— Вы прочитали? — спросил Жорж с искренним интересом; ему хотелось знать, только ли ему знакомство с «Мемуарами» дается с таким трудом. — Да, — ответил редактор уверенным голосом. — И как вам? В трубке ответили не сразу. Жорж даже успел подумать, что их разъединили. — Несомненно, это очень значительное произведение, — заговорил его собеседник тоном, в котором только Жорж смог бы уловить вымученные нотки, — рисующее перед нами масштабную и всеобъемлющую картину войны и ее последствий для Франции. Полет авторской мысли открывает перед нами… Дальше можно было не слушать. Редактор по долгу службы тоже был подкован в области критических статей и рецензий. Жорж дослушал его монолог из вежливости, чтобы спросить напоследок: — Когда все будет готово? — Мы надеемся, что первый тираж будет напечатан уже в следующем месяце, — отозвался редактор. — Нет никаких сомнений, что книги расхватают, как горячие пироги… — Разумеется, — ответил Жорж, прежде чем попрощаться и повесить трубку. Он тоже не сомневался, что «Мемуары» охотно раскупят — но так же верно понимал и то, что найдутся немногие прошедшие войну и увлеченные персоной именитого автора (или, может быть, близкие ему по душевному складу), которые смогут осилить их до конца. Впрочем, историкам будущих лет книга предоставит обильный материал для работы; а для теперешних покупателей станет безмолвным свидетельством их патриотизма и верности родине, покрываясь пылью на самых видных местах их книжных полок. 1962. Первое выступление в парламенте По мере того, как зал заполнялся людьми, нервозность Жоржа все ширилась в конце концов затмила собой все остальное; в какой-то момент он не выдержал и подозвал служителя, лавирующего между рядами. Тот подскочил тут же и склонился перед сидящим Жоржем почти вдвое, но в такой нарочитой услужливости Жорж мигом заподозрил неуловимый подвох. — Да, господин премьер-министр? — Я хотел бы уточнить… — горло сперло, в глотке как будто застрял сухой шершавый ком, и Жорж кашлянул, чтобы вернуть себе способность говорить, — порядок выступлений. Служитель посмотрел на него слегка удивленно: — Заседание начнется с вашей речи. Господин председатель Собрания объявит, когда вы сможете начать. Трибуна возвышалась перед министерскими скамьями, но для Жоржа преодолеть ведущие на нее ступени было сейчас сродни тому, чтобы подняться на эшафот. Еще выше находилось «гнездо» председателя — Шабан-Дельмас, уже занявший свое место, на секунду столкнулся с Жоржем взглядом и (Помпиду не был уверен, что ему не показалось) лукаво подмигнул ему. Наверное, это должно было ободрить несчастного новоиспеченного премьера, но вместо прилива сил Жорж ощутил острое желание сбежать. Он ни за что не согласился бы на эту должность, если б знал наперед, что впервые в жизни на него нападет страх выступить перед публикой. Он, будучи вчерашним выпускником Эколь Нормаль, не беспокоился ничуть, заступая в класс марсельского лицея в качестве преподавателя — но тогда перед ним были подростки, дети, а не умудренные опытом депутаты, ветераны политических игр, некоторые из которых уже занимали свои места в Собрании, когда Жорж едва выучился говорить… А теперь он сидел в самом низу гигантского, яркого освещенного зала, потирал взмокшие ладони и, ощущая направленные на него взгляды, чувствовал себя чужаком, самозванцем, незаконно присвоившим место, которое не должно было принадлежать ему. Зачем он согласился? Излишнее тщеславие никогда не было ему свойственно; считая себя, что казалось ему естественным, умнее большинства окружающих людей, Жорж не был достаточно самодоволен, чтобы думать, что ему уготована какая-то необыкновенная судьба. В саму концепцию «рока» он, откровенно говоря, не очень-то и верил — скорее в многообразие возможностей, среди которых надо уметь различить те, что более всего соответствуют твоим вкусам и способностям, а потом вцепиться в них изо всех сил и уже не отпускать. Глупо было бы не воспользоваться тем, что его отличает сам Генерал; проникнутый к нему искренней