Доминик Зиген, Германия Апрель 1945 Доминику казалось, что в этих шахтах, какими бы сырыми и вонючими они ни были, все равно было что-то родное и успокаивающее. В комнатах разожгли костры, и они принесли в дальние тоннели свет и тепло. После заверений, что бои в их родном городе закончились, беженцы начали выбираться на тусклый солнечный свет раннего утра. С более чистым запахом их одежды, новым, более живым цветом кожи и блеском в глазах к ним будто бы начала возвращаться радость – или, может быть, это была просто надежда: надежда, что они все не умрут там, в глубине шахт. Но как дома в этих шахтах Доминик чувствовал себя не из-за беженцев. Он охранял одно из множества найденных ими хранилищ с произведениями искусства. Бережно держа винтовку, он удобно облокотился на стену, зная, что сейчас пользоваться оружием, вероятнее всего, не придется: он защищал сокровища, скорее, от беженцев, чем от чего-то еще. Они гражданские, но все-таки люди, пережившие потерю всего, что у них было. Можно ли их при таких обстоятельствах осуждать за некоторую «ловкость рук»? Кроме найденных ими в шахте чумазых гражданских, которые были более чем счастливы им помочь, к работе пришлось привлечь и заключенных. Большинство из них были арестованы за мелкие кражи, и теперь, при работе с сокровищами, за ними надо было внимательно следить, но у союзников не оставалось выбора: слишком многое предстояло сделать. Прошло уже несколько дней, и Доминик знал, что дело может растянуться на недели. Зиген напомнил ему об угольных шахтах дома, в Питсбурге; на них он провел всю свою рабочую жизнь. Работа была грязной и изнурительной, глубоко под землей, куда не проникало солнце, но там ему было хорошо, тяжело и мирно, и он скучал по ней. Он скучал по товарищескому духу с другими шахтерами и по осознанию, что выполняет честную работу, добывая для людей то, что им необходимо. Он скучал по ощущениям в своих уставших, мозолистых руках после того, как весь день занимался добычей из земли угля, которым потом будут согревать дома дорогие ему люди. Теперь эти самые руки уже много месяцев только и знали, как убивать. Но больше всего он скучал по своей семье. Прошел уже почти год. Внимание Доминика привлек звук шагов по складу у него за спиной. Он обернулся, открыл дверь и придержал ее, пока два солдата несли мимо огромный деревянный ящик. Это был один из множества обнаруженных ими, до потолка набитых произведениями искусства складов. Пока ящик проносили мимо него, Доминик заметил на боку табличку с надписью «Kцln». Они нашли, спрятанными тут, во тьме, произведения из огромного количества расположенных в городах Германии музеев. Да, Кёльн, но еще и Эссен, Мюнстер – городов было больше, чем Доминик успевал запомнить. Там были алтари, картины маслом, скульптуры, позолоченные бюсты, и все они были бесценны. Почти сорок ящиков документации и оригиналы нот из дома Бетховена в Бонне. Доминик мог лишь качать головой от изумления. По пятам несущих ящик шли еще солдаты, каждый из них с огромным почтением нес по картине маслом. Мимо Доминика, покачиваясь в грязных солдатских руках, шли драматические батальные сцены, цветущие луга, портреты людей с глубокими взглядами. Их все выносили наружу, чтобы отправить в безопасное место. – Стой! – Солдат, который охранял дверь вместе с Домиником, протянул руку, чтобы остановить того, кто нес мимо него картину. – Это то, что я думаю? Круглолицый солдат уставился на сослуживцев. Доминик мало общался с товарищами, но того, кто стоял с ним в охране, знал: это был Джордж Вивер из Бостона, он прибыл на пляжи Нормандии вместе со всем остальным полчищем в тот же судьбоносный день, что и Доминик. – А что это по-твоему? – спросил другой солдат. – Я прав. – Глаза Вивера загорелись. Он благоговейно протянул руку, почти касаясь картины, но замешкался, когда трясущиеся пальцы оказались в дюйме от поверхности. – Это Рубенс, – выдохнул он. – Оригинал. Доминик вгляделся в картину. На ней была изображена бесподобная Мадонна с младенцем в окружении святых: образ, пронесший свою умиротворенность через столетия. – Только представьте! – воскликнул Вивер. – Эта картина тут, под землей. – Ну, весит она не меньше тонны, если позволите, – раздраженно сказал несущий ее солдат. Он отодвинул Вивера плечом и двинулся вперед, недовольно бормоча себе под нос. Энтузиазм Вивера это нисколько не поколебало. – Большинство считает, что Рубенс – фламандец, – сказал Вивер Доминику и показал на потолок шахты, – но на самом деле он родился прямо тут, в Зигене. Парад проносимых мимо них картин продолжился, и на лице Вивера Доминик узнал знакомую смесь ужаса и восхищения. Он вспомнил тот день, когда Келлерманн отобрал у него набросок с Салли и дразнил его перед всеми. Быть ценителем искусства посреди войны – одиноко. Когда