— Сейчас, — попросила Любочка, — еще одну минуту. Она перелистала остальные страницы. Кое-где встречались имена с телефонами, но опять не те. Еженедельника в книжке не было. Да и телефонов, в общем, оказалось не так уж много. Это Любочку удивило, потому что Матвеич говорил, что Таня постоянно встречалась с разными людьми. Не в голове же она держала их номера. Органайзера среди вещей не было. Неужели клад все-таки зарыт в недрах мобильника (Любочка успела разглядеть, что он выключен)? И тут до нее дошло. Ну ты и корова, укорила она себя. Записные книжки — это каменный век, годятся для парикмахерш и участковых милиционеров. Деловые люди давно уже пользуются визитками. — Извините, Клавдия Мироновна, — умоляюще сказала она, — одну секундочку. Кармашки для визиток оказались в конце Таниной книжки. И Любочка довольно быстро наткнулась на то, что ей было нужно. Померанец Леонид Матвеевич. Красивая фамилия, не спутаешь. Информационное агентство «Фокус», генеральный директор. Сущевский вал, дом 64, электронная почта, два телефона и добавленный Таниным почерком номер мобильника. Вынуть визитку из книжки было бы очевидным святотатством. Любочка беспомощно оглянулась по сторонам — она не взяла с собой ни ручки, ни бумаги. — Записать? Сейчас-сейчас, подождите, — пробормотала Клавдия и торопливо выскочила из комнаты, видимо опасаясь, что Любочка бестрепетной рукой вырвет чистый листок из драгоценной книжки. Она вернулась в ту же минуту с каким-то старым журналом и карандашом, и Любе ничего не оставалось, как нацарапать номер на обложке. Они прошли обратно в «зал» и сели за стол допивать чай, но прежней сердечности уже не было. Должно быть, на Клавдию угнетающе подействовало вторжение Любочки в святая святых ее воспоминаний. Люба поняла это и быстро распрощалась, хотя планировала в гостях у Клавдии дождаться Настиного звонка. Важова проводила ее лишь до порога, к крыльцу не пошла. Собака на этот раз не удостоила гостью даже тявканьем, только звякнула цепью в глубине конуры. Вся деревня казалась совершенно безлюдной, когда Любочка заводила мотор и отъезжала от погруженного в тишину дома. «Не очень ловко получилось, зато дело сделано», — подумала она, сама изрядно расстроившись. Она знала за собой эту способность «переть как танк», по выражению мужа, когда ей что-то надо было, и при этом не замечать ничего вокруг. В этот раз она поступила совсем некрасиво: знала заранее, что ее допрос причинит боль Клавдии Важовой, и все-таки поперла, как фашист на Москву. Любочка отъехала от деревни и остановилась на обочине грунтовой дороги. Здесь желтеющее поле сменялось сосновым лесом, где можно было прекрасно погулять и подышать смолистым воздухом, пока молодежь не проклюнется после своих этюдов. Любочка уже собиралась выйти из машины и углубиться в хвойную чащу, но вдруг остановилась. Ведь у нее есть Настин мобильник, которым можно воспользоваться, и номер Леонида Матвеевича. Так зачем откладывать? Конечно, звонок с мобильного стоит денег, но ведь она же и платит за Настин телефон. Любочка достала с заднего сиденья старый журнал, выданный ей в доме Важовой вместо чистого листочка, и решительно набрала номер. Для Леонида Матвеевича у нее была готова другая легенда, тоже связанная с дочкой. Мол, девочка связалась со странной компанией, какая-то Третья стража, колдуны — не опасно ли это? Как поточнее узнать, чем они там занимаются? Леонид Матвеевич ответил после семи или восьми гудков, когда она уже собиралась давать отбой. — Алло? — глухо спросил он издалека. — Здравствуйте, Леонид Матвеевич, — зачастила Любочка, — это Люба, парикмахер, мы с вами познакомились у мамы Тани Важовой, помните? — Что-что? — переспросил ее собеседник. — Когда Таня погибла, вы приходили к ее маме, а я провожала свою тетю, — попыталась объяснить Любочка. Она не ожидала, что Танин знакомый может ее просто не вспомнить. — М-м-м… А что вы хотите? «Не