Жорж не обманывал себя. Он не состоял в подполье, не пытался помочь Сопротивлению (членов которого, если верить все тем же шепоткам, арестовывали то тут, то там) — но и «благонадежным» он бы смог себя назвать, разве что лишившись рассудка. Скорее, он был человеком, который ничего не замечает: ни того, как его ученики прямо посреди занятия передают под партами мятую листовку «Свободной Франции», ни того, как у подъезда дома напротив тормозит автомобиль и на тротуар высыпают, как саранча, люди в форме и с автоматами. Перепуганный привратник открывал им двери, и они заходили внутрь; затем в одном из окон вспыхивал свет, и по шторам, как в театре теней, начинали метаться неразборчивые силуэты. Обычно все успокаивалось быстро: из подъезда выводили кого-то скорчившегося, согнутого пополам, со сведенными со спиной руками, бесцеремонно запихивали на заднее сиденье автомобиля, и тот, сверкнув фарами, мгновенно исчезал в ночи. Жорж несколько раз заставал подобные сцены, когда дурно спал и поднимался с постели посреди ночи, чтобы выкурить сигарету-другую — стоял у окна, не решаясь шевельнуться, и наблюдал — сквозь стекло, сквозь тонкую щель между прикрытыми ставнями. Стекло почти не пропускало звуков, и за это Жорж был ему благодарен. Если бы он мог, то всего себя, и Клод тоже, окружил этим стеклом — единственной защитой, которая ему оставалась. А болезнь, поразившая всех, усиливалась, сколь бы Жорж ни закрывал на нее глаза. Почти не стало еды; Жорж исхитрялся достать кое-что втридорога на черном рынке, а когда его поиски не оканчивались успехом — умудрялся насытиться и безвкусным супом из вареной моркови. Боль в ноющем желудке он успешно заглушал сигаретами, сам не заметив, как начал выкуривать в день по две, а то и три пачки; если бы изобрели средство столь же верное избавиться от боли душевной, Жорж с радостью выложил бы за него все свои оскудевшие накопления. Но чувство, будто его выдрессировали, привели к молчаливому послушанию свирепые и всесильные чужаки, и стыд за себя самого, за свою трусость и за свое бессилие — то было во сто крат хуже голода, хоть Жорж пытался привыкнуть и к этому, носил это чувство в себе, как разрастающуюся опухоль, прятал от всех, и от жены, и от ближайших друзей. Поначалу его отвращение к себе могла сдержать только мысль о том, что столь вопиющая несправедливость — лишь случайный вывих истории, который скоро вправится на место, что она нежизнеспособна совершенно и погибнет быстро, как дышащее существо, оказавшееся в абсолютном вакууме. Прекраснодушный, наивный болван! На исходе четвертого года, не видя вокруг себя ни единого просвета, хотя бы искры, промелькнувшей в кромешном мраке, Жорж готов был поверить, что ошибался в человечестве как явлении: должно быть, ложь и насилие, война, угнетение сильными слабых, самый чудовищный произвол, на который только были способны люди, получившие неограниченную власть над другими — все это куда лучше соответствовало человеческой природе, чем предыдущая мирная жизнь? Может быть, все ждали одного — возможности безнаказанно уничтожать друг друга, — и только такие слабаки, как Жорж, почему-то от них отстали? — Ты плохо выглядишь, — сказала как-то Клод, пока Жорж, плавающий в собственных мизантропических размышлениях, как в холодном болоте, сидел в плохо протопленной гостиной и пил большими глотками вино. — Может, сходим куда-нибудь? Жорж мрачно поднял на нее взгляд. — А Ален? — Люси за ним присмотрит. Люси, пятнадцатилетняя дочь соседей, имела опыт обращения с тремя младшими братьями и никогда не отказывалась побыть недолго в обществе Алена за скромную плату — позвать ее обычно было делом пары минут. В тот день, правда, Жорж слишком преисполнился презрением к людям и к себе самому, чтобы желать куда-то идти, но Клод смотрела на него с отчаянным беспокойством, и он решил не расстраивать ее еще больше — в конце концов, упиваясь своими горестями, он не сделает лучше никому из них… — Ладно, — пробормотал Жорж, заставляя себя подняться с кресла, — идем. Свет нынче в Париже гасили рано, да и про комендантский час забывать не стоило, поэтому вечерняя прогулка вышла недолгой: держась за руки, Клод и Жорж дошли до набережной, малолюдной, присыпанной первым снегом, постояли немного у реки, глядя на величественно темнеющую впереди громаду Нотр-Дама, и, повернув обратно, заглянули пропустить по стаканчику на улице Сент-Оноре. Улицы в это время дня были пустынны, но в кафе еще теплилась кое-какая жизнь: приглушенным желтым светом горели лампы, пожилой хозяин наполнял бокалы, а посетители были немногословны, разговаривали почти полушепотом, подозрительно косились в стороны, замечая любой направленный на них взгляд. На столике, который заняли Жорж и Клод, валялась забытая кем-то газета; Жорж скользнул по передовице взглядом и, к своему слабому удивлению, не увидел почти ничего о войне — только сетования на коварство врагов с востока и запада да старательно составленный отчет о небывалом урожае зерновых. Что же случилось? Никаких успехов на фронте? Вспомнилось кстати, как говорили на факультете о том, что немцы терпят тяжелые поражения на востоке и вот-вот обратятся в бегство; могла ли быть в этих кривотолках хотя бы частичка правды? — Это скоро закончится, — вдруг тихо сказала Клод, вновь угадывая его мысли, и потянулась взять его за руку. Жорж