– Ты хочешь, чтобы и она была в безопасности? – О, нет, Питер, ты же видел, какая она. Ты хочешь, чтобы она гуляла вместе с нами вокруг дома? – Только не это! – Вот именно. Так что теперь просто забудь о ней. Мне жаль, что тебе пришлось это пережить. Такого больше не случится. Я пошел в комнату и записал дату на стене за кроватью. 17 сентября 1974. Я не знаю, зачем это сделал, но этот день я не забуду никогда. Еще много недель после этого я пытался забыть суку и ее ребенка. Иногда, по ночам, когда в доме было совсем тихо, я слышал плач ребенка из соседней комнаты. И слышал, как туда приходил отец, чтобы оставить еду и вещи. У меня осталась еще куча вопросов к отцу, например, почему я не хожу в школу, и почему у меня нет друзей, и почему мне нельзя подходить к главным воротам, но он становился грустным, когда я их задавал. Отец говорил, что ему от этого очень больно, но он старается как лучше. Через несколько месяцев я снова поднял эту тему. – Я хочу пойти в школу и познакомиться с другими детьми. По телевизору дети всегда играют вместе. В зоопарке было полной детей и семей, как по телевизору. Отец покачал головой и подозвал меня, чтобы я сел рядом. – Я не хотел говорить тебе этого, пока ты не станешь постарше, Питер, но у тебя серьезное заболевание. – Ты о чем? – Оно называется некротическое гоминоидное заражение. Если ты дотронешься до другого человека, тебе станет плохо, и ты можешь умереть. Помнишь наш поход в зоопарк? Я ни на секунду не отпускал твою руку. Это для тебя слишком опасно. Ты никогда не должен оказываться среди людей. Только так я могу сберечь твою жизнь. Именно поэтому я оставил тебя с ней в тот раз, когда уехал на работу. Болезнь не может развиться от родителей. Больше я ни с кем не могу тебя оставить. Они могут убить тебя. – Но что будет, когда я вырасту? – Я не знаю. Надеюсь, появится какое-нибудь лекарство, но пока существует не очень много исследований этого заболевания. – А что случится, если я дотронусь до кого-нибудь? – Ты постепенно превратишься в камень, как в истории про Медузу, помнишь? Женщина со змеями вместо волос. Это мучительная смерть. Любой, кто на нее смотрел, превращался в камень. Понимаешь, женщины и девочки особенно опасны, но прикосновение вообще к любому человеку для тебя весьма рискованно. Теперь стало понятно, почему отец так грустил, когда я задавал все эти вопросы. – Так что же, я останусь здесь до конца жизни? – Бедный мой мальчик! Мы будем устраивать Особые Выходы на твой день рождения, но нам нужно соблюдать предельную осторожность. Ты же здесь счастлив, разве нет? – Иногда мне одиноко. – Поэтому я подобрал тебе специальные книги. Ты можешь отправиться в незабываемое путешествие вместе с Гомером, или исследовать горные вершины с сэром Эдмундом Хиллари, или летать на самолете, как Бигглз. – Мои любимые книги – о том, как дети дружат друг с другом. Отец поощрительно взъерошил мне волосы. – Твой навык чтения очень развит для твоего возраста. Чего не скажешь, однако, о твоем вкусе… – То есть… Я останусь здесь до конца жизни, вместе с тобой? – Давай будем следить за развитием событий. Мы не знаем, появится ли когда-нибудь лекарство. – А что насчет моей маленькой сестры? Он выпустил мои руки из своих. – А что насчет нее? – Я умру, если дотронусь до нее? Она не может жить с нами? – Ни в коем случае. Все женщины опасны. – Даже маленькие? Отец не ответил. Я больше не стал ничего говорить. Глава 23 Салли Один год кончился, начался другой, и за это время я перечитала все документы и переслушала все кассеты. Некоторые записи отца были простыми медицинскими отчетами, но некоторые – личными дневниками. Больше упоминаний о Тоби не было. Записи подтверждали, что отец и мама жили вместе со мной и Дениз в специальном отделении на территории больницы Сент-Мэри и находились на дежурстве круглосуточно. Мы оказались психиатрической загадкой. Подобные случаи в Ирландии раньше не исследовали. Отец переписывался с психиатрами из США, но ни один из их случаев не совпадал с нашим. Отца предупреждали, что восстановление после такой травмы может занять годы, и ему советовали не торопиться. Дениз на ночь давали седативные, но даже под ними она никогда не выпускала меня из своих объятий. Спустя какое-то время она стала более