узнал!» — потерянно подумала Любочка. — Мне нужно с вами посоветоваться, у меня дочь… — Извините, — перебил ее Померанец, — но я сейчас в отпуске, на Кипре. Мне этот разговор стоит дорого, да и вам тоже. Позвоните недельки через две. Всего доброго! — А!.. — начала было Любочка. Через две недели! Да за это время неизвестно что случится… — Что вас конкретно интересует? — вдруг спросил Леонид Матвеевич. Вероятно, в нем проснулся профессиональный охотник за новостями. — Третья стража! — выпалила Люба. На том конце провода повисло подозрительное молчание, а потом Померанец сухо ответил: — Ну, это вообще не по нашей части. В трубке что-то засвиристело, и вкрадчивый женский голос сообщил, что их разговор будет прерван. Любочка несколько минут сидела оглушенная. Не по нашей части — что это значит? Что он не сможет ответить на ее вопросы даже через две недели? Снова тупик. И как теперь быть? Самостоятельно копаться в газетах, как она планировала с самого начала? И взять это тоскливое занятие на себя, потому что девчонки категорически отказались? Ее сумбурные размышления были прерваны звонком. Любочка забыла, что мобильник может жить самостоятельной жизнью, и аж подскочила, когда он задергался и запел в ее руке. — Приезжай, — коротко сказала Настя. Что-то между ними произошло. В общем, ясно — что. Сначала — по молодому делу. Любочка отметила расхристанную одежду Дениса, такого с утра аккуратного, и увядшие травинки в Настиных волосах. Для Любы такой поворот был довольно неожиданными, и она опять обругала себя за слепоту. Гоняешься за посторонними убийцами и не догадываешься, что дочь уже взрослая. Веришь, что она с мальчиками ездит на природу зарисовки делать — как бы не так! Никаким рисованием тут и не пахло — похоже, этюдники даже не раскрывались. Выходит, все время, пока она ехала и сидела у Важовой, эти паршивцы занимались любовью на холодной земле. Нет, не все. Под конец они поссорились. И это тоже было совершенно очевидно. Настя вначале даже собралась усесться впереди, но передумала, вероятно избегая маминых вопросов. Сели по разным углам, уткнулись каждый в свое окно, всю дорогу хмурились и молчали, даже музыку свою не слушали. У ангелочка на лице застыло выражение скуки и досады. Когда доехали до города, он попросил высадить его у ближайшего метро, сдержанно попрощался с Любой и вышел. Насте — ни слова. — Настюш, что у вас случилось? — не выдержала Любочка, когда они остались вдвоем. — Мам, не надо, — оборвала ее Настя. — Я в твои дела не лезу и ты в мои, пожалуйста, не лезь. Вот так, мамаша. Получайте. Любочка больше не задавала вопросов. С другой девочкой можно было бы рассчитывать, что она оттает и сама все расскажет. Но Настя не оттает и не расскажет. — Мобильник верни, — только и сказала она за всю дорогу. Около дома выскочила первой, хлопнула крышкой багажника, вынимая этюдник, и бросилась в подъезд, словно боясь, что мать ее окликнет. Теперь забьется в свою конурку, заткнет уши безумной музыкой и будет молча страдать. Такой характер. Вот уж правда — от больших детей сам не уснешь… Любочка перед выходом по привычке оглядела машину — не оставила ли чего. Наткнулась на журнал, выданный Клавдией. Надо его забрать, переписать телефон на всякий случай, может, еще пригодится. Она взяла журнал в руки и впервые внимательно рассмотрела. Он оказался не таким уж старым, просто был выцветшим и помятым. Любочка перелистнула потрепанные страницы, чтобы успокоиться и дать Насте возможность побыть дома одной. Обычная бульварная галиматья: интервью с эстрадной красоткой, рецепты похудания, десять способов познакомиться со стюардессой, задай вопрос кумиру, на чем ездят уважающие себя мужчины, как подобрать носки к летнему деловому костюму, стоит ли спать с начальником… Один заголовок задержал ее взгляд. Любочка остановилась и поморгала, но наваждение не исчезло. Тогда она еще и еще раз прочла заголовок, а потом