— Иногда я забываю, насколько вы молоды, — произнес он тоном неожиданно мирным; как будто разом постаревший, сейчас он не был похож на Генерала, и Жорж, чувствуя хрупкость этого момента, невольно замер, боясь шевельнуться, чтобы не разрушить его. — Забываю, что вас не было вместе со мной на войне. Но вы бы сейчас так не говорили, если бы… Он прервался, погружаясь в задумчивость, а Жорж не осмелился задать ему вопрос. Но спрашивать не потребовалось. Глядя на Помпиду с пронизывающей решимостью (у Жоржа от этого взгляда по спине рассыпались мурашки), де Голль заговорил так, что лучше было не прерывать его даже вздохом: — Я попал в плен зимой шестнадцатого года. Немцы наступали, их было больше, мы встретили их. Завязалась рукопашная, против меня было двое, и один из них угодил мне штыком в грудь. Вы, должно быть, об этом слышали: якобы, мои товарищи посчитали меня мертвым и оставили на поле боя, а немцы подобрали и отвезли в госпиталь… На самом деле, ему не было большой нужды продолжать объяснения: Жорж и так уловил горечь, с которой было произнесено «якобы», и почувствовал себя так, будто оступился, потерял равновесие и вот-вот сорвется, чтобы упасть. Но де Голль все равно продолжал с таким видом, будто вообще забыл, что рядом кто-то сидит. — Я оставался в сознании и слышал, что происходит. Они видели, что я жив и пытаюсь подняться, но предпочли сбежать. Мы сражались вместе не первый год, мы называли друг друга друзьями, но их одолел страх перед немцами, и они решили, что сами попадут в плен или будут убиты, если вернутся за мной. Поэтому они меня оставили. Недолго они оба сидели в молчании. Сигарета Жоржа давно потухла, но он не решался потянуться за новой. Конечно, он мог бы сказать, что де Голль сопоставляет несопоставимое, что случившееся с ним под Верденом и ситуация с Сустелем — совсем не одно и то же, но чувствовал остро, инстинктивно и верно, что не вправе сейчас что-то говорить; достаточно было и того, что де Голль смотрелся совершенно выпотрошенным — осунувшийся, почти потерянный, совсем не величественный, совсем обычный. — Поэтому вы не правы, — сказал Генерал, возвращая своему лицу уверенное и горделивое выражение. — Для каждого человека личные интересы важнее всего остального. Предать может любой. Жорж подумал, не спросить ли ему про себя самого, но смолчал, потому что знал и не хотел услышать ответ. Только понимающе кивнул и принялся с превеликим старанием пересчитывать сигареты, оставшиеся в пачке. Произнесенное почти неслышно «Кроме вас» ему показалось. 1968. Погрешность «Обнимаю вас». Иногда (очень редко) Жорж представлял себе, как именно это могло бы произойти. В чем была причина подобных мыслей — он не знал. «Де Голль всегда был чудовищно холоден с близкими», — сказал ему однажды Ги Ротшильд, и Жорж не стал пререкаться, хотя уверен был про себя, что это совсем не так. Генерал действительно всегда отличался сдержанностью в проявлениях своих привязанностей, но Жорж знал, что эта черта его характера происходит вовсе не от бесчувственности и равнодушия. В Генерале не было холодности — просто он многое переживал, никак не распространяясь об этом, и закрывался, замыкался в себе, если речь заходила о личном: о приятельстве ли, о родственной связи или о дружбе (о чем-то более интимном Жоржу хватало деликатности не то что не спрашивать — не думать). Но Генерал доверял Жоржу — в этом у последнего не было сомнений. Генерал подпустил его к своей персоне, пожалуй, ближе, чем кого бы то ни было из помощников и соратников — и в то же время Жорж всегда затруднялся четко определить собственную при нем роль. Кто-то вроде названого сына? Слишком самонадеянно, хоть Ги и утверждал обратное. Великий визирь и главнейший советник? Будущий преемник? Дофин? Несомненно — но этого было как будто недостаточно. Как будто оставалось еще что-то, что нужно было описать, обозначить — а Жорж чуть ли не впервые в жизни ощущал, что ему не хватает слов. Друг? «Может быть», — осторожно предположил Жорж, пытаясь мысленно взвесить свой ответ: похоже на правду? Разве что с некоторыми оговорками: все же другом, по мнению Жоржа, стоит называть человека равного, а его собственное отношение к Генералу всегда было слишком… почтительным. Даже трепетным в чем-то, пусть Жорж был далек от слепого бездумного поклонения, которому сдавались многие вокруг него и которое отчаянно всем вредило, когда речь шла о решении государственных вопросов. Но Генерал, как бы то ни было, был особенным. Невозможно было относиться к нему, как к обычному человеку, и даже его эмоциональная скупость воспринималась Жоржем как должное — тем ценнее были редкие, но несомненно искренние знаки расположения с его стороны… «Обнимаю вас». Три слова рухнули на Жоржа, как что-то очень тяжелое, бьющее прямо по голове. Ему потребовалась секунда-две, чтобы прийти в себя, и за это время де Голль успел положить трубку — связь прервалась, из телефона посыпались короткие гудки, и они почему-то стали для Жоржа подтверждением: он не ослышался. — Что? Что он сказал? — громким шепотом надрывался мечущийся рядом Жобер. Жорж посмотрел на него — как он смутно осознавал, взглядом совершенно отсутствующим, — и произнес медленно: — Что заседание кабинета переносится. Генерал уезжает в Коломбэ. — А еще что? — Жобер, чтоб его, не отставал. — Простите, но… у вас был такой вид… «Посмотрел бы я на тебя, если бы Генерал тебе такое сказал», — подумал Жорж с противоречащей ситуации веселостью. Ничего смешного с ними всеми не происходило уже несколько недель, а теперь, после этого странного разговора, Жорж исполнился предчувствием, что главная катастрофа ждет впереди, и слова Генерала, так потрясшие его — лишь первое к ней вступление, легкая увертюра. — Ничего важного, — сказал Жорж, опуская телефон на рычаг и в то же время отчаянно борясь про себя с диким, еще более неуместным, чем все остальное, желанием перезвонить. Зачем? Сказать что-то самому? Спросить, что это значило? Но сложно понять такие слова превратно — в представлении Жоржа у них мог быть только один смысл, просто до того он не сочетался с Генералом, с его обычной манерой себя вести, что Жорж против воли возвращался к тому моменту на протяжении всего суматошного, наполненного переживаниями дня, и позже, когда все улеглось, Генерал вернулся, Франция снова была спасена, а опальный премьер-министр отправился «в резерв Республики». Если бы Жорж успел сказать «Постойте»? Не дал де Голлю оборвать звонок? Что бы он мог сказать тогда ему? Нужно ли было что-то говорить? Они никогда не возвращались к этому разговору. Генерал, когда они с Жоржем увиделись на следующий день, как будто превратился в живое оплощение римской фаланги — сомкнул щиты, ощетинился выставленными вперед остриями копий, — и у Жоржа не хватило духу задать прямой вопрос. Тем более, обсуждения требовали намного более существенные вещи, чем какая-то случайная фраза, явно вырвавшаяся сгоряча, родившаяся по вопиющему недосмотру — крошечная погрешность, ошибка из тех, которые совершают, вне всякого сомнения, даже величайшие из людей. И все же Жорж иногда представлял себе это. У де Голля, как ему казалось, руки были чуткими, очень теплыми, и когда он притягивал Жоржа к себе, это тепло обволакивало их обоих, и тонули, рассеивались в нем любые слова и мысли. От де Голля, как ему казалось, пахло одеколоном и чернилами, и Жорж, прижавшись к его плечу, умиротворенно позволял этим запахам проникнуть в свои легкие, окутать свою голову, пропитать свою кровь. Де Голль, как ему казалось, ждал ответного объятия, и Жорж обнимал его тоже — горячо и бережно одновременно, — и тянулся к нему, чтобы соприкоснуться щеками, лицо к лицу, выдох к выдоху и кожа к коже, и все это выглядело… правильным. Даже больше — нужным. Необходимым. Как они вообще могли столько времени обходиться без этого? Думать так было если не крамольно, то постыдно, но Жорж, к собственному слабому удивлению, не испытывал никакого стыда. Только опустошающую горечь, будто его собственная глупость и малодушие стоили ему намного больше, нежели он полагал — и сердце его сжималось и заходилось в судороге, как от внезапного ошеломляющего испуга. Наверное, во всем этом был какой-то смысл, но Жорж, всегда жадный до познания нового, предпочитал не вникать в него — во имя сохранности собственной картины мира и всего того, что он полагал для себя за ценность. Их с Генералом отношения давно уже не переходили черту ледяного нейтралитета, и про себя Жорж мог только удивиться, как въелся в его душу и мозг незначительный эпизод, до которого самому Генералу, конечно, давно уже не было никакого дела. Ведь не было же? 1970. Всего лишь президент С делами в тот день было закончено рано — редкая удача для главы государства. Было около восьми часов вечера, а Жорж и Клод уже заканчивали ужин, готовясь посвятить следующие пару часов отдыху перед тем, как отойти ко сну. Забили часы, стоявшие на полке у окна, и Жорж недовольно поморщился — их звук казался ему слишком резким, громким, неприятно отдающимся в барабанных перепонках. — Надо будет убрать их отсюда, — сказал он, кивая Клод на часы. — Пусть их отнесут куда-нибудь, где их не будет слышно… — Только хотела сказать то же самое, — кивнула Клод и вдруг добавила тише, со сдерживаемой опаской, — хотя на самом деле мне все еще неуютно, когда приходится что-то здесь менять. Кажется, будто Генерал… на самом деле никуда не уходил. И что он постоянно стоит где-то рядом, смотрит в спину… Жорж пожал плечами. Что уж тут говорить — ему и самому иногда чудилось, что он видит краем глаза знакомый силуэт, разгуливающий по коридорам или сидящий за столом в Золотом Салоне, но он старался не придавать значения этим играм своего не в меру буйного воображения. Дело было, уверял себя Жорж, только в том, что Елисейский дворец слишком тесно сросся в его сознании с образом Генерала — и на то, чтобы развеять иллюзии, замешанные на старых воспоминаниях, было куда как мало тех полутора лет, что прошли с того момента, как де Голль покинул это место. — Нет, нет, не думаю, — усмехнулся Жорж, допивая последний глоток вина и протягивая руку к заблаговременно принесенным официантами номерам вечерних газет. — Где ему сейчас быть, как не у себя в Коломбэ? Думаю, он спустился из своей башни, чтобы посмотреть новости — не думаю, что он захотел бы их пропустить… а теперь сидит, размышляет над тем, что услышал, да раскладывает свой пасьянс… В истинности своих слов Жорж не сомневался — в конце концов, кому, как не ему, было знать назубок привычки и обыкновения Генерала? Картину эту — закутанное в сумерки поместье и неяркий свет ламп в гостиной, бормотание телевизора и шорох раскладываемых карт, — он наблюдал слишком часто, чтобы вообразить ее теперь так отчетливо, что в сердце у него тут же поселилось неприятное тянущее чувство, как всегда при мыслях о чем-то несбыточном — или потерянном.