Мишка, стряхнув с себя Прошку, вскочил и, виляя по песку, как заяц от гончих, пустился домой. Вслед ему засвистали, бросили камень, но догонять не побежали. Только тогда перевел Мишка дух, когда с головой окунулся в зеленую колючую заросль конопли. Присел на влажную пахучую землю, вытер с расцарапанной шеи кровь и заплакал; сверху, пробираясь сквозь листья, солнце старалось заглянуть Мишке в глаза, сушило на щеках слезы и ласково, как маманька, целовало его в рыжую вихрастую маковку. Сидел долго, пока не высохли глаза; потом встал и тихонько побрел во двор. Под навесом отец смазывает дегтем колеса повозки. Шапка у него съехала на затылок, ленты висят, а синяя рубаха на груди в белых полосах. Подошел Мишка боком и стал возле повозки. Долго молчал. Осмелившись, тронул батянькину руку, спросил шепотом: – Батя, ты на войне что делал? Отец улыбнулся в рыжие усы, сказал: – Воевал, сыночек! – А ребята… ребята гутарят, что ты там только вшей убивал!.. Слезы вновь перехватили Мишкино горло. Отец засмеялся и подхватил Мишку на руки. – Брешут они, мой родный! Я на пароходе плавал. Большой пароход по морю ходит, вот на нем-то я и плавал, а потом пошел воевать. – С кем ты воевал? – С господами воевал, мой любонький. Ты еще мал, вот и пришлось мне на войну идти за тебя. Про это и песня поется. Отец улыбнулся и, глядя на Мишку, притопывая ногой, запел потихоньку: Ой, Михаил, Михаля, Михалятко ты мое! Не ходи ты на войну, нехай батько иде, Батько – старенький, на свити нажився… А ты – молоденький, тай ще не женився… Мишка забыл про обиду, нанесенную ему ребятами, и засмеялся – оттого, что у отца рыжие усы затопорщились над губой, как сибирьки, из каких маманька веники вяжет, а под усами смешно шлепают губы и рот раскрыт круглой черной дыркой. – Ты мне сейчас не мешай, Минька, – сказал отец, – я повозку буду чинить, а вечером спать ляжешь, и я тебе про войну все расскажу! * * * День растянулся, как длинная глухая дорога в степи. Солнце село, по станице прошел табун, улеглась пыль, и с почерневшего неба застенчиво глянула первая звездочка. Мишку одолевает нетерпение, а мать, как нарочно, долго провозилась у коровы, долго цедила молоко, в погреб полезла и там прокопалась битый час. Мишка вьюном около нее крутился. – Скоро вечерять будем? – Успеешь, непоседа, оголодал!.. Но Мишка ни на шаг не отстает от нее: мать в погреб – и он за ней, мать на кухню – и он следом. Пиявкой присосался, за подол уцепился, волочится. – Ма-а-амка!.. Ско-реича вечерять!.. – Да отвяжись ты, короста липучая!.. Жрать захотел – взял кусок и лопай! А Мишка не унимается. Даже подзатыльник, схваченный от матери, и тот не помог. За ужином кое-как наспех поглотал хлёбова и – опрометью в горницу. Далеко за сундук швырнул штанишки, с разбегу нырнул в постель под материно одеяло, сшитое из разноцветных лоскутьев. Притаился и ждет, когда придет батянька про войну рассказывать. Дед на коленях стоит перед образами, шепчет молитвы, поклоны отстукивает. Приподнял Мишка голову: дед, трудно сгибая спину, пальцами левой руки в половицу упирается и лбом в пол – стук!.. А Мишка локтем в стену – бух!.. Дед опять пошепчет, пошепчет и поклон стукает. Мишка себе в стену бухает. Рассердился дед, повернулся к Мишке: – Я тебе, окаянный, прости, господи!.. Постучи у меня, я те стукну! Быть бы драке, но в горницу вошел отец. – Ты зачем же, Минька, тут