всю страницу, вернее две страницы, содержащие несколько статеек и писем на одну общую тему. Тема была обозначена крупными узкими буквами, хорошо знакомыми москвичам по надписям на стенах, и называлась: «Стражники среди нас». В левом верхнем углу буквами помельче, но с такими же характерными остроконечными росчерками значилось: «Ведущий рубрики — журналист Влад Шипов». Сон разума Юля Черняховская в последний раз поцеловала сначала Витю, потом Ромку — щека старшего уже была по-мужски твердой и колючей, от младшего пахло юношеской свежестью. Бесконечно длинная очередь наконец подползла к будочкам паспортного контроля, люди оживились, взяв на изготовку паспорта и билеты. Подростки, которых в толпе было на удивление много для начала учебного года, разворачивали бумажные листы — разрешение от родителей на выезд за пределы Российской Федерации. Слава богу, у Ромки такое разрешение было, мама оформляла его ежегодно, чтобы сын мог беспрепятственно ездить через границу. К чехарде с двойным гражданством пограничники в Шереметьеве, видимо, давно привыкли; во всяком случае, ни у Ромы, ни у Вити проблем не возникало, хотя в израильском и русском паспортах у каждого значились разные имена: Виктор в Израиле был Авигдором, а Роман — Реувеном. Юля все-таки подождала в изголовье нервной очереди, пока Роман, а за ним Витя не получили из рук суровой пограничницы свои проштампованные паспорта. Ну вот и все. Она помахала братьям, пролезла под веревкой, разделяющей очередь на более или менее стройные колонны, и быстро нашла выход через одну из пустых стоек. Только что напористая Юля без особых усилий прошла с ребятами все этапы оформления на международный рейс: проверку багажа, собеседование с улыбчивой сотрудницей «Эль-Аля» — та не стала их долго мучить, узнав, что мальчики приезжали на похороны матери, — регистрацию и, наконец, медленную очередь на паспортный контроль. Пока они в ней топтались, поглядывая на часы, Юля шутила, что может сейчас запросто выйти даже в зону посадки и заглянуть в дьюти-фри[4] — у нее есть с собой загранпаспорт. Только вернувшись в общий зал, она обнаружила на барьерах строгие таблички: проход провожающим запрещен, штраф — десять минимальных зарплат. «Хорошо, будем знать», — пробормотала про себя Юля и вздохнула. Вот уж действительно, долгие проводы — лишние слезы. Надо было ей распрощаться с мальчишками на первом же контроле и спокойно отправляться домой, а еще лучше — возвращаться сразу, на том же такси, которое привезло их сюда. Теперь возвращение в город превращается в непростую проблему. О том, чтобы ехать на машине, не могло быть и речи — такая поездка с бессовестными московскими извозчиками обошлась бы не меньше чем в сотню долларов. У Юли таких денег не было, а если бы были, она бы нашла для них более достойное применение. Кажется, из аэропорта к аэровокзалу до сих пор ходит автобус, но это еще надо проверить. Она просила братьев по возможности прилететь российской компанией через Домодедово главным образом из-за обратного пути, вот этих самых проводов. В небольшом компактном Домодедове, которое сравнительно недавно обрело международный статус, меньше суеты и проще регистрационные процедуры. Да и ей потом легче будет добраться до Москвы на новенькой, еще не загаженной электричке, которая курсирует между аэропортом и Павелецким вокзалом. Но ребята предпочли израильский «Эль-Аль», а скорее всего, просто взяли первые попавшиеся билеты. Поэтому улетать пришлось из бестолкового Шереметьева-2. Там, подозревала Юля, помимо прочих неудобств, все насквозь прослушивается, а ей срочно нужно было позвонить по секретному делу. Юля была прирожденным конспиратором. Поэтому она сперва доехала до города — автобус действительно существовал и отличался той же комфортабельностью, что и автобусы времен ее детства. Затем вышла на пустынную площадь перед аэровокзалом и, прежде чем говорить, прикрыла телефонную