Интересно, сколько слов она знает? Впрочем, главное, она смогла рассказать, что с ней. Ворона – не волк. Я улавливал чувства птицы, но истолковать их было непросто. От нее исходили боль, страх и сильная злость. Будь это волк, я бы сразу понял, ранен ли он и насколько серьезно. А с этой страдалицей мы как будто говорили на разных языках. – Дай мне помочь тебе освободиться. Для этого мне нужно положить тебя на стол, там больше света. Можно я подниму тебя с пола и перенесу? Птица моргнула: – Пить. Пить. Пить. – И воды тебе дам. Я старался не думать о том, как стремительно летит время. Словно в ответ на мою тревогу, Чейд мысленно поинтересовался, где я. Королева попросила Дьютифула сделать так, чтобы я непременно пришел. Очень необычная просьба с ее стороны. Я скоро, – пообещал я, отчаянно надеясь, что смогу выполнить обещание. Открыв потайную дверь, я подобрал птицу и стал подниматься с ней по темной лестнице, держа ее легко, но надежно. – Фитц? – напряженно спросил Шут еще до того, как я встал на последнюю ступеньку. Я видел только его силуэт в кресле у огня. Свечи давно догорели. От тревоги в голосе Шута у меня защемило сердце. – Да, это я. У меня тут раненая ворона, она запуталась в моем парике. Я сейчас все объясню, только сначала положу ее, зажгу свет и напою водой. – В твоем парике запуталась ворона? – переспросил Шут, и на удивление в его голосе сквозили веселье и издевка. – Ах, Фитц, я и не сомневался, что ты сумеешь влипнуть в какую-нибудь нелепую историю, чтобы развеять мою скуку. – Ее прислал Уэб. Я положил птицу на стол. Она попыталась встать, но волосы парика так оплели ее лапы, что она тут же свалилась на бок. – Полежи спокойно, птичка. Мне нужно зажечь свечи. Тогда, надеюсь, я смогу тебя освободить. Она не двигалась, но дневные птицы вообще часто замирают, оказавшись в темноте. Я ощупью побрел по комнате на поиски свечей. К тому времени, когда я нашел их и вставил в подсвечник, Шут уже был у рабочего стола, на который я положил птицу. К моему изумлению, своими узловатыми пальцами он распутывал пряди волос вокруг ее лапок. Я поставил подсвечник на дальний край стола и стал смотреть. Птица лежала тихо, только иногда моргала. Пальцы Шута, когда-то такие длинные, красивые и ловкие, теперь были похожи на сухие сучья. Он тихонько говорил с вороной, пока работал. Рукой со срезанными подушечками пальцев он ласково поглаживал ее лапы, чтобы она не шевелилась, а пальцы другой его руки тем временем ловко поднимали и отцепляли пряди волос. Его голос журчал, как ручей, перекатывающийся по камням: – Так, сначала вот эту… А теперь выпутаем коготок из петли. Ну вот, одна лапка почти свободна. Ох, надо же, как туго затянулось… Погоди, дай я поддену здесь… Вот так, эту лапу мы выпутали. Птица тут же дернула освобожденной лапой, но Шут положил руку ей на спину, и она затихла. – Потерпи немного, через минуту ты будешь свободен. А пока не дергайся, а то путы затянутся туже. Когда ты связан, от любой борьбы только хуже. Когда ты связан… Усилием воли я промолчал. Шуту понадобилось куда больше минуты, чтобы освободить вторую лапу. Я уже хотел предложить ему воспользоваться ножницами, но он был так поглощен делом, что забыл на время о собственных бедах. И я запретил себе думать о времени и своих заботах и молча ждал. – Ну вот, теперь все хорошо, – сказал он, отодвигая в сторону растрепанный парик. Мгновение птица лежала неподвижно. Потом встрепенулась, извернулась и вскочила на лапы. Шут не пытался погладить ее. – Он хочет пить, Фитц. Страх всегда вызывает жажду. – Это она, – поправил я. Я сходил к ведру с водой и наполнил чашку. Чашку поставил на стол, обмакнул туда пальцы, показал птице, как с них капает вода, и отошел. Шут взял в руки мою шапку и по-прежнему пришпиленный к ней парик. Ветер, дождь и вороньи когти сделали все, что могли: некоторые пряди безнадежно спутались, другие висели мокрыми сосульками. – Не думаю, что его легко будет привести в порядок, – сказал Шут и снова положил парик на стол. Я взял его и провел пальцами по волосам в тщетной надежде придать им хоть сколько-нибудь приличный вид. – Расскажи мне об этой птице, – попросил Шут. – Уэб хочет, чтобы я о ней позаботился. Раньше у нее был… ну, не хозяин… Скорее друг. Не Одаренный побратим, а просто человек, который о ней заботился. У нее на