– Пожалуйста, – через несколько секунд сказал он, – зовите меня Ганс. В конце концов, мы с вами оба – баварцы на чужбине. Кроме того, у меня есть предчувствие, что мы будем часто видеться, так что давайте сразу покончим с формальностями, договорились? Эдит вежливо кивнула, но называть его по имени не стала. – Я собирался приготовить себе выпить, – сказал он. – Могу я вам что-нибудь предложить? – Ничего, спасибо. Ганс покачал головой и посмотрел на нее в упор. – Польская водка на удивление хорошо пьется. Но думаю, что после такой дороги вы, может быть, предпочтете кофе. – Франк помахал одному из солдат в дверях. – Пусть Рената принесет мисс Бекер чашечку кофе. Солдат щелкнул каблуками и удалился. Франк подошел к барной тележке у окна и принялся наливать в графин прозрачную жидкость. Он снова бросил взгляд на ящик. – Я очень хочу снова ее увидеть, – сказал он. К ужасу Эдит, Франк выхватил кожаную ручку из ее пальцев. Он положил ящик на свой стол. – Открывайте, – сказал он одному из солдат у двери. Тот бросился исполнять. – Как я понимаю, вы – эксперт по произведениям искусства эпохи Итальянского Возрождения, фройляйн Бекер? – Я работала над реставрацией произведений художников из множества эпох и мест, – сказала она. – Мемлинга, Фридриха, многих других. Он выпил одним длинным глотком почти всю свою польскую водку и посмотрел прямо на Эдит. – Значит, у нас с вами, я смотрю, много общих интересов. И у вас наметанный глаз. Эдит почувствовала, как по шее бегут мурашки. – Вы продемонстрировали талант находить и выделять самые важные, ценные картины, – продолжил он. – Исключительно первоклассные. Ничего дегенеративного. – Я считаю, что любое искусство стоит того, чтобы его сохранять. – Эдит встретилась с ним взглядом. – Вот поэтому я и попросил директора Пинакотеки одолжить мне вас на какое-то время. Эдит чуть не онемела от изумления. «Одолжить»? Как ему объяснить, что у нее есть обязанности дома? И тем не менее, какой у нее был выбор? Она никогда не бывала под таким давлением – на грани страха за жизнь. Если и не жизнь, то ее могут пытать или… она содрогнулась, отказываясь давать этому слову обрести форму. «Вас расстреляют», – сказал ей Мюльман. А что ей говорил Манфред? Франк издал указ о конфискации всей польской собственности. И уже отправил неизвестное количество людей в концлагеря. Солдат у них за спинами как-то вскрыл ящик, в котором хранилась «Дама с горностаем». Как только Франк заметил аккуратно уложенную в ящике картину, он отставил стакан с водкой и подошел, чтобы разглядеть ее поближе. Он наклонился, сжав руки в замок за спиной, и забегал глазами по девушке на картине. Потом он повернулся к Эдит и несколько долгих мгновений смотрел на нее. – Вы поможете мне ее повесить, – сказал он. А после поднял картину из ящика и отнес ее на противоположный конец комнаты. Солдат пододвинул к стене напротив стола Франка стремянку. Франк осторожно опустил картину. На ближайшем столе уже лежали наготове маленький молоточек и гвоздь. Франк вручил их оба Эдит. Эдит помедлила, чувствуя на себе обжигающие взгляды мужчин. Будто в замедленной съемке, она залезла на стремянку и аккуратно вбила гвоздь в стену над радиатором. Солдат поднял картину и передал ее Эдит. Она осторожно выровняла раму. Франк отошел на несколько шагов назад и гордо осмотрел свое новое приобретение. Спускаясь по стремянке, Эдит почувствовала, что у нее трясутся ноги, но все равно заставила себя посмотреть в глаза Франку. – Вы не можете просто… просто забрать ее, – тихо сказала она. Франк несколько долгих мгновений смотрел на нее; она задержала дыхание. Но потом он просто засмеялся, качая головой. – Нет, моя дорогая. Я ее не забирал. Это вы ее забрали. А теперь Фюрер подарил ее мне, как знак своего расположения. Эдит втянула в