трубку капюшоном (тем более что начал накрапывать дождик). — Папа, мне надо с тобой встретиться, — быстро произнесла она на иврите. И, выслушав столь же краткий ответ, немедленно отключилась. Юле было девять лет, когда ее родители начали соблюдать еврейские традиции. Поэтому она еще помнила прежнюю, «нормальную» жизнь. У нее вообще была хорошая память. В «пред-иудаистскую» эпоху в доме часто бывали гости, папины и мамины друзья. Сидели допоздна на кухне, ели и пили совсем немного, в основном разговаривали, шутили, иногда пели, иногда читали стихи. Юльку удивляли две вещи. Во-первых, эти симпатичные дяденьки и тетеньки все время спорили, хотя говорили одно и то же про те же самые вещи. Во-вторых, они часто и весело смеялись, обсуждая что-то очень плохое, например: вредного начальника на работе или неправильный порядок «во всей системе». Что это за система, Юля не знала, но было ясно, что если в ней все неправильно, то ничего хорошего в этом нет. Потом компания немного изменилась, одни люди из нее исчезли, другие появились. Дети перестали ходить в школу по субботам и есть копченую колбасу, которую дедушка получал в ветеранском пайке. Зато появились ужасно вкусные швейцарские шоколадки и банки с «туной» — консервированным тунцом из Израиля. По воскресеньям Юлю, Витю и совсем еще крошечного Ромку возили на другой конец города в еврейскую школу. Там молодая улыбчивая учительница в светлом пушистом парике рассказывала про Авраама и скорый приход Машиаха. Они учили иврит, легкий и красивый язык, который складывался из правильных кусочков, как паззл, пели песни о Иерусалиме и Земле Израиля, репетировали спектакли к праздникам. Учителя в этой школе никогда не ставили двоек и не сердились, хулиганов и драчунов не наказывали, а долго и серьезно с ними разговаривали; впрочем, драк почти не было, даже среди малышей. Летом всей компанией выезжали на дачу, и там тоже все продолжалось — изучение иврита, захватывающие рассказы о еврейской истории, игры и спектакли. Юле это все очень нравилось, как потом ей нравилось жить в Иерусалиме и даже в Иерухаме, городе на краю пустыни, где у нее появилось много подруг, девочек не особенно умных, но добрых. Они не читали никаких книжек, кроме религиозных, все как одна мечтали поскорее выйти замуж и нарожать побольше детишек, зато не вредничали, не ссорились, не ябедничали и всегда были готовы помочь. В общем, им всем было хорошо — и Юле, и братьям, и папе, который с увлечением учил Тору и готовился стать раввином. Всем, кроме мамы. Но узнали они об этом неожиданно, когда мама объявила, что уходит от папы и собирается возвращаться в Москву. После этого всем стало плохо. Юлькины подружки вдруг разом от нее отвернулись. Они не дразнили ее, не делали гадостей, как это могло бы быть в ее прежней московской школе, но держались на расстоянии и украдкой разглядывали ее с боязливым любопытством, как неведомое животное. Юля была уже достаточно взрослая, чтобы понимать: девочки не виноваты, им запретили с ней дружить родители, потому что в ее семье происходят совершенно недопустимые вещи — мама разводится с папой, уезжает из еврейской страны и даже, как говорят, отказывается от еврейского образа жизни. Все эти новости сразу стали достоянием гласности, потому что папа посоветовался с раввином, раввин поделился со своей женой, и пошло-поехало. У Ромы с Витей, как подозревала Юля, в школе было еще хуже, потому что мальчишки более жестоки, особенно маленькие. В течение буквально двух-трех дней все дети города были предупреждены: с Черняховскими дружить нельзя, даже близко подходить не разрешается, от них можно научиться неизвестно чему. Религиозная община строго охраняла чистоту нравов, особенно в том, что касалось воспитания подрастающего поколения. Их бы, наверное, даже исключили из школы; во всяком случае, родители некоторых детей на этом настаивали, стращая администрацию опасностью