилегающие населенные пункты попадают в зону затопления. Дед обычно спокойно лежал на подушках, тут вдруг разволновался, потребовал еще раз прочитать о затоплении. — Выходит, — сказал дед, — ненадолго переживут меня императорские карабины. — Какие карабины? О чем ты? — спросил я. — Какие мы зарыли в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году около Нежмы, — ответил он. Дед до самой смерти находился в ясной памяти. Я понимал, он и в тот раз не заговаривался. — Ты был в Нежме в гражданскую войну? Значит, ты воевал? — спросил я. — Это в твоем представлении, внучек, — ответил он с усмешкой, — я всю жизнь провалялся на диване да прощелкал доминушками. Мне, честное слово, в голову не приходило, что дед воевал в гражданскую, и только тут я сообразил, высчитал его возраст — мог воевать. — А зачем зарыли карабины? — спросил я. — Иначе достались бы партизанам, а нас за сдачу оружия противнику расстреляли, — ответил дед. — Насколько мне известно из истории, партизаны были только у красных, — съязвил я. — Или историки ошибаются? — Если бы были одни красные, не было бы гражданской войны, — сказал дед. — Но успокойся, родителям твоим мое прошлое не повредило, а тебе подавно. Время сделало гражданскую войну стариной... — Много было карабинов? — спросил я. — Пять ящиков. По двадцать в каждом. Грамотный, считай. — Они уж, поди, давно заржавели. — В смазке-то? Что им сделается? Мы их около землянки углежогов схоронили, а углежоги только в сухих местах устраивались. Если никто не откопал, целехонькие лежат. Я попросил деда рассказать поподробнее. Как понял, ему и еще двоим солдатам летом 19-го было приказано доставить из фактории Инновара в Нежму оружие. Не доехав до села, встретили всадника, белого офицера. Тот крикнул, что в Нежме красные, партизаны, приказал поворачивать оглобли и ускакал. Солдаты остановились в растерянности: на груженой подводе быстро не возвернешься, вдруг партизаны догонят. Решили избавиться от груза. Свернули с дороги и наткнулись на пустую землянку углежогов. Ориентир был хороший. Неподалеку и зарыли ящики с карабинами... Я задал деду в тот вечер еще один вопрос: почему карабины он называет императорскими? Он ответил, что точно не знает. Но, наверно, потому, что каждому их в руки не давали. Такую честь надо было заслужить. Карабинами вооружались отборные, самые преданные государю-императору части. Не думать об этой истории я не мог. Часто ездил в Горный Алтай, под Элекмонар, охотился там, был знаком с местными жителями. Малокалиберки и карабины в горах в цене, найдутся люди, которые не постоят за деньгами, лишь бы получить нарезной ствол. Однажды решил, а что, если вывезти, продать карабины? Разумеется, не первому встречному, а надежным людям. За давностью лет дед многие приметы забыл, но главное он твердо знал, что карабины закопаны на полпути между землянкой углежогов и сосной с раздвоенной макушкой. Двадцать шагов от землянки на летний полдень. Я дождался весны (деда к тому времени похоронили), уволился с работы и в середине мая приехал в Нежму. Мне повезло, углежога (смолокурня) в окрестностях Нежмы оказалась всего одна, старожилы о ней хорошо помнили. О месте, где она находилась, существовала даже какая-то легенда. И оружие я нашел быстро. Сосны, о которой упоминал дед, не было. Помог ориентир — двадцать шагов на июньский полдень. Я осмотрел несколько карабинов из верхнего ящика, они были точно как вчера сработанные. Все было удачей. Но важно было вывезти их. Если бы происходило в Бийске — никаких проблем. И автобусом, и поездом, и теплоходом можно. А тут? Аэрофлот отпадает, на пассажирском судне большой груз покажется подозрительным. Без помощи катерников не обойтись. Я решил не торопиться, устроиться на работу, оглядеться. Так жил и работал здесь, пока месяц назад не познакомился с Муллом. Об остальном вам хорошо известно. Отчетливо сознаю, что попытка вывезти карабины была незаконной, о чем глубоко сожалею. Прошу считать это