Таня под её голосом поджалась. Но почти сразу заставила себя выпрямить спину и напустить на себя независимого вида. Даже принялась бормотать какую-то песенку себе под нос. Честно, Максим был им благодарен. Жене — что пытается снять с него будто навьюченные со всех сторон безмолвные обязательства. Тане — что сдерживает эмоциональную натуру и не устраивает истерик. И им обеим — что остаются рядом и переживают вместе с ним. Живут. — Давайте уже выходить, — предложил Максим. — А то нас скоро обратно в «Юннат» увезёт. Танька с Женькой слабо рассмеялись может быть не слишком удачной шутке. Но Максиму сейчас хотелось казаться хохмачом. И это ещё один повод для благодарности — когда тебя видят тем, которым тебе хочется. На этой остановке было мало асфальте — только колея вдоль дороги и площадки перед домами. Остальное — жёлтые тропы через зелёные травы. Растения здесь не были ограничены газонами и клумбами, как в более центральных районах. Скорее жилые дома и магазины ютились, под шумок отвоёвывая себе небольшие пятачки у природы. Впереди, за крышами домов, виднелись густые, пока не тронутые жёлтым, кроны деревьев. Лесополоса. В ту сторону Максим и взял. — Ты нас закопать в лесу решил? — уже привычно-насмешливо поинтересовалась Танька, когда коричневая тропка увела их за первые клёны. — Ага… Одну из вас… — само вырвалось у Максима. Он переглянулся с Женькой. Потом с Танькоц. И все трое прыснули. А потом и захохотали в голос — всё-таки внутреннее напряжение и нестандартная ситуация сильно искажают восприятие чёрного юмора. Когда все просмеялись, Женька притворно строго вынесла вердикт: — Нет. Нас больше. Мы тебя сами… Договорить, что они сами, Женька не успела — была прижата сильной рукой Максима к Максиму же. А пока не опомнилась Танька, и она тоже. — Но я сильнее, — сообщил Максим то, что и так было ясно. Девушки, попискивая, попытались повырываться. Но не тут-то было — сложно вырваться от того, от кого не хочешь вырываться. Лес имеет какие-то свои, особые успокаивающие свойства. Солнечный свет, звуки, запахи — всё рассеивается через кроны деревьев. Всё наполняется какой-то внутренней силой, как стволы деревьев, искривляющиеся, но всё равно уверенно стремящиеся в высь. — Слушайте, — припомнил Максим то, что понемногу рождало в душе дополнительное скрипучее беспокойство. — Я своим кажется… ну… про ваших рассказал… Он боязливо глянул на напрягшихся Таню и Женю. Сейчас-то Макс понимал, что, наверное, не стоило… Но очень уж хотелось доказать, что это нормально и бывает. А девушки ждали, что будет дальше. — Вам… за это ничего не будет? — что конкретно он имел в виду, Максим и сам не знал. Получат ли Таня с Женей родительский нагоняй за раскрытие тайны? Да нет — не они же, в конце концов, проговорились. — Вряд ли, — пожала плечами Женя. — У нас же полиции нравов пока нету. Она явно рассудила вопрос с точки зрения законности. И улыбнулась. Максим немного успокоился. Лес не был пуст — на хоженых тропках то и дело возникали прохожие, не дающие забыть, что так или иначе все среди людей. У которых тоже были и есть свои горести и радости. И которые всё равно продолжают жить. Женька сорвала травинку и сунула горький стебелёк в рот. Хорошо, что её не видела Света — для медика подобное поведение было бы верхом гигиенического безрассудства. Но ведь не всегда и не во всём родители бывают правы. Танька то и дело ногами прибивала толстые стебли неизвестных растений, старательно обходя крапиву. Возможно, надеялась, что какой-нибудь стебель всё таки даст ей сдачи, и с ним можно будет не иллюзорно поквитаться. Но скорее всего делала это бездумно и по врождённой потребности деть куда-нибудь ноги. Максим немного расслабился. Несмотря ни на что, мир не спешил рушиться. И не менялся в одночасье, как ему сначала показалось. Или всё-таки менялся? Иначе чего по привычке ушедшая чуть вперёд Танька несётся обратно? И вообще, будучи самой низкой, как она умудряется ходить быстрее всех? — А-а! — стараясь сдержать голос, заголосила она, бросаясь за защитой Максима. Отчего её надо защищать, Максим так и не понял: ни маньяков, ни волков, ни даже стаи пчёл-людоедов в прямой видимости не обнаружилось. — Там клещ! — вцепившись в его локоть, Танька боязливо указала вперёд. И шарахнулась в сторону, когда чёрная жужжащая субстанция явно нацелилась на неё своим полётом. — Ты что, совсем? — рявкнула на неё Женька, тоже на всякий пожарный прихватившая локоть Максима. — Клещи не летают! — Н-да? — недоверчиво уточнила Таня, оборачиваясь — не-клещ её уже