— Нет. Не хочу. — Почему? — спросила Клод после паузы. Жорж приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на нее. Она выглядела неподдельно озадаченной — видимо, Жорж совершил что-то, чего она от него не ожидала. — Война — совершенно не мое ремесло. Я и так, кажется, оставил на ней, — будто подтверждая свои слова, он чуть приподнял от постели руку, которой обычно сжимал оружие — браться за винтовку ему не приходилось уже несколько дней, но от плеча до запястья до сих пор пробегали иногда волны непрошенной дрожи, — больше, чем хотел бы. Нас призывают продолжить сражаться, желая пробудить нашу совесть — но я чувствую, что пойду против нее, если подпишусь на то, против чего восстаю так отчаянно. Кто-то верит, что эту страну возможно освободить силой оружия — что ж, может они и правы. Но я хочу думать о том, что есть… и какой-то другой путь. Клод больше ни о чем не спрашивала, только проговорила тише, целуя его плечо: — Тогда вернемся домой. — Вернемся, — согласился Жорж, снова смеживая веки и чувствуя, как наконец-то расступается, ослабляет хватку напряженная неопределенность, что одолевала его все эти бесконечные недели, проведенные в попытках скрыться от неизбежного. О том, что перемирие подписано, объявили на следующий день. 1942. Сын Идея обратиться в приют принадлежала Жоржу. Кто угодно сказал бы, что он поступает неблагоразумно и необдуманно — сейчас, в разгар войны, когда с прилавков исчезло мясо и масло, сыр и молоко можно было достать только втридорога, а в булочных приходилось стоять в очереди несколько часов, чтобы получить скудную порцию, обозначенную в продуктовой карточке, был мало подходящий момент для того, чтобы обременять семью лишним голодным ртом. Так сказал бы кто угодно — и Жорж, наверное, признал бы правоту этих слов с чистой совестью, но это никак не повлияло бы на то, что иначе поступить он не мог. Дело ведь было вовсе не в деньгах. Дело было в Клод. Жоржу и без того было больно смотреть на нее после того, как врачи вынесли ей безапелляционный вердикт — и сейчас, более полугода спустя, она все еще не могла примириться с мыслью, что не сможет выносить и родить ребенка. На улицах она, бывало, с тоской косилась на матерей, толкающих перед собой коляски, а потом торопилась отвести взгляд, будто обманом подглядела за чем-то, что не должна была увидеть ни при каких обстоятельствах — Жорж замечал это, пытался отвлечь ее будто невзначай, не дать слишком глубоко задуматься о несчастье, которое их постигло, но ничего не помогало: Клод стала грустна и молчалива, будто замкнулась в своем горе, а война, повисшее над всей страной тягостное напряжение, нужда, пришедшая непрошенной гостьей в каждый дом — все это никак не могло привести к улучшению ее душевного состояния. В конце концов, Жорж стал всерьез опасаться, что с Клод случится что-нибудь дурное, что в какой-то момент она настолько забудется, заблудится в своей печали, что забудет путь назад и никогда не вернется, оставшись здесь, в мире, с Жоржем лишь тенью себя самой — Жорж не мог этого допустить, и для этого готов был пойти на все. — Как? Сейчас? — изумилась она, когда он рассказал о намерении, что обдумывал уже несколько недель. — Ты не думаешь, что… это не лучшее время? К этому вопросу Жорж был готов. — Нужно ли ждать лучшего — кто знает, когда оно настанет? Жизнь — не то, что нужно отдавать в залог, ведь никто не вернет нам время, которое мы упустили... Ее не пришлось долго уговаривать — она, верно, и сама не хотела спорить. Куда больше времени они потратили, обивая чиновничьи пороги, чтобы собрать все необходимые документы. Раньше Жорж не задумывался о том, сколько бумажной волокиты влечет за собой процедура усыновления: казалось бы, разве не должно это быть не сложнее того, чтобы завести ребенка естественным путем? Бюрократы из служб социальной защиты, очевидно, так не считали; прошло не менее месяца, прежде чем Жорж и Клод, получив благословение от толстого, усатого человека в линялом пиджаке, оказались допущены в святую святых: просторный зал сиротского дома в Монтрёй, где были составлены в несколько рядов одинаковые, выкрашенные в белый кроватки. В каждой из них лежало по младенцу, и Жорж, едва узрев такое обилие маленьких человеческих существ — на вид ничем не отличающихся друг от друга, даже спеленутых совершенно одинаково, — испытал растерянность, близкую к испугу, будто его, как раннехристианского мученика, бросили в пещеру с ядовитыми змеями. — Вы делаете хорошее дело, — сопровождающая их сестра милосердия сделала несколько шагов вперед; преодолевая замешательство, Жорж и Клод поспешили за ней. — Сирот сейчас много. У кого-то родители погибли. Кто-то приносит их сам — обычно говорят, что не могут