Генерала не узнать. Жорж никогда не видел его таким, не видел его плечи опущенными, а голову — низко склоненной. Он очень тих и совершенно повержен, беспомощен — простая песчинка перед лицом той силы, что рано или поздно придет за каждым. Еще недавно Жоржу казалось, что этой силы для Генерала не существует, что он презрел ее, как несущественную погрешность — но иллюзии больше нет, нет непогрешимого, непостижимого героя, всей его невероятной, почти мистической силы. Жорж замирает невдалеке от него, пытаясь запомнить, осознать то, что видит — на церковной скамье сидит сокрушенный горем и болью человек, одинаково бессильный перед смертью, как и все остальные. — Генерал, — негромко зовет он, подступаясь чуть ближе. Возможно, он совершает ошибку; возможно, над его головой сейчас разверзнутся громы и молнии, и Жорж окажется обращенным в прах, как любой смертный, осмелившийся поставить себя на одну ступень с божеством. Он останавливается в шаге за спиной Генерала; внутри у него все содрогается, и он прислушивается одновременно к себе и ко всему вокруг. За стенами шумит ветер. Поскрипывают старые двери. Шипят фитили догорающих свечей. Больше ничего не происходит. — Это вы, — де Голль не поворачивается к нему, и Жоржу остается только гадать, как тот смог узнать его. — Я не думал, что вы приедете. — Я отправился сюда сразу, как только узнал. Жорж вспоминает, как гнал сюда, в Коломбэ, нарушив по пути все мыслимые ограничения скорости, будто если бы он не поторопился, то случилось бы что-то еще более ужасное. Как он почтительно и сочувственно приносил соболезнования мадам де Голль, как пытался найти Генерала. «Ему нужно побыть одному», — сказала его жена, но Жорж ее не послушал: сердце у него ныло, болело так, будто пыталось истечь кровью, и он отправился в церковь, одержимый мыслью о том, что Генералу сейчас как никогда не нужно быть одному — хоть и не мог понять, что может изменить его, Жоржа, присутствие здесь. Какое дело Генералу до чужака, особенно в такой момент? Не возомнил ли Жорж о себе слишком много? Генерал, впрочем, не прогоняет его. — Все случилось быстро, — надтреснуто произносит он. — Врачи не успели ничего сделать. Его хриплый, придушенный голос красноречиво выдает проведенную без сна ночь; Жорж может сделать еще шаг вперед, посмотреть Генералу в лицо, но не решается этого сделать. — Я… — «мне очень жаль» — так он сказал сегодня мадам де Голль, и сейчас ему кажется, что он не мог произнести ничего более выспренного, бессмесленного, почти издевательского. — Я понимаю, как вам сейчас нелегко, но… — «Но»? — переспрашивает Генерал с холодной заинтересованностью. Он по-прежнему не поворачивается к Жоржу — и тот, набрав в грудь воздуху, подходит к нему почти вплотную. «Но вам не нужно справляться с этим в одиночку», — вертится у него в голове, но он неожиданно не может сказать этого вслух — зато может, поражаясь собственной смелости, протянуть руку и тронуть Генерала за плечо, сжать его ладонью, наконец-то получая действительное подтверждение тому, что перед ним — не дух и не идол, не ожившая идея и не снизошедшее до людей божество, а такое же, как и Жорж, человеческое существо из плоти и крови — живое и от того подверженное страданиям, как и прочие. Только больше, чем они, одинокое. Они недолго остаются неподвижны; Жорж не решается отнять руку, а Генерал, кажется, о чем-то про себя думает и с чем-то пытается свыкнуться. Наконец он негромко, свистяще вздыхает, будто вынужденный признать поражение: — Вы хороший человек, Помпиду. Жорж не очень хорошо понимает, что ответить, да и язык все еще не повинуется ему. Но Генерал не истолковывает его молчание превратно, просто продолжает чуть изменившимся тоном: — Вы останетесь на обед после церемонии? — Я останусь настолько, насколько это необходимо, — с трудом отвечает Жорж. Снаружи по-прежнему воет ветер, а внутри — почти беззвучно догорают свечи. С алтаря безмолвно взирают высеченные из камня лики Христа и святых, и Жоржу кажется на мгновение, что под этими отрешенно-суровыми взглядами они с Генералом только что дали друг другу связавшие их клятвы. 