Он открыл глаза, резко садясь на постели, слепо таращась в окружающую его темноту. Будильник на тумбочке у кровати показывал три часа ночи; за окном, как и всегда в такой час, царила сонная тишь. Париж спокойно спал — чего было не сказать о Жорже, которого уже несколько недель преследовал один и тот же кошмар. — Черт, — пробормотал он, выбираясь из постели, подходя к окну в надежде, что глоток свежего воздуха окажется отрезвляющим для его воспаленного мозга. — Это уже невыносимо… Шорох за его спиной свидетельствовал о том, что Клод решила присоединиться к нему — и прежде чем она оказалась рядом, Жорж успел испытать стыд за то, что разбудил ее, вдобавок ко всему еще и не в первый раз. Никогда в жизни ему не приходило в голову жаловаться на слабые нервы — даже в войну, во время отступления, растянувшегося в бесконечность, под градом немецких и итальянских бомб, каждый день рискуя получить пулю или оказаться под ударом вражеского снаряда, Жорж сумел сохранить при себе хотя бы часть своего всегдашнего хладнокровия — и это, должно быть, спасло не только его самого, но и его рассудок. Теперь же это как будто не имело никакого значения; говорили о другой войне, еще более страшной, опустошительной, в которой, как мыслилось Жоржу, не было бы победителей и проигравших, после которой не осталось бы ничего — и эти разговоры вселяли в его сердце иррациональный, не поддающийся никакому контролю ужас. К счастью, на столике у окна обнаружились и пепельница, и зажигалка, и сигаретная пачка. Пожалуй, нечасто Жорж закуривал с таким удовольствием, как сейчас; Клод тихо подошла к нему со спины, осторожно коснулась его плеч, затем обняла. — Ты думаешь, война и правда случится? — Я не знаю, — сокрушенно ответил Жорж, оставляя короткий благодарный поцелуй на ее запястье. — Я… не хочу думать, что мы все находимся в полной власти людей, для которых их идеология, их амбиции, их ненависть друг к другу могут оказаться сильнее… сильнее здравого смысла. Сильнее инстинкта самосохранения. Сильнее всего. — А что говорит Генерал? — Только одно, — Жорж не стал сдерживать горькую усмешку, — «Если снова будет война, я снова начну курить». В его понимании это… намного проще. Я ему завидую. — Может быть, тебе стоит у него поучиться? — проговорила Клод. — Я понимаю, что ты чувствуешь, но… ты ведь все равно не сможешь на это повлиять. Если кто-то решит нажать кнопку… — Кнопку, — повторил Жорж, устремив взгляд в усыпанное звездами небо — тихое, мирное, застывшее в невероятно хрупкой, как оказалось теперь, иллюзии покоя. — Неужели мы все шли именно к этому, Клод? Тысячи лет развития цивилизации — только для того, чтобы кто-нибудь решил нажать кнопку и опрокинуть все в небытие? Вопрос был риторическим, и Клод, конечно, это поняла. — Тебе надо отдохнуть, — вздохнула она, отступая, и Жорж неохотно позволил ей разомкнуть объятие. Действительно, глубокая ночь — не лучшее время для того, чтобы задаваться философскими вопросами, особенно если с раннего утра надо ехать в Матиньон, где ждет-не дождется целая гора невыполненных дел. — Попробую, — ответил Жорж, снова укладываясь на подушку и натягивая одеяло — теперь как будто совсем не уютное, неприятно тяжелое, давящее, как могильная плита. Клод смотрела на него с неослабевающим беспокойством. — Может, снотворного? — Нет уж, — Жорж отказался, не раздумывая, только вспомнив об адской головной боли, которая случалась с ним после таблеток, — сам справлюсь. Закрывая глаза, он снова видел испепеляющий свет. «Что же, — пронеслось у него в голове, — зато один раз в жизни я сумею прикурить от ядерного взрыва». *** Дверь Золотого Салона закрылась, оставляя Жоржа и Поэра одних. Последний выглядел раздосадованным, хоть и пытался тщательно это скрыть — должно быть, поражение на выборах оказалось для него болезненным, хоть Жорж и был достаточно великодушен, чтобы никак не намекать на это во время инаугурации. Он победил, как и полагалось, в честной борьбе — разумеется, и Поэр тоже осознавал это. — Вы же знаете, — проскрипел он, хмуро разглядывая Жоржа, будто от