прокормить… — Ну что? — шепнула Клод, не отпускавшая руку Жоржа с того момента, как они зашли в дом. — Что теперь? — Ну… — Жорж подумал, что в жизни своей не испытывал подобной неловкости. — Что ж, выбирай… — «Выбирай»? — возмущенно вздохнула Клод. — Жорж, это не индейка на рождественский ужин! — Я понимаю, — он потащил было из кармана сигаретную пачку, но встретил взгляд сестры милосердия, обещающий все адские муки разом, и, опомнившись, решил не рисковать. — Но все-таки… что еще можно сделать? Тебе нужно выбрать кого-то одного, и… Тут в дальнем конце зала кто-то залился жалобным плачем, и женщина, скомканно извинившись, устремилась на зов. Жорж и Клод остались вдвоем посреди младенческого моря, и это ничуть не прибавило им уверенности. — Выбирай ты! — сказала Клод, ткнув пальцем Жоржу в грудь. — Ведь это ты придумал прийти сюда! Такого удара в спину Жорж от нее не ждал. — Нет-нет-нет, — он замахал руками, понимая, что одних только слов Клод ему хватило, чтобы покрыться холодным потом, — я верю, что у вас, женщин, есть на подобные дела особое чутье, поэтому выбирать надо тебе… — Еще чего! Тебе решать! Ты — глава семьи! — Однако, — Жорж не удержался, засмеялся даже под ее мечущим молнии взглядом, — вот это что-то новенькое. — Ты просто… Клод открыла рот и замолкла. Замолк и Жорж, понимая, как и она, что все это время их маленькая перепалка не оставалась незамеченной: крошечный обитатель кроватки, у которой они остановились, внимательно смотрел на них темными, любопытно блестящими глазами и, похоже, вслушивался в каждое произнесенное слово. Не сговариваясь, Клод и Жорж склонились над ним, чуть не столкнувшись при этом головами; ребенок оглядывал их обоих несколько секунд, а потом, зажмурившись, улыбнулся. — Ну вот, — пробормотал Жорж, глядя на табличку в изголовье кроватки, — видимо, у нас будет мальчик. Надо сказать, у него самого в тот момент с души свалился камень; обдумывая впоследствии этот эпизод своей жизни, Жорж неизменно приходил к выводу, что не они с Клод выбрали Алена, а Ален выбрал их — и это было намного лучше. Это было правильно. *** Все изменилось — этого не заметил бы только слепой. Конечно, война не могла никуда деться, как и нехватка еды, но Жоржу удалось раздобыть из-под полы детскую молочную смесь, а заодно головку сыра, полдесятка яиц и бутылку вина — лучшие сорта, конечно, ныне отправлялись прямиком в Германию, но и белое анжуйское оказалось весьма недурным. Вечером того же дня Жорж сидел в кресле в гостиной, поставив рядом с собой наполненный бокал, и перечитывал «Фальшивомонетчиков» — вернее, смотрел в книгу краем глаза, а на деле наблюдал за тем, как Клод, покачиваясь на месте и напевая что-то несложное и убаюкивающее, крепко прижимает к себе их сына. Младенец, разморенный теплом и сытостью, уснул у нее на руках, и на лице ее появилась робкая, но счастливая улыбка — именно ее не хватало Жоржу все эти месяцы, чтобы начать улыбаться тоже. 1943. Пересоберем О своем решении вернуться в Париж после подписания перемирия Жоржу пришлось пожалеть очень скоро и не один раз. Новую жизнь — вернее, то, что мог любезно предложить Рейх вместо старой, — можно было сравнить со смертельной болезнью, что начинается с малозначительных симптомов и развивается небыстро, но неумолимо, поражая весь организм, разрушая его по частям. К развешанным всюду свастикам и табличкам на немецком языке Жорж быстро выучился относиться так, будто они не имели к нему никакого отношения — в конце концов, они и предназначались не для него, а для новых хозяев города, разом заполонивших улицы и бульвары: солдат, офицеров, присланных из Берлина чиновников, молчаливых людей в штатском. Так же быстро Жорж приучил себя избегать этой публики, вплоть до того, что стремился с непринужденным видом свернуть в переулок или перейти на другую сторону улицы, едва завидев перед собой патруль. Если же им все же предстояло поравняться, он привык смотреть перед собой и чуть вниз, притворяясь полностью погруженным в свои ничтожные заботы — только чтобы не обратить на себя внимание. Слишком много шептались повсюду — в университете, в библиотеках, в кафе, — о том, что происходит с теми, кто оказывается «неблагонадежным»: кого-то вызывали на допрос, кто-то оказывался в тюрьме, кто-то бесследно исчезал, а кого-то находили убитым; слухи редко называли имена, и от этого угроза как будто распространялась по воздуху, становилась всеобъемлющей, нависала дамокловым мечом над головой каждого, кто был «благонадежен» недостаточно. Кто не сделал смыслом своей жизни предательство — пусть не родины (от нее, если говорить честно, теперь мало что осталось), но хотя бы себя самого и того, что люди идеалистически настроенные называют обычно совестью.