симпатией, которую, наверное, можно было назвать даже дружеской, Жорж помогал ему в делах, поддерживал в минуты неудач, выслушивал, предлагал способы решения проблем, договаривался с теми, с кем сам Генерал не мог сойтись из-за своего решительного, категоричного характера; как и любая выдающаяся личность, стоящая выше низменных людских страстей, Генерал был оторван от окружающего мира, и ему жизненно необходим был тот, кто в критический момент будет дипломатичным посредником, сможет стать бархатной перчаткой на его железной руке. Жорж сам не заметил, как взял на себя эту роль, и она, он вынужден был признать, неплохо «села» на него, как ладно скроенный костюм. То, что происходило с ним сейчас, было закономерным исходом всего, случившегося до этого. Но непредвиденных трудностей вроде той, с которой ему пришлось столкнуться, впервые придя в парламент, это не отменяло. «Что ж, по крайней мере я войду в историю Собрания как самый бездарный оратор». Ирония всегда была для Жоржа чем-то вроде спасательного круга, помогающего не пойти на дно даже тогда, когда бушующие волны захлестывают с головой. Другого способа защититься он не видел; но сейчас и это не позволило ему расслабиться. «Я должен. Я должен справиться. Франция смотрит на меня…». От этого, конечно, стало совсем невыносимо. Желудок сдавило ледяным спазмом, и Жорж почти с испугом подумал, а не стошнит ли его на пол в самом сердце республики — или, еще того хуже, прямо с трибуны на головы тех, кто не успеет разбежаться. «В таком случае я точно войду в историю», — подумал он и ощутил, что его начинает разбирать хохот. Наверное, со стороны он был похож на сумасшедшего, но это было лучше, чем сидеть и трястись, как забившийся в нору заяц. «А еще поставлю рекорд — ровно три дня от утверждения в должности до отставки». Последняя мысль оказалась неожиданно спасительной — Жорж не ощутил ничего, кроме облегчения, представив, как Генерал, услышав о его позоре, прогоняет его прочь; Ги Ротшильд, обожающий такие истории, будет, конечно, долго потешаться, но в конце концов воспоминания об этом кратковременном курьезе перестанут быть болезненными и превратятся в одну из тех легкомысленных баек, которые можно рассказать за коктейлем… «Я сделаю то, что зависит от меня. Но если я провалюсь — это не катастрофа». Все поправимо, пока ты жив — к этому выводу Жорж пришел во время войны, столкнувшись лицом к лицу с теми, кому не повезло так, как ему. Что такое политика, если тебе не нужно каждый день играть в догонялки со смертью? Либо первая речь Жоржа окажется последней, либо она будет лишь первой из многих — от подобной вероятности может зависеть как судьба мира, так и партия в покер. К чему тогда лишний раз усложнять? Отвлекаясь от своих размышлений, он поднял голову. В зале стояла тишина, и лишь по бродящему под потолком эху Жорж понял, что под выбеленными помпезными сводами только что прозвучало его имя. «Да здравствует республика», — подумал он то ли с сарказмом, то ли всерьез. И, поднявшись со своего места, сделал первый шаг к трибуне. 1962 / 1969. Нажать кнопку Жорж сразу узнает звук, накрывший Париж, хотя никогда до этого не слышал его. Оглушающий, протяжный, исходящий как будто сразу отовсюду, даже из-под земли, он напоминает сигнал, который включают при ночных обстрелах, но все же это — другое. Это не призыв «спасайтесь!», это последний крик умирающего. Это знак, что все кончено. Атомная тревога. — Нет! Не бери ничего! — Жорж хватает за руку Клод, метнувшуюся к бюро с драгоценностями. — Где Ален? Нужно спуститься в подвал… Бесполезно. Слишком поздно — на горизонте появляется рой сияющих точек, сливающихся в одно целое, и вечернее небо светлеет, все равно что в погожий безоблачный день. Землю и небо одновременно сводит судорогой; Жорж не успевает сделать и вздоха, не успевает даже подумать, не то что сказать какую-нибудь сентиментальную чушь, только сжимает, насколько хватает сил, пальцы Клод в своей ладони, прежде чем его и ее, и весь город, и весь мир мгновенно обращает в пепел. *** — Жорж! Жорж!