него зависело решение, можно ли тому доверять, — я должен сообщить вам ядерные коды. Жорж не позволил себе дрогнуть — ответил серьезно и бесстрастно, словно к сердцу его в этот момент вовсе не приложили огромный кусок льда: — Конечно. Простая комбинация цифр, доступная даже первокласснику. Смерть тысяч и миллионов. — Запишете? — Поэр чуть приподнял бровь — наверняка что-то понял, старый лис… — Запомню, — отозвался Жорж с безупречной улыбкой. Вспомнил, как загорелись глаза Генерала, когда ему доложили об успешных испытаниях; «Вот теперь мы — держава!» — завил он тогда с гордостью, без тени трепета перед той силой, что оказалась у него в подчинении — а Жорж, принимая ее в наследство, не чувствовал ничего, кроме неотступного отвращения и невероятной, вяжущей душу тоски. Наверное, он многим бы согласился пожертвовать, чтобы вернуть былой, ушедший мир — тот, который еще не ожесточился до самой последней степени и не требовал от всех, кто желал что-то в нем значить, становиться столь же жестокими. — Благодарю, — сказал Жорж Поэру на прощание, прежде чем остаться наедине со своим новым, нелегким и нежеланным знанием. Солгал, конечно — то, что он испытывал в ту минуту, меньше всего можно было назвать признательностью. 1965. Недостаточное волеизъявление Жорж положил трубку на рычаг и посмотрел исподлобья на тех несчастных, что сгрудились у его стола и напряженно вслушивались в каждое доносящееся из динамика слово. Повисшую тишину нельзя было назвать иначе как гробовой. Все ждали, что скажет Жорж — и в то же время, он был уверен, уже знали, что он собирается сказать. — Генерал не набирает необходимые голоса в первом туре, — произнес он, стараясь говорить ровно и взвешенно, не выдавать ничем, что вокруг сердца его обвился холодный змей тревоги. — У него не больше сорока пяти процентов. Все вздрогнули одновременно, как будто над ними только что произнесли смертный приговор. Переводя взгляд с одного на другого, Жорж невольно задержался взглядом на Пейрефитте — тот был бледнее всех, нервно утирал взмокшее лицо платком и, кажется, всерьез раздумывал, не лишиться ли ему чувств. Прочие лучше справились с первым потрясением и теперь смотрели на Жоржа одновременно со страхом и облегчением: так, должно быть, смотрят солдаты на того, кто добровольно соглашается занять позицию, простреливающуюся со всех сторон. «Хорошо, что не я», — безошибочно читал Жорж в каждом из окружающих его лиц. — «Хорошо, что он». — Я должен ему позвонить, — произнес он, а затем добавил, обращаясь к Пейрефитту и Жоксу. — Останьтесь здесь, пожалуйста. Вы можете быть мне нужны. Когда он поднялся со своего места, чтобы проследовать в кабинет, остальные заметно попятились, как будто он был зачумленным. Жорж не испытал по этому поводу раздражения или досады — сложно обижаться на то, к чему давно привык. Раздражался он на другое — на то, что ждало его в ближайшие минуты. Не впервые он был вынужден испытать на себе нелицеприятные проявления порывистого, резкого, иногда несдержанного, а подчас просто капризного характера Генерала; теперешняя ситуация была из ряда вон выходящей, и Жорж мрачно предчувствовал, что де Голль тоже выкинет что-нибудь экстраординарное — не удержится, начнет драматизировать, предлагать какие-то безумства… сколько Жорж помнил, Генерал всегда реагировал так почти на все, что не приходилось ему по душе, и приходилось ждать, пока он перегорит и успокоится, прежде чем переходить к конструктивному обсуждению проблемного вопроса. Действительно, зачем Освободителю Отечества утруждаться тем, чтобы сразу взять себя в руки? Если понадобится, премьер-министр все за ним приберет… Генерал не обманул ожиданий. Жорж старался, чтобы его голос звучал мягко, убедительно, а в чем-то даже беспечно, но ответом ему было одно лишь зловещее молчание. — Господин генерал, мы имеем почти полные данные. Они свидетельствуют, что в первом туре вы не получите абсолютного большинства… Тут Жорж сделал небольшую паузу, ожидая, какой будет реакция. Но в трубке было так тихо, что он решил, будто связь прервалась.