«Все как-нибудь образуется», — говорил себе Жорж обычно в такие моменты. Генерал, конечно, не поступился бы ни пядью своей гордости, чтобы пойти хоть на символическое примирение — а сам Жорж, хоть и поддавался иногда мысли позвонить в Коломбэ и если не объясниться, то принести извинения за то, что наговорил сгоряча в их последнюю встречу, всякий раз одергивал себя, не успев даже дойти до телефона. У него тоже была гордость — и, надо сказать, предостаточно, пусть за все годы знакомства с Генералом он не раз переступал через нее, заставлял себя не обращать на нее внимания. Теперь — нет уж! Время бесконечных улаживаний прошло; если де Голлю больше не нужен Жорж Помпиду, то и… Дверь столовой отворилась, и на пороге показался адъютант — странно взволнованный, запинающийся через слово. — Прошу прощения, господин президент, — сказал он, — вас просят к телефону. Жоржу пришлось отложить неразвернутую газету. — Ни минуты покоя, — буркнул он себе под нос, поднимаясь со стула. — Кто там еще? — Звонят из… — заговорил адъютант, не отрывая от Жоржа широко распахнутых глаз, — Коломбэ-ле-дез-Эглиз. Говорят, это срочно. Жорж заметил, как Клод вздрагивает и смотрит на него — и посмотрел на нее тоже, растерянный, не могущий поверить собственным ушам. В глазах ее читался вопрос, и Жорж только развел руками, показывая, что понимает в происходящем не более, чем она. — Иду, — сказал он и заторопился в кабинет; адъютант сделал было попытку последовать за ним, но Жорж нетерпеливым жестом приказал ему ждать за дверью. Внутри у него все переворачивалось, как бывает, когда во сне теряешь равновесие и куда-то летишь; Жоржу потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с духом, прежде чем поднять телефонную трубку и хрипло выговорить в нее: — Слушаю. Он ждал, жаждал услышать знакомый голос — но вместо этого из трубки донесся совсем другой. — Это Флоик. Господин президент, я должен сообщить вам — генерал де Голль скончался. Медленно, опираясь на стол, чтобы не дать себе упасть, Жорж опустился в кресло. В висках у него тяжело и вязко застучала кровь; отгоняя нависшую над ним дурноту, он сделал быстрый вдох, потом еще один, и лишь затем смог отрывисто спросить: — Что произошло? — Сердечный приступ, — ответил Флоик дрогнувшим голосом; очевидно, ему было столь же сложно поверить в то, что он говорит, как и Жоржу — в то, что ему приходится слышать. — Все произошло… очень быстро. Врачи ничего не сделали бы. «Я так и знал», — вспыхнула у Жоржа в голове противоестественная, глупая, какая-то неуместная мысль. Наверное, никогда раньше он не задумывался всерьез, что Генерал подвержен смерти, как и все люди, но в понимании Жоржа, если нужно было де Голлю когда-то оставить этот мир, то именно таким образом — резко, стремительно, без долгих мучений и изматывающей агонии. Точно так же, подобно вспыхнувшей звезде, он ворвался когда-то в историю, навсегда вписав в нее свое имя — и теперь исчез, посчитав, очевидно, свою миссию полностью выполненной. — Когда… — говорить было нелегко — в груди будто встало что-то плотное, отнимающее у Жоржа воздух. — Когда погребение? В трубке протянулось недолгое неуклюжее молчание. Конечно же, и Флоику стоило немалых трудов подбирать слова. — Послезавтра, — наконец произнес он, сдавленно и будто виновато. — Но… мадам де Голль настаивает на точном исполнении последней воли ее супруга. В своем завещании он обозначил недвусмысленно, что не хотел бы присутствия на церемонии ни официальных лиц, ни министров, ни… президента Республики. Последние слова он произнес почтительней и чуть тише, словно ему было за них неловко — или он ожидал гневной отповеди, полагал, что Жорж скажет что-то в духе: «Какой еще, к черту, президент Республики? Я знал Генерала четверть века! Я был рядом с ним, я поддерживал все его начинания, я помогал ему, насколько хватало моих скромных человеческих сил. Он доверял мне, я знаю это — и сам я мало к кому в своей жизни испытывал столь глубокую привязанность, какую испытывал к нему. Разве после всего этого я — всего лишь президент Республики?». Может быть, Жорж обязательно