Зайдя в кабинет, он остановился, чтобы сказать расплывающемуся перед глазами пространству: — Оставьте меня. Адъютант испарился. Жорж услышал, как закрывается за ним дверь, а после остался один посреди густой, давящей на голову тишины. До стола он добрался почти на ощупь, потратив оставшиеся у него силы на то, чтобы не упасть, и мешком обвалился в кресло, закрывая лицо руками. В такой позе он просидел неподвижно несколько минут, слушая постепенно затихающий шум в ушах; сердце как будто перестало колотиться, а разлившаяся по телу боль немного ослабла, и Жорж решился открыть глаза, чтобы понять, что он не один. Ему хорошо была знакома эта долговязая тень — величественный и одновременно в чем-то аляповатый силуэт человека, взиравшего на Жоржа из дальнего угла кабинета, куда не добирались отсветы вечерних сумерек и огонь настольной лампы. Тень преследовала его с первого дня, когда он оказался хозяином Елисейского дворца: бродила за ним неотступно, зорко следила за каждым его жестом, вслушивалась в каждое произнесенное им слово. Он быстро смирился с ее присутствием и перестал обращать на нее слишком много внимания: что-то подсказывало ему, что во дворце она поселилась надолго, и иметь с ней дело придется и его преемнику… кем бы он в итоге ни оказался. — Что вам нужно? — устало спросил он, потирая опухшие веки. Тень ничего не ответила, но и не исчезла, продолжая смотреть на Жоржа с выражением, которое он про себя определил как немой укор. — Я знаю, — проговорил он, раздражаясь от того, что приходится оправдываться, но делая это явно машинально, согласно нелепой, но въевшейся в него привычке. — Я не смог сегодня встретиться с Ортоли. Это не так важно. Я уверен, Эдуар прекрасно справился и без меня. Тень все молчала, ничем не показывая упрека или негодования, но это раздражало Жоржа только больше. Он предпочел бы, чтобы ему высказали все, что думают о его самонадеянности, безответственности, некомпетентности и слабости, чем ломали эту идиотскую комедию, стоя тут с карающим видом Командора. — Думаете, я не знаю, что происходит? Я прекрасно все знаю. А то, чего я не знаю — мне любезно пересказывают господа журналисты. Тут он, признаться, несколько покривил душой — он давно уже старался не читать того, что пишут в прессе о нем и его состоянии, но некоторые статьи все-таки попадали в его руки, и он чувствовал подкатывающую к груди глухую ярость, когда видел, как его, еще живого и не отошедшего от дел, готовятся хоронить — во второй, десятый, сотый, тысячный раз. — Уйти сейчас в отставку — значит, выкатить перед Миттераном красную дорожку прямо до этого кабинета. Вы сами это знаете. Я не вижу вокруг себя никого, в чьей победе на выборах можно быть уверенным. Сколько раз он говорил это себе, когда ему казалось, что его положение стало невыносимым, когда он по нескольку часов не мог встать с постели или даже пошевелиться, корчась от боли и бессильно ожидая, когда схлынет очередной затянувшийся приступ? Когда такие приступы настигали его в поездке, на приеме, переговорах или заседании кабинета министров? Он повторял эти слова про себя, как мантру, даже когда все прочие мысли вымывало из головы, но говорить их кому-то другому, — тем более, _ему_, — оказалось несоизмеримо сложнее. — Я справлюсь, — произнес Жорж, стараясь говорить бесстрастно и сухо. — Я не отвлекаюсь от дел, которые имеют первостепенную важность. Врачи говорят мне, что можно надеяться на улучшение к концу апреля… Он говорил неискренне и осознавал это — Виналу, беседуя с ним о его перспективах, давно уже стыдливо прятал глаза. Жорж делал вид, что не замечает этого. Точно так же, как не замечает окружающих его шепотков, сочувственных или опасливых взглядов, не слышит, как плачет вечерами Клод, не чувствует, что его намерение продержаться до конца мандата так и останется одним лишь намерением. Только от преследующей его тени было не отмахнуться, не прогнать ее, не заставить исчезнуть, и от этого Жорж подчас приходил почти что в исступление. — Что, нравится вам видеть это? — сказал он с вызовом, силясь подняться из кресла, но понимая, что лучше ему будет остаться на месте. — Нравится видеть меня… таким? Нравится думать, что вы были правы? Что вы победили? Или… — тут он засмеялся, но смех получился надорванным, слишком похожим на рыдания, — что вы отомщены? Ответа ему, конечно, не было, и он снова уронил лицо в ладони, настигнутый охватившим его отчаянием, как внезапным ударом. Жалость к себе была тем, чего он себе не позволил бы ни при каких обстоятельствах (да и, говоря откровенно, не мог позволить), но сейчас, сидя в полумрачном кабинете и вспоминая каждый свой шаг, приведший его сюда, к непрекращающемуся страданию физическому и душевному, Жорж видел во всем этом лишь изощренное издевательство судьбы, против которой он, самозванец, рискнул пойти. Или так все было предрешено изначально и, что бы он ни делал — все это было лишь для того, чтобы он оказался здесь?.. В кабинете не произошло никакого движения воздуха, но Жорж все равно как-то понял, что тень приблизилась к нему, обогнула стол и оказалась почти вплотную. Даже осознавая, как жалко выглядит, он не поднял головы — последние силы оставили его, и он даже не вздрогнул, когда ощутил, как ему