разговорчивой и научилась читать длинные слова, как и я. К команде по нашей реабилитации присоединился педагог-психолог, но он заметил, что слишком сложно обучать мать и дочь одновременно, потому что они постоянно отвлекали друг друга. Один раз отец и мать на неделю покинули отделение, чтобы отдохнуть. После их возвращения мы с Дениз снова заговорили с ними только через три недели. Отец испробовал «абсолютно все, что можно было придумать», чтобы заставить Дениз поговорить с ним или с мамой о Коноре Гири, но она либо плакала, и тогда начинала плакать и я, либо молчала и дергала себя за волосы. Один раз отец спросил ее, не было ли там других людей, которые плохо с ней обращались или делали с ее телом что-то неприятное. Дениз сохранила полное молчание, но, судя по пленке, она, кажется, покачала головой. Дату моего рождения нужно было официально зарегистрировать, и маме с отцом пришлось решать, когда конкретно я родилась. Они остановились на 13 декабря 1974-го. Они попытались устроить небольшой праздник вместе со всем персоналом, чтобы отметить мой шестой день рождения, но Дениз не понравилось пение, а я не поняла концепт задувания свечей на торте. Отец предположил, что Конор Гири, возможно, когда-то пугал нас огнем. Дениз закричала и швырнула торт в стену. Я рада, что не помню этот день рождения. Читать о моей матери оказалось… странно. Она была озлоблена, агрессивна и жестока. Она не могла или не хотела вспоминать что-либо о том жутком опыте, который пережила. Очевидно, отцу было с ней невыносимо. Дениз никак не могла понять, что он хочет помочь. Она не проявляла никаких признаков симпатии или привязанности, только ко мне. Из его записок я без труда уяснила, что чем дольше отец общался с Дениз, тем меньше она ему нравилась. В один момент отец решил, что нас с Дениз надо разлучить. Я начала делать прогресс и больше не шептала. Я стала проявлять «признаки здорового любопытства» в соответствующем возрасте. На этом этапе Дениз иногда выпускала мою руку, а на сеансах в кабинете отца разрешала мне играть в углу, но никогда не спускала с меня глаз. Во время консультации с командой отец заявил, что я никогда не смогу нормально развиваться в тени Дениз. Иногда я имитировала ее жестокость и агрессию. План состоял в том, чтобы в качестве эксперимента разлучить нас на ночь, пока мы спим. Родители Дениз дали свое согласие, хотя технически это было необязательно. Она находилась под опекой суда. Дениз дали мощную дозу седативных в ночь на 15 мая 1981-го. На этот момент мы жили в отделении уже больше года. Дениз только исполнилось 26 лет. Меня вместе с Джин отправили в отдельную, соседнюю от нее комнату, а в палате Дениз осталась медсестра, ночевавшая на выдвижной кровати. Отец спал наверху. Сестре Кроули разрешили в этот раз дать Дениз больше успокоительного, если понадобится, но ни при каких обстоятельствах не допускать нашего воссоединения. Все в отделении находились в состоянии максимальной готовности, но, как указал отец, никто не мог предположить, чем все закончится. Мама и отец бодрствовали почти всю ночь, но около пяти отец ненадолго уснул. В 5:30 Дениз начала кричать. Отец не вмешался. Но через двадцать минут начала кричать медсестра. Когда он вошел в палату, Дениз уже была на грани смерти. Она упорно билась головой об стену, причем с такой силой, что у нее произошло кровоизлияние в мозг. Дениз умерла позже в этой же больнице, не приходя в сознание. Медсестра изо всех сил пыталась удержать ее, но Дениз обладала нечеловеческой силой. Сестра Кроули была опустошена, как и мои родители. Было проведено расследование, но с отца сняли все обвинения, хотя он признавал за собой непростительную вину. Отец написал, что хоть родители Дениз и были потрясены, но, возможно, ощутили некоторое облегчение. Последние несколько месяцев визиты давались им слишком тяжело и со временем становились все реже и реже. Отец Дениз перестал приходить вовсе. Дениз видела во всех взрослых мужчинах угрозу. Их дочь умерла задолго до того, как покончила с собой. Она ни разу не позволила своей матери обнять или приласкать ее. От своего папы она уворачивалась. Отец был единственным мужчиной, с которым она встречалась. По прошествии времени отец понял, что на случай Нортон нужно было назначить