— Жорж, прошу… — а потом добавила очень быстро, шепнув в самое ухо, отчего Жорж ощутил себя вынырнувшим из-под толщи ледяной воды, — неужели ты не хочешь увидеть, как их всех повесят? Жорж замер, опуская кулаки. Немцы смотрели на него неприязненно, молодой человек в синем — с неприкрытым испугом. Протянулось меж ними несколько напряженных секунд — и тот, которого назвали унтерштурмфюрером, сухо приказал: — Проваливай. Далее испытывать судьбу Жорж не рискнул. Ни он, ни Клод более не заговаривали о случившемся, будто подчиняясь некоему уговору, даже в последующие годы, когда война с ее тяготами осталась далеко позади. Поэтому Клод, должно быть, так и не узнала о финале этой истории — о том, как несколько месяцев спустя после перепалки в кафе, когда едва успела стихнуть уличная стрельба, и все только и повторяли из уст в уста слово «Освобождение», Жорж шел по бульвару Вольтера, думая вызнать у кого-нибудь последние новости, и внезапно остановился, словно услышав чей-то оклик. Тела, висящие на фонарных столбах, должно быть, провели там не меньше суток — почерневшие, изуродованные до того, что в них едва можно было узнать людей. На нескольких из них болталась немецкая форма, но большинство были одеты в гражданское — и Жорж с первого взгляда узнал синий костюм, явно сшитый на заказ и доставшийся своему владельцу с чьего-то чужого плеча (возможно, когда-то тоже повешенного). Труп безвольно болтался в воздухе под налетающим ветром, а Жорж долго смотрел на него, пытаясь понять, что испытывает. Былую ненависть? Злорадное удовлетворение? Или успокоение от свершившейся справедливости? Он так и не смог подобрать ответа на свой вопрос — а ветер все усиливался, и ничего не отзывалось в душе Жоржа от вида разлагающихся мертвецов, и ему нужно было идти. Отвернувшись, Жорж продолжил свой путь вдоль бульвара. О телах, что остались за его спиной, он не думал. У него было еще очень много дел. 1944 / 1948. Рука и сердце Де Голля видно издалека. Когда он проходит по дворцовым коридорам, это можно сравнить с явлением короля подданным — все умолкают, торопятся расступиться по сторонам, прячут глаза, будто им, простым смертным, не под силу будет выдержать взгляд Генерала: он просто испепелит их тут же вместе с их мелкими дрязгами, страстями и мыслишками. Всеобщее благоговение, граничащее со священным ужасом, захватывает и Жоржа; кто он рядом с Генералом, как не ничтожная капля в человеческом море, сквозь которое де Голль шествует величаво и торжественно, как корабль, после долгих смятений, сражений и бурь вернувшийся в родной порт? И все же есть в душе Жоржа кое-что еще, шальное и святотатственное — любопытство. Наверное, с таким же чувством Пандора открывала оставленный Зевсом сосуд — Жорж должен не повторить ее ошибки, но вместо этого, зная, что может ему грозить, делает прямо противоположное. Его сердце стучит оглушительно громко, когда он приподнимает голову, косится в сторону Генерала, который в этот момент проходит мимо; его шаги неторопливы, ведь по правую руку от него идет, припадая на ногу, Леклерк, говорит ему что-то приглушенно и яро, и де Голль слушает его, кивает, и на секунду (Жорж не уверен, что ему не почудилось) на его строгом лице можно заметить мимолетную тень улыбки. Интересно, каково это, думает Жорж, незаметно провожая их взглядом. Каково — идти от Генерала по правую руку? Бесстрашно смотреть в глаза? Конечно, он такой же человек, как и все остальные, но, пытаясь представить его за обыденными человеческими занятиями, Жорж отчего-то не чувствует ничего, кроме отчаянного смущения. Будто Генералу это не пристало — а на самом деле и не нужно. Будто он может совершать что-то, роднящее его с людьми, лишь для того, чтобы не слишком подчеркивать собственную от них отличность. Будто внутри его телесной оболочки давно не осталось ничего, кроме самоотверженного героизма и неизбывной любви к Франции — чистых, беспримесных настолько, что на них невозможно взглянуть, не ослепнув от их сияния. Генерал и Леклерк скрываются в дверях. В воздухе разносится тихий всеобщий вздох, восхищенный и облегченный одновременно — и застывший было коридор оживает, наполяется обычной для предобеденного