дурного примера. Какой пример могли подать одноклассникам она и братья? — про себя недоумевала Юля. Каким-то образом внушить их мамам мысль уйти от пап? Но за младших Черняховских вступились папины наставники, и все более или менее успокоилось, хотя отношение оставалось холодным и недоверчивым. Поэтому, когда мама объявила, что забирает их с собой, Юля и мальчики не спорили. Они не знали, что их ждет в Москве, но все казалось лучше, чем косые взгляды, опасливые шараханья одноклассников и перешептыванья соседей за спиной. Жизнь в провинциальном Иерухаме была однообразна, и любое событие долго оставалось предметом для сплетен. Папе пришлось хуже всех. Не говоря уж о моральной стороне дела, о тех же сплетнях и перешептываниях, мамин уход больно ударил по его карьере. Муж за жену не отвечает, успокоили его учителя, но закавыка в том, что неженатый человек по еврейским законам не может стать раввином. Уже назначенный папин экзамен на получение смихи (раввинских полномочий) отодвинулся на неопределенный срок, до новой женитьбы. Мало того — уже после маминого отъезда выяснилось, что их развод оформлен неправильно. В гете, разводном письме, проскользнула ошибка, даже не ошибка, а неправильное написание дедушкиного имени в строчке «такой-то, сын такого-то», но эта мелочь делала развод недействительным. Арье Черняховскому пришлось употребить все свои связи и материальные ресурсы, чтобы ему написали новый гет в отсутствие супруги, что, строго говоря, было незаконно. Историю с разводным письмом отец рассказал Юле много лет спустя, когда сам приехал в Москву. Это произошло за два месяца до маминой смерти. С мамой он не общался, она и не подозревала о его приезде, но только с помощью рава Арье (папа все-таки стал раввином) им удалось так быстро организовать похороны и положить маму на еврейском кладбище в Салтыковке. Хотя Витя и Рома в последние годы жили в Израиле, папа почти не виделся с ними. Мальчики располагали свободным временем только по субботам, им хотелось поразвлечься, оттянуться, сходить с девушками на дискотеку, а строгий религиозный шабат в скучном Иерухаме плохо отвечал этим целям. Отец же был слишком занят, чтобы ездить в гости, тем более на пограничные Голаны, где служил Виктор. Ромку он еще изредка встречал, бывая в Иерусалиме, потому что младший брат учился в знаменитом на всю страну столичном интернате. В начале их московской жизни мама пыталась получить с отца какие-то деньги, посылала ему письма с подробным описанием московской дороговизны и перечислением расходов. Дети росли, им нужна была одежда, особенно зимняя, без которой они привыкли обходиться в пустыне, их хотелось вкусно кормить, водить в театры и музеи… На эти послания, уходящие в далекий Иерухам с оказиями, папа отвечал короткими записками одинакового содержания: пусть дети возвращаются, здесь у них все будет. Эти записки, наспех нацарапанные на листочках из блокнота, с неизменной аббревиатурой, означающей «С Божьей помощью», в правом верхнем углу, маме передавали в еврейском культурном центре на Малой Бронной. Потом она оставила эту затею, поняла ее бессмысленность, и переписка оборвалась. По закону алименты ей не полагались как «взбунтовавшейся жене», которая сама оставила мужа. Хороший адвокат мог бы это положение оспорить, но хорошие адвокаты стоили больше, чем все алименты, которые мама могла бы отсудить. Как Юля узнала впоследствии, папа сам сидел без денег. И происки его новой, «правильной» жены, статной марокканки Захавы, были тут ни при чем. Просто раввинский сан в том двусмысленном положении, в которое поставила Арье Черняховского бывшая супруга, обошелся очень дорого. Да и став раввином, папа долго прозябал без гроша, перебиваясь ненавязчивой помощью многочисленной Захавиной родни. Так продолжалось бы вечно, если бы никому не известный рав Черняховский каким-то чудом не оказался рядом с миллиардером Борисом Бараевым.