мое объяснение чистосердечным признанием и раскаяньем в случившемся. Сергей Лагунов». — Да, как пишет стервец. Можно принять за чистосердечное. Душа нараспашку. Осознал, да и только, — сказал Звонарев, ознакомившись с «Объяснением». — По принципу: неполная правда — уже не ложь. Ни слова о выезде по телеграмме. — К объяснению приколол записку. Требует, чтобы ему предъявили санкцию на арест и выражает желание встретиться не раньше пятнадцати часов. Устал, перенервничал, нужно отдохнуть, — сказал Шатохин. — Требует, — покачал головой майор. — Мулл, как ты знаешь, сказал, что помогал из дружеских побуждений, никакой корысти. Чисто ангелы. А вот ознакомься, что с Алтая по телетайпу отстукали, — Звонарев протянул папку оперуполномоченному. — Ознакомься и вызывай этого «карабинера» на допрос. Я подойду позднее, в райком вызывают. Лагунова привели около часу дня. Вид у него был невыспавшийся, хмурый. — Я просил...— недовольно начал он. — Здороваться нужно, когда входите, — сухо заметил Шатохин. — Объяснительную вашу я прочитал. Толково написано. Но впечатления полной искренности не производит. — Я все написал. Может быть, сжато, но все. Ничего не утаил, — выговаривая каждое слово, сказал Лагунов. — Согласитесь, не в мою пользу, что дед мой служил в белогвардейцах. Я мог бы придумать другое, однако не стал. Сознаваться, так до конца. А вы не верите. — Оставим в покое вашего деда. Хотя, если угодно, один вопрос: Муллу вы тоже все сказали про деда? — Григорий мало интересовался. — А условия, на которых Мулл согласился войти в компаньоны? Что он затребовал? — Десять карабинов себе плюс две тысячи рублей наличными. Про карабины легко проверить, вы же забрали девяносто. И деньги у него. За это он меня должен был доставить с грузом... — С оружием, — уточнил Шатохин. — Да, с оружием. До железнодорожной станции. Вот это была новость. Лагунов считал, видимо, что милиции о двух тысячах и десяти карабинах известно от самого Мулла. — Не много, однако, Мулл затребовал, — после короткого молчания продолжал Шатохин. — Транспорт в его руках, а куда вы без транспорта. Ну да ладно. С оружием понятно: от сотни отделить десять — щедрость не великая. А вот две тысячи рублей наличными. Такую сумму отдают при полной уверенности, что сумеют окупить ее с лихвой. Сколько же вам надо было продать карабинов, чтобы возместить убыток? Лагунов молчал. — И главное, — продолжал Шатохин, — чтобы дать деньги, нужно их где-то взять. А у вас откуда? — Заработал. Я неплохо получал. — Вы заработали за сезон около тысячи трехсот. Неплохо. Но мало для расчетов с Муллом. Может, родственники у вас состоятельные и не жалеют для вас? Но у вас одна мать, она провизор на заводе. Зарплата невысокая. Потом, вы не один у нее. У сестры недавно родилась дочь. По мере того как Шатохин излагал эту не очень-то на первый взгляд важную информацию, лицо Лагунова бледнело. Он живо представил, что такого рода сведения нежемская милиция не могла получить здесь. Значит, интерес был глубокий, о нем запрашивали по месту постоянного жительства. Интересовались всем, что с ним связано. — Так откуда две тысячи, Сергей Ильич? — повторил вопрос Шатохин. Лагунов потер ладонями свои щеки в мелкой светлой поросли, молчал. — Что ж, не хотите отвечать, ваше право. Молчание, правда, не в вашу пользу. Помните, в предпоследнюю нашу встречу на шпалозаводе вы говорили, что к краже моторов не причастны. У вас алиби, вы прилетели днем позднее. — Да, — Лагунов кивнул. — Тогда, может, скажете, где пропадали неделю до тридцать первого августа? Только не говорите, — быстро прибавил Шатохин, — будто сидели у постели больной матери. Она здорова. И тогда, и теперь... Так где вы находились с двадцать шестого по тридцать первое? Ответа не последовало. — Хорошо, тогда я скажу. Вы приехали в Бийск, действительно виделись с матерью, но недолго. Она вам передала билет на автобус до райцентра Усть-Кан. В десять вечера вы устроились там в гостинице. А утром...