на плечо ложится неожиданно легкая и горячая ладонь. В любой другой момент он, несомненно, впал бы в крайнее изумление от проявленного к нему внимания (он еще помнил ступор, охвативший его после услышанного по телефону «Обнимаю вас»), но сейчас ему было совсем не до этого: жадно и слепо, как ребенок, хватающийся за материнскую юбку, он вцепился в того, кто стоял рядом с ним, прильнул к нему, насколько мог, и, чувствуя, как щеку царапает сухая шершавая ткань мундира, все-таки позволил слезам выкатиться из глаз. Он ждал, что над его головой наконец прозвучат какие-то слова — неважно, обличающие или утешительные, — но установившаяся тишина не оказалась нарушена ничем, только поднявшимся за окнами ветром, шевельнувшим царапнувшие по окнам ветви садовых кустов. На секунду Жоржу показалось, что кто-то пытается открыть ведущие на улицу двери снаружи, и он дергано обернулся, а когда вновь повернул голову — увидел, что тень исчезла, растворилась среди прочих теней, расползающихся по полу и стенам. Жорж, вытирая лицо платком, внимательно вгляделся в них, но больше никого не увидел. Возможно, это было и к лучшему. — Пригласите ко мне господина Балладюра, — сказал он, вызвав дожидавшегося его адъютанта. — Нет, документы пусть передаст в следующий раз. Сейчас нам надо обсудить мое расписание на ближайшую неделю. 1974. После Наверное, Жорж так и не смог искренне полюбить Париж. Казалось бы, его жадная до жизни натура должна была чувствовать себя в этом городе, огромном и многолюдном, похожем на бурлящий плавильный котел, как рыба в воде; меж тем, чем старше Жорж становился, чем больше ответственности взваливал на свои плечи, тем отчетливее ощущал, как столица стесняет его, заманив в невидимую душащую петлю. Уже будучи премьер-министром, он чувствовал, что Париж превратился для него в клетку, куда его, Жоржа, посадили, как редкое и неизученное животное, и выставили на всеобщее обозрение, под вездесущий прицел коллег, журналистов, оппозиции. Жорж был готов смиряться с этим, зная, что делает то, что должен, но не единожды по вечерам, отдыхая от трудов праведных, позволял себе помечтать о том, как, выйдя в отставку и передав управление Францией тем, кто будет этого достоин, поселится вместе с Клод в Кажаре, подальше от столичных страстей и интриг, и будет вести существование ничем не примечательного сельского обывателя — мелкие домашние заботы, неспешные прогулки на свежем воздухе, визиты друзей и членов семьи, чтение книг у камина да просмотр вечерних телепрограмм… Что ж, планы Жоржа на жизнь куда как редко совпадали с планами, которые жизнь имела в отношении самого Жоржа. Ничего неудивительного не было в том, что и со смертью в итоге получилось то же самое. Кажар и его окрестности всегда напоминали ему места, где он родился и провел первые несколько лет жизни, куда возвращался на летние каникулы и после того, как родители его перебрались в Альби: как и положено всем детям, целыми днями пропадал на улице, играл с деревенскими мальчишками в догонялки, гонял на велосипеде к реке — в общем, сполна наслаждался чувством свободы, доступной лишь тем, кто не связывает себя жизнью в большом городе и каждый день проводит в немом диалоге с природой. По чувству этому Жорж — вначале безотчетно, но все более и более осознанном с каждым годом, проведенным вдали от этих мест, — тосковал всю свою жизнь; поэтому, когда жизнь его подошла к концу, отчего было не вернуться хоть ненадолго туда, где она получила свое начало? В Монбудифе ничего не изменилось. Все осталось точно таким, как Жорж помнил из детства; он удивился этому еще тогда, когда приезжал сюда во время президентской кампании, и тогда же, помнится, подумал, насколько же на деле ничтожны те изменения, которые лишь из столицы выглядят коренными и всеобъемлющими, переворачивающими уклад жизни с ног на голову. Здесь, в долинах, потерявшихся меж горами, время будто остановилось: люди жили здесь точно так же, как и во времена, когда Жорж был ребенком, а может, и так же, как за сотню, двести лет до этого; скорее всего, и через десятилетия для них не поменялось бы ничего, ведь неизменными остались бы тихие утренние рассветы, мерное течение рек и молчаливое спокойствие озер, вечерние переклички птиц в лесах, окутавших склоны гор, что некогда были вулканами, изрыгали огонь и пепел — а теперь, погасшие, впавшие в спячку, встречали те короткие минуты перед закатом, когда воздух, подсвеченный последними лучами солнца, напитывается золотым и алым. Все остальное — правительственные пертурбации, парламентские дискуссии, реформы, предвыборная грызня всех со всеми, — здесь, в пространстве, будто бы начисто оторванном от действительности, не имело никакого значения. Здесь можно было вдоволь отдаться покою — чувству, по которому Жорж успел уже порядком соскучиться. Солнце опускалось за горы, и земля у Жоржа под ногами постепенно покрывалась тенью. В траве проклюнулись уже первые цветы, и от того казалось, что на зеленое полотно вокруг брызнули белой и голубой краской; иногда налетал ветер, и полотно шевелилось, будто речная гладь. Нотки шума со стороны деревни постепенно затихали, уступая место ровной, убаюкивающей тишине; Жорж стоял, подняв лицо к небу, посреди этой тишины и улыбался.