вложил свою ладонь в ее. — Почему ты так думаешь? — Не знаю, — ответила она, пожимая плечами, — этого не объяснить. Просто мне кажется, что самое худшее мы уже пережили. Что их торжеству конец. Что они все еще пытаются делать вид, будто победа на их стороне, но на самом деле не верят в это и сами. Что ж, она опять оказалась во многом храбрее Жоржа, хотя бы потому, что он давно уже не позволял себе верить во что-то подобное — просто чтобы не разочаровываться так болезненно в каждом дне, каждой минуте без долгожданной радостной вести. — Ты, — начал он, улыбаясь, собираясь сказать что-то нежное и признательное, но его прервал шум распахивающейся двери и раздавшийся следом нетрезвый хохот. В кафе буквально вломились четверо: трое в немецкой форме, и еще один, гогочущий громче всех — в гражданском, одетый в пальто и щеголеватый синий костюм, слишком просторный для него, явно сделанный на заказ. Не замечая воцарившейся тишины, они грохнулись за столик неподалеку от Жоржа и Клод и закричали лающе и нестройно: — Эй! Вина нам! Тащи нам вина! Хозяин, боязливо пригибая голову, бросился в подсобку стремглав. Все остальные притихли, не сговариваясь, даже курящие поспешили потушить сигареты. Жорж, внутренне каменея, убрал в карман едва открытую пачку. Своему чутью на опасность он все еще доверял — и сейчас оно недвусмысленно советовало ему быстрее убираться отсюда. — Нет, — сказала Клод, заметив его движение, и крепче сжала его руку. — Давай сначала допьем. Если мы сейчас сбежим, они решат, что мы подозрительны. Резон в ее словах был — и Жорж, кивнув, приложился к стакану с перно, проглотил, не ощутив крепости. Те четверо тем временем закурили, продолжая прервавшийся разговор; один из них, глядя на Клод, сложил трубочкой губы и издал тошнотворный влажный звук. — Эй, красотка, — слова он едва выговаривал, но его это не смущало ничуть. — Красавица! Иди к нам, а! Бросай этого убогого! У Жоржа перед глазами запрыгали черные мушки, и он медленно поставил стакан, чтобы не раздавить его в кулаке. Ненависть, беспримесная, всепожирающая, вспыхнула в нем мгновенно, так что он на миг подумал, будто она вот-вот разорвет его на клочки. С чем только он ни приучил себя смириться за эти годы? К чему сумел притерпеться? Эти самодовольные ублюдки расчленили и оплевали его родину, выдоив из нее все жизненные соки, как из скотины, предназначенной на убой, убили и замучили тех, кто пытался сопротивляться им, самого Жоржа превратили в покорного, бессловесного наблюдателя, который мог лишь стыдливо отводить глаза от того, что они творили, а теперь вздумали тронуть Клод — и для него это оказалось последней каплей. — Какого черта он там копается, — сказал один из офицеров человеку в синем. — Сходи-ка, потормоши его как следует. Тот с готовностью подскочил. — Будет исполнено, унтерштурмфюрер! Жорж с трудом различал то, что говорили в паре метров от него — до того у него звенело в ушах. Клод снова сжала его руку, заговорила успокаивающе, но он видел, что она побледнела, как полотно: — Не обращай внимания. Просто не обращай внимания. Немцы никогда не были хороши в комплиментах… — Несу! Несу, унтерштурмфюрер! Жорж чуть повернул голову, чтобы увидеть, как молодой человек, оттеснив хозяина, выскакивает из подсобки, неся в руках две открытые бутылки и бокалы. На вид ему было чуть больше лет, чем любому из студентов, которым Жорж ежеутренне читал древнегреческий и латынь; возможно, Жоржу стоило проявить больше снисхождения к этому малому, но он увидел лишь мельком его подобострастную улыбку, вспотевший лоб, чуть подрагивающие от волнения пальцы — и тело Жоржа начало действовать, опережая разум. Довольно было выставить ногу чуть вперед как раз в тот момент, когда парень проходил мимо, чтобы он потерял равновесие и полетел на пол, выпуская из рук бутылки; никто не успел ничего сделать, а добрая часть их содержимого уже оказалась на столе и на прекрасно отглаженных брюках не успевших увернуться офицеров. — Что за… — тому, который окликал Клод, досталось больше всех, и он вскочил, явно намереваясь отвесить незадачливому носильщику пинка. — Ах ты, чертова сволочь! — Это не я, унтерштурмфюрер! — заметался тот, закрывая одной рукой лицо, а другой показывая на Жоржа. — Это он! Оставшиеся двое тоже начали медленно подниматься со стульев. Жорж безмятежно посмотрел на каждого из них и ответил, чуть усмехаясь: — Не стоит валить с больной головы на здоровую, дружище. Твое чрезмерное рвение сослужило тебе плохую службу, вот ты и споткнулся… помог бы ты лучше господам офицерам, вылизал им сапоги дочиста — я уверен, у тебя это прекрасно получается. — Да ты… да ты знаешь, кто я? — взвизгнул молодой человек, поднимаясь. — Что у тебя хорошо получается, интересно? Выделываться перед своей шлюхой? Жорж сам не заметил, как оказался на ногах и ринулся ему навстречу. Прежде он всегда стремился избегать драк, ибо был весьма скромного мнения о собственных физических способностях, но в ту секунду ему было ослепительно все равно: пусть его изобьют до полусмерти и отволокут в гестапо, пусть завтра он окажется в карцере, концлагере или у расстрельной стены, пусть… Он не успел — как осознал вскоре после этого, к счастью. Клод остановила его быстрым, горячим объятием — обвила руками его грудь, голову склонила к плечу, проговорила, часто и взволнованно дыша: