— Генерал? — Да, — донесся до него ничего не выражающий голос. «Да чтоб тебя, — Помпиду чуть не выругался вслух, но вовремя остановил себя, хотя одному Богу было известно, каких усилий ему это стоило, — все еще хуже, чем я думал». — Конечно, мы разочарованы, — продолжил он, чувствуя направленные на него взгляды Пейрефитта и Жокса и жалея, что позвал их присутствовать при этой жалкой сцене. — Но ничего драматического не происходит. Остальные голоса распылены между вашими противниками, и совершенно исключено, чтобы они могли быть отданы одному-единственному кандидату. Безмолвие генерала с каждой секундой становилось все более тяжелым — хотя, казалось бы, куда уж тяжелее. Должно быть, де Голль судорожно думал, кого обвинить в своей неудаче — хотя, по мнению Жоржа, ему некого было винить, кроме себя самого. Не пользоваться теми преимуществами, которыми щедро были одарены кандидаты, не обращаться к избирателям, не стараться любыми способами привлечь к себе как можно большее число сторонников, надеяться лишь на одну лишь силу своего имени и думая, что имя это затмит все те громкие, красивые и пустые обещания, на которые не скупился каждый из участников предвыборной кампании? Де Голлю нужно было приложить самое незначительное усилие, чтобы выиграть в первом туре, но он предпочел пустить все на самотек — и это после того, как совершенно внезапно, за месяц с небольшим до выборов, объявил о своем участии, тем самым спутав Жоржу все карты? Хорошо же Жорж выглядел в глазах всех тех, чьей поддержкой, как будущий кандидат, уже успел заручиться… сам он старался не думать о том, что ему просто-напросто указали его место — как шептались в кулуарах дворца, Генерал всерьез начал опасаться, что премьер-министр начнет превосходить его по авторитету и популярности. Жорж не желал слушать. Он не хотел верить, что дружба (если в отношении Генерала можно было употребить такое слово) между ним и де Голлем, длящаяся вот уже два десятка лет, может закончится так глупо, банально и грязно. — Нам предстоит сражаться в течение ближайших пятнадцати дней, — проговорил он, совершенно выбиваясь из сил, — но в конечном результате нет никаких сомнений. Генерал снова не ответил. Жорж устало передал трубку Жоксу, хотя не верил, что тот сможет добиться от де Голля чего-то более внятного. Сам он сделал все, что мог, и осознавал это — но осознание было протравлено скользкой, всепроникающей мыслью о том, что на самом деле Жорж мог сделать еще что-то; что все они — и он сам, и Генерал, и остальные, — оказались в этой темной яме неопределенности и по его вине. И в этом тоже было какое-то дьявольское влияние де Голля: он как будто затмевал собой все доводы разума и здравого смысла, и если что-то шло не так, то все в той или иной степени ощущали себя нашкодившими школьниками. Иногда Жорж ловил себя на том, что начинает его ненавидеть. — Он сказал, что снимет свою кандидатуру! — в полной панике прошептал Жокс, когда трубку у него забрал Пейрефитт. — Что он не вернется в Париж, останется в Коломбэ! Жорж непременно ударился бы лбом о стену, но для этого он чувствовал себя слишком утомленным. — Он вернется, — произнес он как нечто само собой разумеющееся. — Дайте ему время пережить это. Когда он придет в себя, то поймет, что отказываться от участия во втором туре бессмысленно. Все будет в порядке. Кажется, Жокс с Пейрефиттом ему не поверили; они выходили из кабинета, спотыкаясь друг о друга, с таким видом, будто мысленно уже собирали чемоданы и отправлялись просить политического убежища в Швейцарии. Помпиду, проводив их взглядом, только покачал головой. Больше всего ему хотелось сейчас выпить стакан бурбона, принять горячий душ, закутаться в теплое одеяло и проспать как минимум десять часов; увы, из всего перечисленного ему сейчас был доступен один только бурбон. Сначала он налил, на американский манер, на два пальца. Потом подумал и налил на три. Устроился в кресле, слепо глядя в стену перед собой, попытался прогнать гнетущие опасения, но не смог, они все равно лезли в голову, неприятно давили на лоб и виски. Зачем Генералу было делать все это? Сначала становиться кандидатом, хотя в этом не было никакой смертельной необходимости, а потом вести себя так, будто исход выборов совершенно ему безразличен? Что это — крайняя непоследовательность или столь же крайняя самоуверенность? Было ли возможно, что тонкое политическое чутье, позволившее Генералу вернуться к власти и успешно оставаться на плаву, начало ему изменять? За дверью послышался шум — кто-то пытался прокрасться прочь от дверей, но оказался выдан предательски скрипнувшими половицами. И этим кем-то мог быть только единственный человек, способный обойти госпожу Дюпюи, которой дан был строгий наказ не подпускать никого к кабинету. — Опять подслушиваете, Жак? — громко спросил Жорж, усмехаясь. Дверь тут же отворилась, и внутрь заглянул Ширак; как всегда, он не очень убедительно делал вид, что ему стыдно, но, как предполагал Помпиду, на самом деле испытывал лишь досаду от того, что оказался замеченным. — Это правда? — без обиняков спросил он, сверкая глазами. — Генерал снимет свою кандидатуру? Жорж вздохнул. Именно этого он и опасался. — Хоть вы имейте голову на плечах, — попросил он, залпом выпив почти все, что было в стакане. — Генерал, он… в общем, будьте уверены, он передумает. — А если нет? — упрямо возразил Ширак, хмурясь. — Что тогда будет? Жорж только развел руками, чувствуя, что опять начинает злиться. Если говорить прямо, ему уже порядком надоело все улаживать, всех успокаивать и убеждать, что все будет хорошо. Генерал привык к этому, привыкли и остальные; а сам Жорж, когда-то приняв на себя роль амортизатора между де Голлем и окружающими, начал все больше и больше ей тяготиться. Любая, даже лучшая деталь рано или поздно придет в негодность, если не щадить ее; а Генерал, поняв, что амортизатор работает безотказно, совершенно не стеснялся давать полный газ, даже когда ехать надо было не просто по кочкам и ухабам, а по настоящему бездорожью. Кажется, теперь и все остальные решили брать с него пример. — Значит, президентом станет Миттеран. — Но… но это невозможно! Миттеран в Елисейском дворце! Это же будет конец всему! — воскликнул Ширак. — Неужели вы не можете… — Что? Жорж посмотрел на собеседника холодно, надеясь, что это его отрезвит. Но с Шираком это никогда не срабатывало так, как должно. — Не можете как-то, — по крайней мере, он стал говорить тише, а это было уже что-то, — как-то повлиять на него? — Жак, напомню вам, — произнес Жорж, наконец давая волю переполнившей его глухой ярости и от того не успевая ухватить себя за язык, — по профессии я учитель выпускных классов, а не воспитатель младшей группы детского сада. Если Генерал решит свернуть с намеченного пути, то ни я, ни вы, ни кто бы то ни было еще не сможем ему помешать. А теперь, очень прошу вас, оставьте меня. Я хочу немного отдохнуть. По счастью, Ширак решил не продолжать этот дурацкий спор. Вновь оставшись в одиночестве, Жорж отставил стакан в сторону и облокотился на стол, подперев отяжелевшую голову ладонями. Он не мог понять, что вымотало его больше — суета прошедшего месяца, туманность будущих перспектив, реакция Генерала на случившееся? Впрочем, чем дольше Жорж размышлял, тем определеннее приходил к выводу, что усталость копилась в нем уже долгие годы — должно быть, с того самого дня, когда он, будучи представленным де Голлю, сам не свой от восторга и от того позабывший про всякую субординацию, первый потянулся пожать ему руку. *** В последнее время Жорж все чаще вспоминал один разговор, случившийся между ним и Генералом вскоре после того, как объявлено было об алжирском референдуме. Говорили тогда о Сустеле: тот, сражавшийся бок о бок с Генералом в Сопротивлении, истово верил в то, что тому определена судьбой роль спасителя отечества; он помог де Голлю вернуть себе власть, будучи убежденным в том, что тот сумеет навести порядок и оставить Алжир за Францией. Ему предстояло жестоко обмануться: оказавшись в Елисейском Дворце, Генерал с присущей ему непреклонностью заявил, что речи об усмирении непокорной колонии быть не может. Сустель, не веря в услышанное, заявил свой протест, на что Генерал ответил, что больше не желает видеть его в правительстве. Жорж не был свидетелем этой драмы, однако достаточно хорошо знал обоих ее участников; решив привычно выступить в роли миротворца, он постарался уговорить де Голля смягчиться, не отшвыривать от себя верного соратника и давнего друга. — Сустель вам предан, — горячо, но тщетно убеждал его Помпиду. — Я уверен, если дать ему остыть… — Он сказал все, что думал, — отрезал де Голль совершенно безжалостно. — Вы предполагаете, что после этого я оставлю его в правительстве? Он дал понять, что французский Алжир для него важнее всего остального. Если кто-то с достаточной убедительностью предложит ему это, он без всяких сомнений вонзит мне нож в спину. Его слова не на шутку ошарашили Жоржа. — Вы слишком суровы к нему, — проговорил он растерянно, давясь сигаретным дымом. — Вы знаете его столько лет. Неужели вы всерьез думаете, что он может предать вас? Де Голль посмотрел на него снисходительно и в то же время печально. На лицо его набежала тень — как всегда, когда его одолевали воспоминания, с которыми он не мог справиться.