женщину-психиатра, но в то время он был единственным специалистом, имевшим дело с такими глубоко травмированными пациентами, и взялся за нас в качестве особого проекта. Тетя Кристин сказала, что тогда все решения принимали мужчины. Джин взяла на себя заботу о моем здоровье и развитии. В утро смерти моей матери я проснулась и прорвалась в комнату к Дениз. Я увидела ее бездыханное тело и окровавленную голову. Джин схватила меня, обняла и попыталась успокоить, но я пиналась, брыкалась и кричала и в итоге вырвалась из ее хватки и свернулась калачиком рядом с умирающей матерью, пока ее не забрала «скорая». Я почти не ела и не разговаривала первые три месяца после смерти Дениз. Родители Дениз больше не приходили. Они не хотели меня видеть. Они официально заявили, что не заберут меня домой даже в том случае, если меня отпустят. Я была под опекой суда. Постепенно я стала все больше привязываться к Джин; в физическом смысле нет, но делилась с ней своими переживаниями. Я говорила ей, что мама ушла вместе с Тоби и теперь боюсь остаться одна. Отец назначил мне индивидуальные сеансы и в своих записях заявлял, что, «несмотря на дефекты Мэри», меня можно реабилитировать. Восточный совет по вопросам здравоохранения выпустил пресс-релиз с информацией, что Дениз Нортон при трагических обстоятельствах покончила с собой. Подробностей не разглашалось. Имена мамы и отца тоже не придали огласке. Газеты того времени писали, что на совести Конора Гири теперь еще и смерть. По большому счету он и убил Дениз. Несмотря на то, что после расследования отца оправдали, он понимал, что его репутация в узком мирке ирландской психиатрии безвозвратно утрачена. По взаимному согласию сторон он покинул свой пост. Удочерить меня было маминой идеей. Они были женаты уже пять лет, а у мамы имелись проблемы с фертильностью. Она не могла иметь собственных детей. Отец же видел в этом шанс искупить вину. В своих записках он говорил, что мое воспитание поможет ему «справиться с угрызениями совести» за смерть Дениз. Восточный совет по вопросам здравоохранения и агентство по усыновлению достигли соглашения, по которому отец и мама официально становились моими приемными родителями. «Это было как ломиться в открытую дверь, – писал отец. – Мы с Джин были единственными взрослыми людьми, на которых Мэри реагировала, и несмотря на то, что я имел отношение к делу о смерти ее матери, все еще был старшим психиатром и сохранил лицензию. Джин была практикующим врачом. Кто лучше нас справился бы с таким искалеченным ребенком?» Так они меня называли. Искалеченный ребенок. Маму назначили на должность главы терапевтического отделения в Роскоммоне. Отец ушел из практики и вместо этого работал над собственными исследованиями дома. Бумаги по удочерению подписали 30 ноября 1981 года. Мне дали новое имя: Салли Даймонд. Я родилась заново и переехала в Роскоммон со своими новыми родителями. Хотелось бы мне, чтобы и у мамы сохранились записи с того времени. Я обшарила весь дом в поисках каких-нибудь ее бумаг, но, помню, отец много чего сжег в печи после ее смерти. После того как я прочла все записи отца, я дала почитать их Анджеле. Она сказала, что они произвели на нее очень тяжелое впечатление. А меня они страшно увлекли. Это было как читать или смотреть про кого-то, жившего давно и далеко. Я хотела узнать, где сейчас Конор Гири. «С» – это должен быть он. «С» знал, кто я и где живу, и он присутствовал в моей жизни до пяти лет. Полиция сравнила почерк короткой записки «С» со стоматологическими документами, которые Конор Гири вел почти сорок лет назад, и не обнаружила никакого сходства. Но кто еще это мог написать? Я знала, что он должен быть жив. И теперь мне хотелось держаться подальше от Тоби. * * * В феврале 2018 года я начала проходить интенсивную терапию с Тиной, психотерапевтом из Роскоммона. Она была немного старше меня, с темными волосами, слегка седеющими у висков. Она пользовалась рыжей губной помадой и белым лаком для ногтей. Мы сидели друг напротив друга в одинаковых креслах. С самого первого сеанса она настаивала, чтобы я смотрела прямо на нее, когда говорю. Первые несколько встреч прошли со скрипом. Как я себя чувствовала в таких-то и таких-то случаях? – Нормально, – отвечала я. – Нормально – это не эмоция.