произнес бы это все вслух — если бы у него не было ощущения, что ему самому нанесли сильнейший, смертельный удар в сердце. Президент Республики. Как это, оказывается, мало и ничтожно — но в чем-то большем Жоржу теперь было отказано. Почти два года прошло с момента их последней встречи с де Голлем, и все это время, как Жорж смутно чувствовал, продолжался между ними бессловесный, подспудный, но яростный спор, жестокая игра на выносливость — кто окажется сильнее? Кто выйдет победителем? За кем останется последнее слово? Чья гордость в конце концов расколет и переломает другую? Что же, игра закончилась. И Жорж, оставшись жить, проиграл ее — а Генерал, умерев, поставил в их споре, в самой их истории твердую, последнюю точку. — Хорошо, — глухо произнес Жорж. — В эти трагические дни мы можем только отнестись со всем уважением к пожеланиям мадам де Голль. Передайте ей мои глубочайшие соболезнования. И повесил трубку. *** «Француженки, французы, генерал де Голль умер. Франция овдовела». В действительности, Жорж немного покривил душой — это он ощущал себя вдовцом. Может быть, можно было что-то сделать? Не заканчивать все так, словно оборвав на полуслове? Конечно, можно было — просто Жорж оказался эгоистичным идиотом, закопавшимся в свое самолюбование так глубоко, что от его взгляда ускользнуло очевидное: подкреплять, пестовать свои обиды можно сколь угодно долго, но люди, на которых они направлены, не вечны. Возможно, он действительно не верил до конца, что Генерал способен умереть — думал, что он всегда будет существовать где-то на краю реальности, наблюдать молчаливо и проницательно за своей возлюбленной родиной, самим своим полузримым присутствием поддерживать в ней жизнь. Сама мысль о том, что Франции придется существовать без де Голля, еще недавно выглядела для Жоржа дикой, непостижимой уму, как невозможное в действительности геометрическое построение в искаженном пространстве. Генерал и его Республика были плотью от плоти друг друга; теперь Генерала не стало, и Жорж остался наедине с судьбой его любимого, в каком-то смысле их общего детища. Ввысь, где смыкались темные соборные своды, взлетел «Kyrie eleison». Жорж едва слушал — в ушах его гремела, завывала, совсем не перекликаясь с возвышенными церковными распевами, его собственная траурная мелодия, больше всего похожая на монотонное безнадежное рыдание. Он вспоминал все сразу — и то, что сделал, и то, что не сделал, — и это разъедало его сердце, будто в грудь ему впрыснули яд, и жгучее копилось у Жоржа под веками, норовя прорваться наружу, мокро осесть на лице. За алтарем творили священнодействие служители в торжественных одеждах — Жорж стоял, повернув голову в их сторону, но вовсе не видел их, а видел только гроб, накрытый триколором, который провезли сегодня по улицам Коломбэ и опустили в вырытую яму, а сверху установили плиту с крестом — и видел рядом тех, кому позволено было подойти ближе, бросить сверху ком кладбищенской земли в знак прощания. Кто оказался достоин проводить Генерала в смерть. Месса закончилась. Жорж подошел, как того требовали приличия, к епископу, сказал ему слова благодарности, чтобы в ответ получить очередные слова трафаретно-безликого сочувствия: — Ужасная потеря… всем нам нелегко смириться с тем, что его больше нет… «Его больше нет». Жорж повторял это про себя, пока покидал собор, садился в поданную машину. Клод села рядом с ним, крепко сжала его руку, и он взял ее ладонь, долго сидел, прижавшись к ней губами, пытаясь найти защиту в чужом присутствии — но от того чувствуя лишь полнее и горше, что перед лицом своего будущего, каким бы оно ни было, он, Жорж Помпиду, остался совершенно один. 1974. Не сегодня Ему казалось, что он идет сквозь вязкую кровавую муть — она не отпускала его, хватала за руки, налипала на лицо, забивала нос и рот, мешая дышать, и вместо выдохов из его горла вырывались натужные клокочущие хрипы. За его спиной раздавались гулкие, по-военному четкие шаги адъютанта, но ему казалось, что он слышит и другие, скользящие и неумолимые — шаги той, что уже два года преследовала его по пятам.