себя воздух. Да, это она забрала картину. Это невозможно отрицать. И все же он говорил с ней свысока. Конечно же у Гитлера были на уме вещи поважнее картин? – Нам же надо тщательно ее охранять, нет? Я все свое время провожу тут. Моя охрана всегда за дверью. Для такого прекрасного произведения искусства лучше места не найти. Никто ее отсюда не заберет. Со мной она будет в безопасности. – Эта картина незаменима, – проговорила Эдит. – А радиатор… от него краска потрескается. У Франка на лице появилось странное волнение, и она поняла, что переступила черту. – Тут она будет в безопасности. Вы выполнили свой долг, вам больше не надо о ней беспокоиться. Пойдемте. Посидите со мной. Он резким шагом пошел к столу возле большого окна. Подал Эдит стул и забрал из ее рук чашку кофе. Она не успела сделать и глотка. – Давайте нальем сюда что-нибудь более подходящее. Устраивайтесь поудобнее. Она села и плотно сжала губы, а Франк отправился к бару, чтобы налить им обоим выпить. Голова у нее уже немного кружилась: сказались нервы и нехватка сна. Она повернулась, чтобы снова посмотреть на портрет. Девушка, как Эдит подумалось, будто бы взывала к ней о помощи; в глазах ее было больше, чем раньше, грусти и отчаянья. Что Эдит может на этот раз сделать, чтобы спасти ее? Франк вернулся и поставил перед ней стакан. Потом отпил свою водку и посмотрел поверх стакана на нее. – Пожалуйста, фройляйн, расскажите мне, как вы стали такой значимой фигурой в мюнхенском мире искусства? Она выпила глоток крепкого напитка в надежде, что это поможет ей успокоиться. – Я вовсе не значимая фигура, – сказала она. – Я просто работаю в реставрационной мастерской… – Но Мюльман сказал мне, что вы закончили с отличием академию искусств. Она помедлила. – Мой отец много рассказывал мне об искусстве, когда я была ребенком. Он учил меня, что искусство наполняет жизнь смыслом. И после этого я захотела узнать все, что смогу, о реставрации и сохранении картин. – Она снова опасливо посмотрела на бесценный шедевр Леонардо да Винчи, висящий теперь над радиатором. Франк кивнул. – Вы станете ценнейшим для будущего этой империи кадром. Я собираюсь донести до Фюрера свое мнение о вашей работе, а оно, как вы можете догадаться, самое положительное. Франк поднял бокал в тосте, а потом наклонился так близко к Эдит, что та почувствовала резкий металлический запах его дыхания. – Я очень хочу посмотреть, какие еще сокровища вы для нас найдете. 39 Доминик Бонн, Германия Март 1945 Доминик осторожно передал завернутую в несколько слоев брезента картину солдату, стоявшему в кузове «Джимми»[49]. Тот с почтительностью поставил ее возле аккуратно расставленных, аналогично упакованных работ. Это была последняя из нескольких дюжин картин, найденных в подвале университетской библиотеки в Бонне. Когда картины были аккуратно погружены, Доминик запрыгнул в кузов и уселся рядом, обхватив коленями винтовку – в давно ставшей привычной позе. Другой солдат захлопнул задний борт и постучал рукой по крыше кабины, давая знак водителю. Когда машина тронулась, Доминик бездумно уставился назад, трясясь в кузове между двух сидящих рядом солдат. Он едва знал их имена. Кто-то, истосковавшись по общению не меньше, чем он сам, попытался было завести с ним разговор, но никто из окружающих не был добрым Полом, и тем более никто из них не был Салли. Доминик отстранился от них, удалившись в кокон молчания, такого же тоскливого, как пейзаж вокруг. Машина медленно, с трудом выехала через развалины в сельскую местность, направляясь на восток, в сторону вражеской территории, в сторону Зигена и сокровищ, которые могут там скрываться. Эта дорога была в гору и вся в ямах, но сейчас проехать можно было только по ней: все остальные были все еще на линии огня. Даже эта была разрушена, а тут