Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему понравилось, что она закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей если не девственность, то былую девическую стыдливость. Булавка, что держала бретельку платья, поблёскивала в масляном свете ламп. — Он ничего не утащит? Если хочешь, могу его выгнать. — Нет, — прошептала она. — Норт никогда ничего не крал. — Тогда гаси свет. Она убрала руки с лица, только когда зашла ему за спину. Потом потушила все лампы, одну за другой: долго ходила по залу, подкручивала фитили, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. Её рука была тёплой. Она увела его вверх по лестнице. Там не было света, чтобы скрыть их сношение. VI Он свернул во тьме две самокрутки, раскурил обе и отдал одну ей. Комната хранила её запах — трогательный аромат свежей сирени. Но запах пустыни его забивал. Стрелок вдруг понял: он боится пустыни, что ждала впереди. — Его зовут Норт, — сказала она. Даже теперь её голос не сделался мягче. — Просто Норт. Он мёртвый. Стрелок молча ждал продолжения. — Его коснулась десница Божия. Стрелок сказал: — Я ни разу Его не видел. — Сколько я себя помню, он всё время был здесь… Норт, я имею в виду, не Бог. — Она усмехнулась в темноте. — Одно время он подрабатывал тем, что развозил по дворам навоз. Потом запил. Стал нюхать траву. А потом и курить. Дети таскались за ним повсюду, проходу ему не давали, собак науськивали. У него были такие зелёные старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь? — Да. — Он начал её жевать. Под конец уже просто сидел и вообще ничего не делал. Даже есть перестал. Наверное, воображал себя королём. Детишки, наверное, были его шутами, а собаки — придворными. — Да. — Помер он тут, в аккурат на пороге. Шёл по улице, сапогами своими шлёпал… сапоги-то солдатские были, носи их — не сносишь… он их нашёл на старом полигоне… в общем, шёл он по улице, ну и, как водится, следом — детишки с собаками. Видок у него был ещё тот! Как вот вешалки, что из проволоки, если их собрать и скрутить все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он ещё ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в канун Большой Жатвы. А уж несло от него, кошмар! И грязью, и гнилью, и травкой. Она, знаешь, стекала по уголкам его рта, как зелёная кровь. Я так думаю, он собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге вдруг замер, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он карету услышал, хотя для кареты было рановато. А потом его вырвало, чёрным таким, с кровью. Лезло всё через эту его ухмылку, как сточные воды через решётку. А уж воняло… лучше с ума сойти, честное слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и всё. Так и умер с этой ухмылкой на губах. В своей же блевотине. — Добрая такая история. — Да, спасибо-сэй. Какое место, такая история. Её била дрожь. Ветер снаружи так и не унялся. Где-то хлопала дверь, далеко-далеко — как звук, пригрезившийся во сне. В стене копошились мыши. «Надо думать, это — единственное заведение во всём городке, где мышам есть чем поживиться», — подумал стрелок. Он положил руку ей на живот. Она вздрогнула, но тут же расслабилась. — Человек в чёрном, — сказал стрелок. — А почему нельзя кинуть палку и сразу заснуть? Но ты от меня не отстанешь, как я понимаю, пока я всё не расскажу? — Мне надо знать. — Ладно. Я расскажу. — Она сжала его ладонь обеими руками и рассказала всё. VII Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт. Ветер в тот вечер разбушевался: рассеивал верхний слой почвы, поднимал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем ещё недозревшую кукурузу. Хьюбал Кеннерли запер конюшню, а торговцы, державшие лавки, закрыли все окна ставнями и заложили их досками. Небо было жёлтым, цвета заскорузлого сыра, и тучи неслись в вышине, как будто что-то их напугало в безбрежных просторах пустыни, над которой они только-только промчались. Он приехал в дребезжащей повозке с парусиновым верхом, бьющимся на ветру. Он улыбался: как говорится, улыбочка до ушей. Люди наблюдали, как он въезжает в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая в одной руке початую бутылку, а в другой — распутную горячую плоть (а именно левую грудь своей второй дочки), решил не открывать, если тот постучит. Ну, вроде как никого нету дома. Но человек в чёрном проехал мимо конюшни, даже не приостановившись. Колёса повозки вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал её, унося прочь. Он мог быть священником или монахом — судя по запорошённой пылью чёрной сутане с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо, так что были видны только тонкие губы, растянутые в этой жуткой довольной улыбке. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратные носы тяжёлых сапог с массивными пряжками. Он остановился у заведения Шеба. Там и привязал коня, который сразу же принялся тыкаться носом в голую землю. Развязав верёвку, скреплявшую парусину на задке повозки, человек в чёрном вытащил старый потёртый дорожный рюкзак, закинул его за плечо и вошёл в бар. Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошёл. Все изрядно надрались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме регтайма. Убелённые сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже успели охрипнуть — ну ещё бы, весь день только и делают, что напиваются и горланят песни. Шеб, пьяный вдрызг и одурманенный возбуждающей мыслью, что сам он пока ещё не распрощался с жизнью, играл с каким-то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам. Хриплые вопли не перекрывали вой ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов бросает ему дерзкий вызов. Захари, уединившись в углу с Эми Фельдон, закинул юбки ей на голову и рисовал у неё на коленях символы Жатвы. Ещё несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, что все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. А мутный свет затенённого бурей дня, проникавший сквозь створки входной двери, как будто насмехался над ними. Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носы его солдатских сапог образовали таинственную букву V. Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то всё-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Несло от него кошмарно — какой-то отравой. Человек в чёрном снял капюшон и подошёл к стойке. Элис наблюдала за ним, ощущая тревогу, смешанную со знакомым, голодным желанием, скрытым в самых глубинах её естества. Он не носил никаких отличительных знаков религиозного ордена, хотя само по себе это ещё ничего не значило. — Виски, — сказал он. У него был приятный голос, тихий и мягкий. — Только хорошего виски, лапуля. Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав её за лучшее, что у них есть, но всё же достала нормальный виски. Пока она наливала, человек в чёрном смотрел на неё, не отрываясь. У него были большие, как будто светящиеся глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Голод внутри нарастал. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никчёмный кастрат, играл гимн о Христовом воинстве, и кто-то уговорил тётушку Милли спеть. Её голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, словно топор с тупым лезвием — в череп телёнка на бойне. — Эй, Элли! Она пошла принимать заказ, задетая молчанием незнакомца, уязвлённая взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим нестихающим жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, — признаком подступающей старости, а старость в Талле всегда была краткой и горькой, как зимний закат. Бочонок с пивом уже опустел. Она открыла ещё один. Уж лучше всё сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пёс, которым, собственно, он и был, прибежит по первому зову и либо порежет себе пальцы, либо прольёт всё пиво. Пока она возилась с бочонком, незнакомец смотрел на неё. Она чувствовала его взгляд. — Много у вас тут народу, — сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он ещё не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть напиток. — У нас тут поминки, — сказала она. — Я заметил покойного. — Никчёмные люди, — сказала она с внезапной злобой. — Никчёмные люди. — Это их возбуждает. Он умер. Они — ещё нет. — Они смеялись над ним при жизни. И они не должны издеваться над ним хотя бы теперь. Это нехорошо. Это… — Она запнулась, не зная, как выразить свою мысль: что это и почему это мерзко. — Травоед? — Да! А что ещё у него было в жизни? В её голосе явственно слышалось обвинение, но незнакомец не отвёл глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь жаркой волной прилила ей к лицу. — Прошу прощения. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, всё это противно? — Я не священник, и мне не противно. — Он осушил стакан виски одним глотком и даже не поморщился. — Ещё, пожалуйста. Ещё один и от души, как говорят в одном мире, тут по соседству. Она не поняла, что это значит, но побоялась спросить. — Только сперва покажите деньги. Прошу прощения. — Нет надобности извиняться. Он выложил на прилавок неровную серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше — с другого, и она сказала, как скажет потом: — У меня нету сдачи. Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала ему ещё виски. — Вы у нас как, проездом? — спросила она. Он долго молчал, и она уже собралась повторить свой вопрос, как вдруг он раздражённо тряхнул головой. — Не надо сейчас говорить о таких пустяках. В присутствии смерти. Она приумолкла, обиженная и поражённая. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он — не священник. Солгал, чтобы её испытать. — Он тебе нравился, — произнёс незнакомец будничным тоном. — Да? — Кто? Норт? — Она рассмеялась, прикинувшись раздражённой, чтобы скрыть смущение. — По-моему, вам лучше… — Ты — добрая. И тебе страшно, — продолжал он. — А он жевал травку. Заглядывал с чёрного хода в ад. И вот он — смотри. Он ушёл, и дверь за ним захлопнулась, а ты думаешь, будто её не откроют, пока не придёт твоё время переступить этот порог, я не прав? — Вы что, пьяны?