мимо них проносили еще один огромный холст с обнаженной женщиной, Вивер, едва взглянув, сказал: – Лукас Кранах! – Ты всех их знаешь? – со смехом спросил Доминик. Вивер пожал плечами. – Перед войной я изучал живопись. Получил бы диплом, если бы не пришлось идти в армию. – Уголок его рта поднялся в подобии осторожной улыбки. – Никогда не думал, что буду в Германии, в медной шахте, смотреть на величайшие в мире произведения искусства. – Давай надеяться, что сможем вытащить их отсюда невредимыми, – сказал Доминик. – Смотри. Вивер проследил за пальцем Доминика: он указывал на следующую картину. На ней была изображена семья, все верхом на стройных конях с купированными хвостами, но в верхнем углу картины краска сильно облупилась. Темное пятно на раме свидетельствовало о влаге, которая уже начала уничтожать хранящиеся в шахтах произведения. Изначально нацисты, по словам Хэнкока, контролировали обогрев и осушение этой шахты с расположенного неподалеку завода, но завод уже несколько недель, а то и месяцев, как разбомбили. Теперь по шахте эхом разносились звуки капающей с потолка воды. Все поверхности были покрыты влагой. Бесценные произведения искусства, спасенные от охватившего континент массового уничтожения, теперь столкнулись с не менее опасным врагом. Вынести картины из шахты и погрузить в грузовики, которые отвезут их на другой конец страны в пункт сбора, было гонкой против разрушительной влаги. В пункте сбора, как сказали Доминику, работы будут охранять, описывать и возвращать владельцам. Если кто-то из них еще жив. Но он вспомнил взгляд и лицо Стефани, когда тот открыл ящик из Ахена: это неконтролируемое счастье в его глазах, когда он прикасался к блестящей позолоченной поверхности ковчега, хранившего в себе сокровища Шарльманя. За все время, проведенное в Европе, Доминик впервые видел это выражение лица. Совсем недавно он сомневался, важно ли вообще искусство. Но теперь он испытал наплыв чувства, которое, думал, навсегда утратил. Надежды. – Ты только посмотри на это! – ахнул Вивер. Он остановил еще одного солдата и уставился на картину. – И это! – Доминик показал на портрет статной женщины с бледной кожей; складки ее красного платья были изображены так реалистично, что, казалось, их можно было потрогать. Вивер ошеломленно уставился на то, как Доминик кладет в ящик формуляр. – Ты тоже художник. Доминик покачал головой. – Нет, не совсем. Я раньше рисовал. Портреты. – Раньше? Доминик отвернулся, объятый внезапной болью: он будто бы услышал в голове последние слова Пола. «Продолжай рисовать». 54 Эдит Пригород Пулав, Польша Апрель 1941 – Мне так жаль, Эдит, – сказал Франц, но что и какими словами вообще можно говорить о человеке в полном расцвете лет, жизнь которого прервалась в одночасье: в одно мгновение он жив, в следующее – мертв? И ради чего? – Это случилось недалеко от границы, – пробормотал Франц, уставившись на свои переплетенные между колен пальцы. Они сидели рядом на скамейке на морозном воздухе, он низко опустил голову. – Мне сказали, что какая-то деревня. Отряд Генриха направлялся к бункеру возле нее… Эдит сделала то, чему хорошо научила ее эта война. Она опустила вокруг головы вуаль бесчувственности. Через края этой вуали в ее сознание пробирались образы. Генрих берет ее за руку, когда они бродят по пустым галереям Пинакотеки после вечернего закрытия музея. Они кормят уток, катаясь на маленькой лодочке по парковому пруду. Он помогает ее отцу чистить яблоко. Он убирает с ее лица локон волос и прижимается губами к ее шее. Эдит представила себе, как губернатор Франк сидит за своим гигантском столом, попивает польскую водку и пялится на своего да Винчи над радиатором, когда Генрих и тысячи других погибают в кровавых битвах. Она теперь ни на секунду не сомневалась, что Ганс Франк, генерал-губернатор, лично выбранный Гитлером, был в ответе за это все, за каждую жестоко прерванную жизнь – и врагов, и соотечественников – по всей Польше. При мысли о его внимании, его фальшивом налете обходительности у нее по спине побежали мурашки. Франц продолжал рассказывать ей подробности о гибели Генриха, но эта жестокая информация больше не умещалась у нее в голове. Все, о чем она могла думать, – она потеряла мужчину, за которого вышла бы замуж, и виноват в этом был губернатор Франк. 55 Чечилия Милан, Италия Май 1491 – Если вы не хотите навредить себе, останьтесь в постели. – Как только Лукреция Кривелли завязала последнюю вышитую жемчугом ленту на голове Чечилии, раздался стук в дверь. Чечилия увидела в зеркале отражение Леонардо да Винчи и улыбнулась ему. Этот скромный ремесленник из Флоренции выглядел так, что любой незнакомец принял бы его за герцога. Он был одет в тщательно подобранные фиолетовые чулки и кожаный камзол с блестящими при свете ламп металлическими заклепками.