миновал. — Ну, значит, это была другая опасная хренотень. Радуйтесь, я отогнала её криком. И дальше она пошла, гордо и ни за кого не держась. Радующаяся тому, что Максим с Женькой над ней хихикают. Всё-таки, уметь кого-то рассмешить, когда не очень весело — тоже искусство. Максим вдруг почувствовал себя сильным. Наверное, свежий ветер, лесная тишина и Таня с Женей наполнили его разум и душу. Настолько, что захотелось что-нибудь сделать. И это было не столько проблемой Максима, сколько растущей около тропы ничего не подозревающей берёзы. Та замерла, едва Максим соскочил с тропы и направился к ней. Даже листья перестали шевелиться от лёгкого ветерка. Девчонки тактично ничего не сказали — видимо, не поняли, чего это Максима потянуло к деревьям. Вернее, поняли неправильно. А Максим замер около ствола. Примерился глазом. Потом на всякий случай толкнул ладонью. Крепкий. Значит, можно вспомнить детство, упереться в него стопами и тянуться, тянуться к веткам, не обращая внимания на то, как тело, наоборот, стремится вниз. Побороть силу земного тяготения и собственный вес — вот что сейчас главное. И звенящие в ушах голоса Жени и Тани, сливающиеся в один только ещё больше распаляют в нём азарт. Мастерство не потерять, и хоть Максим и не помнил, когда последний раз лазал по деревьям — довольно быстро и уверенно упёрся ногами в крепкие ветки. Сердце билось быстрее, а мышцы наливались силой от напряжения. Не король горы, конечно, но тоже выше уровня земли. Усевшись на ветку, Максим, наконец, глянул вниз — туда, где остались Женька с Танькой, уже подскочившее к дереву. Надо же, отсюда расстояние до земли кажется большим. Женька встретилась с ним напряжённым взглядом и примерно с полминуты не сводила с него глаз. А потом улыбнулась, будто что-то поняла. И Танька, глядя на неё, будто тоже перевела дух. — Всё понятно, Танька, — напустив на себя серьёзного вида и всё ещё глядя на Максима, сказала Женя. — Он решил от нас смотаться. — Ну и ладно, — не расстроилась Таня. — Всё равно долго там не просидит. На берёзе есть нечего. И внезапно ещё больше развеселилась, задирая голову на Максима: — Или у тебя всё с собой? — Если ты про еду — то нет, — ответил ей Максим. — Но вообще да. У меня всё с собой. Он весело глянул сначала на Таньку. Потом на Женьку. И решил, что на высоте, конечно, хорошо. Но внизу лучше. И, ненароком ободрав жёсткой корой коленку, стал спускаться. Глава 21. Белые стены Макс обо всём забыл. По крайней мере, в этом он себя убеждал. Смог привыкнуть к тишине телефонного эфира. Звонков от родителей, таких надоедливых раньше, не было. И больше никто не присылал дурацких, совершенно не смешных мемов. Которые теперь, в памяти телефона, почему-то сжимали сердце изнутри и совершенно не давали себя удалить. И эта тишина очень чувствовалась. Хоть Максим и делал вид, что нет. Он всё рассчитал. Даже если родители перестанут помогать с квартплатой, то накоплений и зарплаты должно впритык, но хватить. А там можно будет найти работу получше. И, если надо, перевестись на вечернее. Нет, финансовый вопрос Максима совершенно не волновал. И всё было нормально. Всё могло быть и хуже. Но почему чувство перманентной тоски будто поселилось у него за глазами? Их всё время хочется прикрыть. Не закрыть полностью, но будто спрятаться. От света. От радости. От любви. Туда. Внутрь себя. К тоске и беспорядочным мыслям. Мыслям о том, что он мужчина. Что он должен принимать самостоятельные решения. Что нужно проявлять твёрдость характера. И бороться. Бороться за свои чувства. Но с кем бороться? С отцом? С матерью? С отцом, который так радостно учил его кататься на велосипеде? Максим тогда готов был уверовать, что этот агрегат просто не для него и смиренно уползти с позором куда-нибудь подальше. Тяжеленная махина в очередной раз накрыла его, больно придавив ногу. Дорожная пыль навязла на зубах и оседала на глаза, поэтому их очень щипало. Да. Только поэтому. Небо безнадёжно затягивалось тучами. А он не справится. Отец тогда подбежал к нему легко и быстро. Максиму не хотелось на него смотреть. Наверное, папа в нём разочаровался — сам-то он прекрасно гонял на велике. Не на этом, конечно — этот для него маловат. На соседском. Несмотря на то, что папины коленки торчали едва ли не выше руля. А Максим не может. Он нарочно отвернулся, когда папа снимал с него дурацкий велик. И чувствовал себя посмешищем. Но папа не смеялся. И даже не ругался, несмотря на то, что научиться Максим не мог уже бесконечно долго — кажется, пошла уже вторая неделя. Надо было бы