лег? – спрашивает. – Я с маманькой сплю. Отец сел на кровать и молча начал крутить усы. Потом, подумав, сказал: – А я тебе в горнице с дедом постелил… – Я с дедом не ляжу!.. – Это почему ж? – У него от усов табаком дюже воняет! Отец опять покрутил усы и вздохнул: – Нет, сынок, ты уж ложись с дедом… Мишка натянул на голову одеяло и, выглядывая одним глазом, обиженно сказал: – Вчерась ты, батянька, лег на моем месте и нынче… Ложись ты с дедом! Сел на кровати и, обхватив руками отцову голову, прошептал: – Ты ложись с дедом, а то маманька с тобой, должно быть, не будет спать! От тебя тоже табаком воняет! – Ну, ладно, ляжу с дедом, а про войну рассказывать не буду. – Отец поднялся и пошел в кухню. – Батянька! – Ну? – Ложись уж тут… – вздыхая, сказал Мишка и встал. – А про войну расскажешь? – Расскажу. Дед лег к стенке, а Мишку положил с краю. Немного погодя пришел отец. Придвинул к кровати скамейку, сел и закурил вонючую цигарку. – Видишь, оно какое дело было… Помнишь, за нашим гумном когда-то был посев лавочника?.. Мишке припомнилось, как раньше бегал он по душистой высокой пшенице. Перелезет через каменную огорожу гумна и – в хлеба. Пшеница с головой его хоронит, тяжелые черноусые колосья щекочут лицо. Пахнет пылью, ромашкой и степным ветром. Маманька говорила, бывало, Мишке: – Не ходи, Минюшка, далеко в хлеба, а то заблудишься!.. Батянька помолчал и сказал, гладя Мишку по голове: – А помнишь, как ты со мной ездил за Песчаный курган? Хлеб наш там был… И опять припомнилось Мишке: за Песчаным курганом вдоль дороги узенькая, кривая полоска хлеба. Приехал Мишка с отцом туда, а полоса вся скотом потравлена. Лежат грязными ворохами втолоченные в землю колосья, под ветром качаются пустые стебли. Помнит Мишка, как батянька, такой большой и сильный, страшно кривил лицо, и по запыленным щекам его скупо текли слезы. Мишка тоже плакал тогда, глядя на него… Обратной дорогой спросил отец у бахчевника: – Скажи, Федот, кто потравил мой хлеб? – Бахчевник сплюнул под ноги и ответил: – Лавочник гнал скотину на рынок и нарочно запустил на твою полосу… … Отец придвинул скамью ближе, заговорил: – Лавочник и остальные богатеи позаняли всю землю, а бедным сеять было не на чем. Вот так везде было, не в одной нашей станице. Шибко обижали они нас тогда… Жить стало туго, нанялся я в пастухи, а потом забрали меня на службу. На службе мне было плохо, офицеры за всякую малость в морду били… А потом объявились большевики, и старшой у них – по прозвищу Ленин. Сам-то собой он вроде немудрящий, но ума дюже ученого, даром что наших, мужицких, кровей. Задали большевики нам такую заковырину, что мы и рты пораззявили. «Что вы, говорят, мужики и рабочие, раззяву-то ловите?.. Гоните господ и начальство в три шеи да поганой метлой! Все – ваше!..» Вот этими словами и растревожили они нас. Пораскинули мы умишками – верно. Отобрали у господ землю и имения, но их затошнило от поганого житья, нащетинились и прут на нас, на мужиков и рабочих, войной… Понял, сынок? А тот самый Ленин – старшой у большевиков – народ поднял, ровно пахарь полосу плугом. Собрал солдат и рабочих, и ну наколупывать господ! Аж пух и перья с них летят! Стали солдаты и рабочие прозываться Красной гвардией. Вот и я был в Красной гвардии. Жили мы в большущем доме, звался он Смольным. Сенцы там, сынок, длиннющие, и горниц так много, что заплутаться можно.