Ален шмыгнул носом. — Хочу. Свет в детской Жорж включать не стал, зажег только ночник у кровати, потом проследил, чтобы Ален забрался под одеяло, и сказал ему, понизив голос до таинственного шепота: — Рассказать про настоящих сирен? Ален уставился на него вопросительно. — Настоящих? — Настоящие сирены — прекрасные, хоть и опасные создания, — касаясь его волос, размеренно и умиротворяюще заговорил Жорж. — Наполовину они похожи на птиц, и наполовину — на красивых женщин. Очень красивых. — Как мама? И все-таки в свои небольшие годы Ален проявлял неплохую способность, что называется, зрить в корень. — Как мама, — согласился Жорж и продолжал. — И их пение никого не пугало — наоборот, оно было так красиво, что ни один человек не мог ему сопротивляться. Кроме одного — Одиссея, который плыл мимо их острова, направляясь с войны домой, на свой родной остров… Что-то будто легко толкнуло его в грудь, мимолетно коснулось сердца — щемящее, ностальгическое чувство, которое Жорж каким-то непостижимым образом умудрился пронести через войну не просто уцелевшим, но нетронутым совершенно; вокруг него восстановился просторный, наполненный светом и жарким воздухом зал школы в Альби, где читал Жорж всем собравшимся, всем, кто мог его слышать — даже самому солнцу, что светило в тот день как будто особенно ярко, — переведенный им отрывок из «Одиссеи», который принес ему первую премию на Concours Général. В последние годы Жорж не возвращался мысленно в тот момент, будто подобные воспоминания были для него под запретом, будто обратиться к ним значило выдать себя - но теперь все было как прежде, миражи рассеялись, можно было вздохнуть полной грудью, ничего перед собой не утаивая и не боясь. — «…и громко запели сирены: — К нам, Одиссей многославный, великая гордость ахейцев! Останови свой корабль, чтоб пение наше послушать. Ибо никто в корабле своем нас без того не минует, Чтоб не послушать из уст наших льющихся сладостных песен И не вернуться домой восхищенным и много узнавшим…» Жорж не раздумывал всерьез, что все еще помнит этот текст наизусть — будто только вчера закончил корпеть над ним днями и ночами, терзая словари, доводя свою работу до совершенства. Кто-то бы сказал наверняка, что выбор его банален донельзя — Гомера не пытался переводить только ленивый, — и Жорж мог бы согласиться с этим, но ему было все равно. «Одиссея» поселилась в его сердце с той секунды, как он прочел первую строчку; выверенное сплетение гекзаметра напомнило течение, которому хочется отдаться и плыть по нему, не прикладывая для этого ровным счетом никаких усилий — и Жорж плыл, расслабленный совершенно, и тогда, и сейчас, когда знакомые строки одна за другой срывались с его губ, а он даже не вспоминал их — на то не было нужды, ведь все это время они были с ним, будто Жорж составлял с ними неразделимое целое. Говорят, в книгах мы ищем отражение собственных чувств, переживаний, жизненных перипетий; литература позволяет нам чувствовать, что в своих бедах и радостях мы никогда не будем одиноки, и именно поэтому она так ценна для всего рода человеческого, и именно поэтому она никогда не умрет. Почему же именно гомеровская поэма пришлась Жоржу так по душе с самой ранней юности? Он не думал, что может дать точный ответ на этот вопрос, только предполагал: ему очень хотелось верить, что в конце любого, самого долгого, дальнего, невероятного странствия его будет ждать дом. Пение сирен стихло; преодолев испытание, корабль Одиссея двинулся дальше. Ален крепко спал: течение слов расслабило, убаюкало и его. Стараясь не производить ни звука, Жорж прокрался в коридор и там, к собственному изумлению, чуть не столкнулся нос к носу с Клод. — Слышал бы ты себя со стороны! — сказала она шепотом, взглядом указывая на закрывшуюся дверь детской. — Я не смогла удержаться. Тоже подошла послушать. Ты не думал стать оратором? Или артистом? — Никогда, — честно ответил Жорж, не упуская возможности, чтобы обнять ее. — В жизни есть занятия намного более интересные… и все-таки, на чем мы остановились? 1954. Мемуары генерала де Голля За свою жизнь Жорж прочитал не один десяток и даже не одну сотню книг. Некоторые настолько занимали его, что он буквально проглатывал их, подчас забывая даже про еду, а потом еще несколько дней не находил себе места, обдумывая прочитанное. Некоторые производили приятное впечатление, но растворялись в памяти почти тут же, стоило Жоржу перевернуть последнюю страницу. Некоторые, несмотря на значительные имена авторов, были настолько скучны, что Жорж не выдерживал и забрасывал их, одолев первые полсотни страниц. Но до некоторых пор он полагал, что существует лишь одна книга, обладающая верной способностью вогнать его в сон — библиографический литературоведческий справочник, которым Жорж пользовался, когда пытался писать диссертацию. Работу он так и не закончил — и, как думалось ему, не в последнюю очередь потому, что не мог преодолеть, не задремав, и двух страниц, состоящих из имён и высокопарных названий; до недавнего времени он полагал, что справочник этот — единственный в своём усыпляющем роде, но, как оказалось, у мироздания был приготовлен для Жоржа ещё один труд, снотворное свойство которого можно было приравнять к действию опиумной настойки. — Однако я ясно отдаю себе отчет в препятствиях, стоящих на