времени суетой. Разговоры, шелест записок, скрип подошв и стук каблуков — жизнь, замершая, чтобы склониться перед величием Генерала, возвращается в свои права. Жорж, оставшийся незамеченным, тихо отходит в сторону, смотрит в окно на заснеженный внутренний двор и несколько раз осторожно моргает. Похоже, он не ослеп. *** — Помпиду? Это ваша фамилия? У Жоржа что-то спирает и сдавливает в груди. На самом деле, он не должен был оказаться в кабинете Генерала сегодня вечером — но так вышло, что Гастон нашел способ улизнуть домой пораньше в честь субботы, а Жорж — нет. Оставшись почти один в отделе, он лениво, не спеша заканчивал дела, которые откладывал «на потом» всю неделю — и когда ему передали, что его вызывают к де Голлю, чуть не проглотил собственный язык. — Он искал мсье Палевски, — заикаясь, пробормотал секретарь, — но я сказал, что тот уже ушел, и тогда он потребовал «кого угодно, кто умеет писать»… Писать Жорж умел, в этом не было никаких сомнений, так что у него не было ни единого возможного оправдания. Справляясь с ледяным оцепенением, окатившим его с ног до головы, он добрался до генеральского кабинета, чтобы предстать перед лицом Спасителя Отечества — и, по правде говоря, ожидал от него любого вопроса, но только не этого. — Да, — выговаривает он, стараясь, чтобы голос звучал твердо и четко. — Несерьезная, — бросает ему Генерал, не отрываясь от чтения поданной ему записки. — Если хотите чего-то добиться, вам лучше ее сменить. Жоржу начинает казаться, что он видит сон — больше ничем не объяснить всю дикую абсурдность этого разговора. Он может только молча смотреть на Генерала, не в состоянии придумать хоть какой-то вменяемый ответ — но Генерал, кажется, ответа и не ждет. Жоржу приходит на ум, что со стороны де Голля замечание очевидно было уместным и даже участливым, но продолжить эту мысль он не решается — она отчего-то кажется ему практически богохульной. — Он так и сказал? — Клод относится ко всему на порядок легкомысленнее: когда Жорж рассказывает ей, она сначала не верит, а потом начинает смеяться. — Какую же фамилию он посчитал бы подходящей? Ты не спросил? — Не пришло в голову, — отвечает Жорж, все еще чувствующий себя получившим удар по макушке. — Может, он имел в виду свою собственную… Клод, успевшая сделать глоток вина, громко фыркает и прикрывает ладонью рот. — Хочешь сказать, это было предложение руки и сердца? Кусок тушеной курятины идет Жоржу не в то горло, и он пару минут откашливается, жадно пьет воду из стакана, ощущая, как от натуги (и больше ни от чего) начинает гореть лицо. — О, перестань, — просит он, вытирая салфеткой выступившие на глазах слезы, — такие шутки обычно добром не кончаются. — А кто сказал, что я шучу? — пытается поддеть его Клод, но Жорж смотрит на нее чуть сердито, и она тут же сдается, говорит извиняющимся тоном: — Ладно, ладно. Так ты будешь менять фамилию? — Еще чего, — бурчит он. — Не хочу говорить, что Генерал не прав, но думаю, что это тот случай, когда… хм… мне виднее. — Думаешь, он не разозлится на тебя за это? Жорж чувствует себя так, будто готов переступить черту — невесомо тонкую, но очень важную, за которой завершается слепая самозабвенная вера и приходит время для дерзновенных сомнений, вопросов и поисков. — Надеюсь, — говорит он чуть сдавленно, — до этого не дойдет. *** Жорж делает шаг под тяжелые каменные своды, и гулкий отзвук эха разбавляет застоявшуюся тишину. В церкви никого, кроме Генерала — его фигура темнеет на одной из скамеек, ближней к алтарю и выставленному перед ним гробу. Гроб открыт; Жорж видит замершее, умиротворенное лицо девушки, которую он сам встречал мельком лишь несколько раз — он всегда был неизменно вежлив с ней, хоть и подозревал, что она не воспринимает произносимые им слова в полной мере. Иногда она узнавала его, дружелюбно лепетала что-то в ответ, и Генерал выглядел очевидно этим довольным. «Анна неплохо разбирается в людях», — произнес он как-то раз нежно и с гордостью, и это повергло Жоржа в отчаянную неловкость, будто он скрытно, обманом подсмотрел за чем-то, что не дозволено было видеть никому. Тогда он поспешил замять разговор — и теперь пребывал в убеждении, что сделал это зря.