1946. Песни сирен Темные, странные, страшные времена наконец-то подошли к концу. Спустя два года после Освобождения ничто в Париже не напоминало о войне и оккупации: все свастики и немецкие таблички, конечно, убрали в первые же дни и торжественно сожгли прямо на тротуарах, но вернуть жизнь в привычную колею удалось далеко не сразу, и в первую очередь — устранить перебои в поставках масла, муки, овощей. Еще зимой Клод жаловалась, что ей приходится проводить по несколько часов в очереди в булочную, но месяц шел за месяцем, и достать хлеб, да и другие продукты, понемногу становилось легче. В то же время иногда было сложно поверить, что война кончилась и жизнь скоро станет такой же, какой была до вторжения — поэтому, заглянув как-то вечером в лавку колбасника по пути домой, Жорж испытал немалое потрясение, увидев на прилавке куски свиного отруба — сочные, поблескивающие жиром, на вид совершенно настоящие (хотя Жорж не исключал, что за прошедшее время забыл, как должно выглядеть настоящее, а не консервированное мясо). — Что-то желаете? — спросил у него колбасник, увидев, что Жорж стоит, как вкопанный, и рта не может раскрыть. — Д… да, — пробормотал Жорж, вытаскивая из кармана бумажник. К мясу пришлось, разумеется, запастись еще и бутылкой вина, и кое-какими закусками — в общем, увидев Жоржа со всеми его покупками на пороге, Клод изумленно воскликнула: — Сегодня какой-то праздник? — Нет, — проговорил Жорж, аккуратно водрузив свою ношу на стул в прихожей. — Но разве нужен повод, чтобы как следует наслаждаться жизнью? Клод понимающе улыбнулась. Несомненно, и ей было иногда сложно свыкнуться с мыслью, что самое тяжелое, изматывающее и наполненное угрозами время в их жизни навсегда осталось позади. — Переоденься, я все приготовлю, — сказала она, забирая покупки на кухню. Прислугой они так и не обзавелись — во время войны это было невозможно, и в уходе за маленькой квартирой, расположенной на улице Жосе-Мария де Эредиа, приходилось полагаться на одни лишь собственные силы. Большую часть обязанностей по дому взяла на себя Клод и, кажется, успела в достаточной степени к ним привыкнуть — во всяком случае, ей не потребовалось много времени, чтобы превратить всю принесенную Жоржем снедь в ужин, сытный, по-своему весьма изысканный - особенно после нескольких лет, проведенных на консервах, неуловимо отдающих на вкус не то затхлой водой, не то машинным маслом. Теперь же все было как прежде, будто война и сопряженные с нею бедствия всем приснились: ели, собравшись за столом, под аккомпанемент стоящего на подоконнике радио, где как раз транслировали музыкальную передачу; заглянувшие в окна сумерки разогнали уютным, ровным светом напольной лампы, а затем, уложив Алена, остались сидеть в гостиной, разлив по бокалам вино, что еще оставалось на дне бутылки. — Как ты думаешь, — спросила Клод, тесно прижавшись к плечу Жоржа и голову повернув так, чтобы видеть, хоть и немного снизу вверх, его лицо, — что будет дальше? Он ответил, почти не раздумывая: — Надеюсь, что после всего случившегося человечество исчерпало свой лимит несчастий и потрясений, по меньшей мере, на ближайшие лет сто, и впереди нас ждут лишь несомненно приятные вещи… В последнем Клод была готова с ним согласиться — смотрела на него безотрывно, и глаза ее сверкали так, что невозможно было не понять намек. Вино осталось на столе позабытым и бесполезным; повернувшись к Клод всем телом, Жорж мягко положил руку ей на талию, потянулся поцеловать ее приоткрытые губы — и тут прямо за их спинами раздался робкий, расстроенный голос Алена: — Мам? Пап?.. Жорж едва не подпрыгнул, будто его едва не застали за чем-то куда более непристойным, чем объятия с собственной женой. — Что случилось? — спросил он, оборачиваясь — Ален стоял в дверном проеме, потирая глаза рукавом, босой и в пижаме, явно только что выбравшийся из постели. — Почему ты не спишь? — Не получается, — пожаловался тот, — мне все время снятся… снятся сирены. Они мне не дают уснуть. Жорж и Клод сочувственно переглянулись. Будучи в возрасте, в котором затруднительно осмыслять происходящее в мире вокруг в полной мере, Ален ужасно боялся сигналов тревоги, что то и дело прокатывались по Парижу по мере приближения союзных войск — прятался, зажимая руками уши, и непросто было успокоить его в такие мгновения. Звуки, так его пугавшие, не желали оставлять его даже сейчас, когда опасность давно миновала, и Жорж задавался вопросом, не останутся ли воспоминания о пережитом страхе с Аленом навсегда. — Хорошо, пойдем, — сказал он, поднимаясь, улыбаясь Клод кротко и чуть виновато — но она, кажется, этого не заметила, обеспокоенная не меньше него самого. — Я тебе почитаю, хочешь?