моем пути. Эти препятствия: мощь врага, недоброжелательство союзных государств, а со стороны французов — враждебное отношение официальных и привилегированных лиц, интриги некоторых, пассивность большинства и, наконец, угроза общей катастрофы. И я, слабый человек, — хватит ли у меня проницательности, твердости, уменья, чтобы выйти победителем из всех испытаний?.. Спать с открытыми глазами Жорж научился еще в детстве. У кюре из церкви в Альби, куда мать водила Жоржа по воскресеньям, был чудовищно убаюкивающий голос, а вставать к мессе надо было так рано… Разве что матушка огорчалась, если видела, что Жорж позволил себе задремать, поэтому он наловчился держаться так, чтобы взгляд его был устремлен на стоящего за кафедрой кюре, но сознание меж тем находилось где-то далеко — во власти беспорядочных сюрреалистичных видений, которые обычно навевает на людей каприз Морфея. Все были довольны — и матушка, и кюре, и Жорж. Свое странное умение он с успехом применял и в университете, на самых нудных и скучных лекциях, которые, как назло, первыми стояли в расписании; пригодилось оно ему и во время армейской службы, где, задремав в неурочный час, можно было угодить на гауптвахту. И теперь оно тоже было кстати — он сидел в уютном потертом кресле в гостиной поместья в Коломбэ, желудок его был тяжел от недавно съеденного обеда, обильно сдобренного отличным портвейном, а в уши лился голос Генерала, значительно и даже величественно зачитывающего абзац за абзацем из последней написанной им главы. Воцарилась тишина, и Жорж понял, что ему надо что-то сказать. — Хорошо, — произнес он, ненадолго возвращаясь в реальность. — Картина, которую вы рисуете, поражает. Я думаю, последние несколько абзацев можно сделать еще более экспрессивными. Это ничуть не умалит значительность вашей мысли. Он понятия не имел, о чем говорит; но за свою жизнь он прочитал так много рецензий, обзоров, критических статей и литературоведческих трудов, что мог бы с совершенно непринужденным видом рассуждать о книге, которую в глаза не видел. Сейчас ему был известна не только персона автора, но и примерный стиль его изложения, а также общие вехи предполагаемого сюжета, что значительно облегчало Жоржу задачу. — Я подумаю над этим, — ответил Генерал и, Жорж был готов поклясться, тут же выбросил его реплику из своей головы. Еще недолго стояла тишина — чтец отвлекся на то, чтобы промочить горло, — а затем Генерал вернулся к чтению, а Жорж — в свою оцепенелую полудрему. Первые несколько дней ему, правда, стыдно было обманывать де Голля — Жорж изо всех сил пытался вникать в услышанное, позволял себе какие-то ремарки, даже опасаясь поначалу, что может навлечь на себя неудовольствие Генерала. Но этого не произошло: Генерал вовсе не обижался на замечания. Он просто не слышал их, как не слышат люди, чрезмерно увлеченные спектаклем, посторонних шумов в зале. Жорж пытался объяснить ему, что текст, выходящий из-под его пера, настолько тяжеловесен и неповоротлив, что сдавливает читаетеля, как тисками; что он настолько беден на эмоции — нет, не на возвышенные патриотические порывы, а на самые простые человеческие чувства, — что ни один человек не сможет ощутить себя хоть сколько-нибудь близким к автору, а это разом убьет любой интерес; что читатель должен стоять на одной доске с автором, а не почтительно взирать на него снизу вверх… Все было бесполезно. Де Голль слушал, сосредоточенно хмурился, кивал — и продолжал в том же духе. Похоже, при написании этого текста он и так демонстрировал предел своих возможностей в снисхождении до тех людей, которым предстояло его прочесть. — Я закончу меньше, чем через месяц, — сообщил Генерал, прервав чтение; Жорж очнулся и тщательно подавил зевок. — Надо будет переговорить с издателями… — Я мог бы вам помочь, — проговорил Жорж; горничная очень вовремя принесла кофе, и он с удовольствием сделал несколько глотков из чашки. — Я завел некоторые знакомства в этой сфере, когда занимался делами прессы. На лице Генерала появилась улыбка. Несомненно, он не желал утруждать себя всеми этими формальностями — переговорами, встречами с редактором, обсуждением условий контракта, — когда главное было им уже сделано. Конечно же, он живо отозвался на предложение Жоржа: — Это будет неоценимо. Я знал, что смогу на вас рассчитывать. — Уверяю вас, — похвала из уст Генерала по-прежнему ввергала Жоржа в смущение, как будто они не были знакомы уже десяток лет, — мне это будет совсем не трудно. Он не лукавил: при всей сложности, подчас даже нестерпимости своей натуры де Голль был тем человеком, который умеет вызывать к себе искреннюю сердечную привязанность. Понимая, как нелегко, должно быть, живется Генералу в мире, с которым они вовсе друг друга не понимают, Жорж чувствовал, что может и должен помочь ему. Генерал как будто по-своему это ценил, хотя был весьма скуп на проявления своей благодарности. Но разочаровать его, обмануть его доверие было для Жоржа совершенно немыслимо — и он брался даже за те дела, к которым не имел ни малейшего прямого отношения. Издание «Военных мемуаров» не стало исключением: Жорж, крепко прижимая к себе портфель с рукописью, обошел несколько издательств, прежде чем нашел то, условия которого показались ему приемлемыми; через две недели, как было договорено, редактор позвонил ему.