крыльях некоторые перья белые. – Белые! Белые! Белые! – вдруг каркнула птица. Она вприпрыжку, как все вороны, подбежала к чаше, глубоко окунула туда клюв и принялась жадно пить. – Она разговаривает! – удивленно воскликнул Шут. – Просто повторяет слова, которым ее научили, как все «говорящие» птицы. Я так думаю, – сказал я. – Но ты же можешь общаться с ней через Дар? – Не совсем. Я улавливаю ее чувства, волнение, боль. Но мы не связаны Даром, Шут. Я не читаю ее мысли, она не слышит мои. – Я тряхнул париком. Ворона испуганно вскрикнула и шарахнулась в сторону, едва не опрокинув чашку. – Прости. Не хотел тебя пугать, – сказал я. С тоской посмотрев на парик и шапку, я признал, что им уже ничто не поможет. – Извини, Шут. Мне надо поговорить с Чейдом. И я потянулся к старику Силой. Мой парик безнадежно испорчен. Не думаю, что смогу появиться на празднике в образе лорда Фелдспара. Тогда приходи как хочешь, только побыстрее. Что-то назревает, Фитц. Королева Эллиана явно что-то затевает. Сначала я подумал, что она зла на меня, такой у нее был ледяной взгляд, когда я подошел поздороваться. Но она выглядит на удивление возбужденной, так весело танцует, подавая пример гостям… Словно какое-то ликование охватило ее. Никогда ее такой не видел. Ты спрашивал Дьютифула, что это может означать? – спросил я. Дьютифул не знает. Я почувствовал, как Чейд раскинул сети Силы шире, чтобы включить и короля в нашу беседу. Возможно, Дьютифул не видит ничего странного в том, что его королева искренне веселится на празднике, – с усмешкой заявил король. Я чувствую, что-то будет! Это носится в воздухе! – возразил Чейд. Не допускаешь, что я разбираюсь в переменах настроения своей жены лучше, чем ты? – ощетинился Дьютифул. Я не мог больше выносить их перепалку. Я спущусь в зал, как только смогу, но, увы, не в облике лорда Фелдспара. Боюсь, мой парик пропал. По крайней мере, оденься по моде, – раздраженно велел Чейд. – Если ты заявишься в зал в рубахе и штанах, на тебя все уставятся. Но и костюм лорда Фелдспара надевать уже нельзя. Среди вещей, приготовленных для него, должно быть что-то, чего ты еще не надевал. Выбери из них, и побыстрее. Хорошо. – Тебе надо идти, – произнес Шут, едва я закончил беззвучные переговоры. – Да. Как ты узнал? – Фитц, я много лет назад научился толковать то, как ты едва заметно вздыхаешь от досады. – Парик пропал. А без него я уже не смогу изображать лорда Фелдспара. Придется спуститься в мою комнату, порыться в гардеробе и отправиться на праздник совсем другим человеком. Для меня это несложно, хотя я не получаю никакого удовольствия. В отличие от Чейда. – И от меня в былые времена. – Теперь была очередь Шута тяжело вздохнуть. – Как бы я хотел, чтобы мне выпало такое поручение! Выбрать наряд и спуститься вниз во всем блеске, с перстнями на пальцах и серьгами в ушах, благоухая духами. Влиться в толпу из сотни гостей, пробовать вкусное угощение, пить, и танцевать, и сыпать остротами… – Он снова вздохнул. – Жаль, я не могу снова стать живым, прежде чем умереть. – Ах, Шут… – Я потянулся было погладить его по руке, но остановился. В прошлый раз он испуганно дернулся от прикосновения, и это причинило боль нам обоим. – Тебе уже пора. Иди, я посижу с птицей. – Спасибо, – сказал я с искренней благодарностью. Оставалось только надеяться, что ворона не ударится в панику и не станет биться о стены. Поскольку в комнате почти темно, наверное, все будет в порядке. Когда я уже подошел к лестнице, меня догнал вопрос Шута: – Как она выглядит? – Это ворона, Шут. Взрослая ворона. Черный клюв, черные лапы, черные глаза. Единственное, что отличает ее от тысяч таких же, это белые отметины. Они у нее от рождения, точнее, с того дня, как она вылупилась из яйца. – Где они расположены? – У нее белые кончики некоторых маховых перьев. Когда она расправляет крылья, они выглядят почти полосатыми. И еще было несколько отметин на спине или голове. Эти перья вырвали другие вороны. – Вырвали, – повторил Шут. – Белые! Белые! Белые! – прокричала птица в темноте. А потом проворковала тихонько, так что я едва расслышал: – Ах, Шут… – Она знает, как меня зовут! – радостно воскликнул он. – И меня, к сожалению. Именно так ей удалось заставить меня остановиться и взять ее. Она стала кричать: «Фитц – Чивэл! Фитц – Чивэл!» посреди Портновской улицы.