и там встречавшиеся на земле темные пятна свидетельствовали о цене, которую пришлось заплатить за ее открытие. По крайней мере, в машине перед ними ехал единственный оставшийся у Доминика почти что друг – Стефани. Старый викарий, полный решимости присутствовать при их прибытии в Зиген, встретился с ними в Бонне. Хэнкок пытался убедить викария не присоединяться к ним, ведь очевидно, что ехать через все еще простреливаемую территорию – опасно, но Стефани и слышать ничего не хотел. Он желал отправиться в Зиген, нравится Хэнкоку это или нет, и какой-то там американец не смог бы не пустить его посмотреть, правда ли его обожаемые сокровища собора спрятаны там, где обещано. Когда прикрытие города осталось позади, в холмистой сельской местности Доминик почувствовал себя беззащитным. Он внимательно разглядывал волнистый горизонт, выискивая стволы ружей – он знал, они еще должны быть где-то там, спрятанные за вершиной какого-нибудь холма. Он покрепче сжал в руках винтовку, потому что почувствовал нехорошее. Кто-то на них смотрел. В следующее мгновение воздух раскололи выстрелы. Доминик, скрываясь от огня, упал на дно кузова. Пули разорвали закрывавший их брезент, пробивая бесценный холст, в воздухе разлетелся порох. Не думая, Доминик схватился за край деревянной рамы и потянул холст на дно грузовика. Солдат рядом с ним закричал и упал, из его плеча хлестала кровь, и Доминику на щеку прилетали горячие капли. Почувствовав, как машина с визгом тормозит, Доминик вжался в пол. Когда грузовик остановился, он выскочил, используя кузов машины как прикрытие, и прицелился в поисках врага. Вот. Вершина холма ощетинилась стволами и поблескивала вспышками выстрелов. Его грудь наполнилась уже знакомым страхом, и Доминик приступил к привычным действиям. Полный ужаса, он нажимал на спусковой крючок, и винтовка билась и дергалась в его руках. – Бонелли! Окрик Хэнкока прозвучал как раз вовремя. Доминик инстинктивно пригнулся и почувствовал, как обожгло правую руку. Он посмотрел на плечо и, едва понимая, что происходит, разглядел рваную дыру в рукаве и голую плоть под ней. Настолько на волосок от гибели он еще не был. Возможно, следующий выстрел отправит его туда же, куда Пола, и он никогда уже не увидит свою красавицу-жену и дочурку. Никогда не увидит своего новорожденного малыша. От мысли о семье Доминик рассвирепел. Усилием воли он вскочил на ноги и принялся стрелять с рожденной отчаяньем точностью. Каждая пуля достигала цели, и немецкие солдаты падали один за другим. Последние несколько нападавших, увидев, что эта смертельная очередь вот-вот дойдет и до них, поприжимали к груди винтовки и скрылись за вершиной холма. Настала тишина. Доминик попытался оглядеться сквозь дым. Опустив, наконец, винтовку, он заметил, что руки его трясутся. Он обернулся к остальной колонне. Все, даже Хэнкок, глазели на него. Сквозь шум в ушах долетела назойливая мысль: «Стефани». Он повесил винтовку на штатное место на плече и со всем возможным в этих условиях уважением перешагнул через тело павшего товарища, подошел к машине, шедшей прямо перед ними, и откинул брезент. Стефани лежал, свернувшись, насколько смог, калачиком, на дне кузова и закрывал ладонями уши. Мысль, что вот в такой же позе викарий провел, спрятавшись под кафедру, всю битву за Ахен, разбивала Доминику сердце. Его губы шевелились, произнося безмолвные немецкие слова – Доминик знал, что это наверняка молитва. Он положил руку Стефани на плечо. – Викарий. Стефани. Все хорошо. Стефани медленно выпрямился, пронзая Доминика полным животного ужаса взглядом. Лицо его было бледным, словно в нем не осталось ни капли крови, а по затуманенному взгляду было понятно, что сейчас он был там, в своем обожаемом, уже разграбленном соборе, во время бомбежки. Доминик сжал его плечо.