вставать. Но ни сил, ни желания у Максима не было. И не в последнюю очередь из-за того, что рядом был папа. Папа пытался его научить. Объяснял что-то, что мгновенно вылетало из бестолковой Максимовской головы, едва руль начинал сам собой вихлять по сторонам. Не ругался. А у Максима всё равно не получалось. И папу было отчаянно жалко — он так старается, а Максим такой бестолковый. Хотелось просто, чтобы земля разверзлась, и Максим под ней исчез. А у папы был бы другой сын. — Чего, ударился что ли? — не понял папа, почему Максим до сих пор валяется на просёлочной дороге. Тот недовольно мотнул головой и упёрся ладонями в грязную землю. Но всё равно внутри душило слезами. На глазах они, слава Богу, не выступили. Просто комком застряли в горле, напрочь лишив голоса. Папины руки ловко скользнули ему в подмышки и подняли в воздух, как пушинку. Ну вот. Он сам уже и встать не может. — А знаешь что? — чуть улыбаясь, папа заглянул посмотрел ему в глаза. Теперь-то Максим понимает, что тот прекрасно видел мокроту его глаз, просто делал вид, что нет. А тогда просто радовался, что папа хотя бы ничего не замечает. — Я тоже не сразу научился. — Правда? — недоверчиво спросил Максим. Папа не всегда что ли всё умел? Даже глаза от такого негодования высохли. — Правда, — кивнул папа. — Только я около речки учился. Ну, как речки — пересыхала она. И там уже лягушки квакали. Здоровые такие. С во-от такенным глазищами. — Папа развёл руки в стороны, словно собирался ловить два огромных мяча. — Представляешь, я еду, а они ими хлопают. — Он пальцами показал, как именно хлопали глазами лягушки. — И квакали, как бешеные. Наверное, боялись, что я их зашибу. Ещё и рот открывали. Так вот, я ведь на их домик и рухнул однажды. — Папа сделал многозначительную паузу. — А они ненормальные какие-то оказались. Вместо того, чтоб упрыгать куда, они вокруг меня собрались. Были бы кулачки — ну, точно бока бы намяли! А так прыгают просто. Ругаются, наверное, на своём лягушачьем языке. А одна мне на живот прямо прыгнула. Да ка-ак закатает языком в лоб! Папа для убедительности щёлкнул самого Максима пальцем по лбу. И это стало последней каплей — больше Максим смеха сдерживать не мог. Живое детское воображение дорисовало уморительную картину — как папа получает длинным лягушачьим языком по лбу. — Это ещё что, — а папа и не думал останавливаться. — Две лягушки там вообще борзые оказались. Так прыгнули на мой велосипед и так до вечера на нём и катались. А я бегал за ними по всей деревне. Думаю, сейчас в город уедут, так вообще… У Максима от смеха начал побаливать живот. И он по малолетству даже не поинтересовался, как именно папа в итоге добыл обратно велосипед. Но то, что кататься он всё-таки умеет и без того вселяло веру в то, что всё обошлось. Он ещё долго расспрашивал отца, как именно две лягушки могли кататься на велосипеде. На тот на голубом глазу сообщал, что это были очень длинноногие лягушки. Максим тогда, конечно, не научился кататься сразу после этой истории. Но потом каждый раз, сражаясь с двухколёсным другом, он представлял себе лягушек. Которые уверенно катаются где-то на папином велосипеде. И ему становилось смешно. И не страшно. Потому что он-то не дурак, и рядом с речкой кататься не будет. Взрослый Максим почувствовал, как улыбается от нахлынувшего воспоминания. И тоски в груди становится чуть меньше. Но ровно до того момента, как пришло осознание. Что папа-то теперь с ним не разговаривает. И, возможно, никогда не будет. Или мама… Он тогда учился в пятом классе. И очень переживал из-за драки — учительница очень хорошо объяснила ему, какой он подлец и вообще лишний общественный элемент. И даже вызвала маму. Дома Максим ожидал расправы. Он не думал, что оказался таким идиотом, который обидел слабого и имел наглость кого-то ударить. Почти уже даже забыл, из-за чего произошла драка. Только помнил, что тогда пребывал в полнейшей уверенности: мама в нём разочаруется. Сейчас она сидит, слушает учительницу и понимает, какой её сын плохой. А она-то думала, что он хороший. От этого сводило скулы. И холодом нависало ощущение, что больше ничего и никогда не будет как прежде. Максим был готов к любому наказанию. Если, конечно, его ещё захотят наказывать. Но мама пришла тогда совершенно нормальной. Ничем не подала вида, что что-то не так. Как обычно бегло просмотрела домашнее задание и приготовила ужин. Максим был ошарашен. И только уже совсем ночью, когда вернулся папа и они с мамой сидели на кухне, Максим не спал и чутко прислушивался к их разговору.