Эдит уставилась на ящик, понимая, что скоро ее попросят повесить картину. Франк молча стоял у барной тележки, изучая наполненный прозрачной жидкостью хрустальный стакан. Она задумалась, что у него на уме. Ей хотелось, чтобы вернулась Бригитта. – Не могли бы вы повесить нашу девочку? – в конце концов тихо сказал Франк, отпив из стакана и сжав губы. – Я уверен, что у вас это получится куда профессиональнее, чем у меня. Эдит не в первый раз держала в руках «Даму» да Винчи, но она по-прежнему обращалась с ней с таким же почтением, как когда впервые достала ее из замурованной комнаты в Пелькине. Она подошла к стене, на которую следовало повесить картину. Она смотрела в глаза Чечилии Галлерани, с восхищением изучая ее красоту и подмечая каждый мазок на полированной поверхности, разделявшей двух женщин без малого пятью столетиями. Выражение лица Чечилии было таким безмятежным. Наверняка же ее оберегали как сокровище? Наверняка же она не могла знать, каково это – стать жертвой капризов могущественных мужчин и событий вне ее контроля? – Правда же зачаровывает? Эдит почувствовала, что Франк стоит всего в паре дюймов за ее спиной. Усилием воли она проигнорировала его и протянула руку, чтобы выровнять картину. Другой рукой она покрепче схватилась за ручку молотка, которым забивала в стену гвозди. Франк подошел еще ближе, и она еще крепче сжала в руке молоток. – Вы счастливы, что возвращаетесь в Мюнхен, mein Liebling[53]? «Я не ваша милая». Вслух она сказала: – Я с нетерпением жду встречи с моим vati[54], возможности узнать, что у него все хорошо. Когда я уезжала, он был болен. Надеюсь, он дождется моего возвращения. Она обернулась к Франку и, отступив на шаг, вновь сложила руки на груди. – Чечилия Галлерани была красавицей, – пробормотала она, чтобы отвлечь его внимание. Он с гордостью посмотрел на картину. – Да. Заботиться о ней для меня – большая честь. «Потому что она не твоя», – подумала Эдит. – В Мюнхене вы вернетесь к своему жениху? Эдит постаралась сохранять нейтральное выражение лица. Она покачала головой и посмотрела на него пустым взглядом. – Он погиб в Польше. Но Франк, похоже, ее не слушал. Эта новость совсем не изменила выражения на его лице. Он все еще не спускал глаз с портрета Чечилии Галлерани. Ему было наплевать, что Генрих погиб, что он был убит в бою, за который Франк лично был в ответе. Ему было плевать на тысячи уничтоженных им жизней. Он был жадным, одержимым чудовищем. Эдит размышляла, сможет ли ударить его по голове молотком. Хватит ли ей физической силы? Мужества? Что случится, если ее попытка не увенчается успехом? А если увенчается? На секунду она позволила себе пофантазировать. Но потом он снова заговорил: – За время, что вы с нами, ваша работа остается на высочайшем уровне, мисс Бекер. Я прослежу, чтобы, когда все это закончится, вы получили свою давно заслуженную должность в музее. Эдит сомневалась, что, когда все это закончится, для нее будет хоть какая-то должность. – Мне нужно домой сейчас. – Эдит заставила себя посмотреть Франку в глаза. – Мой отец… Он давно болен. Пожалуйста, – взмолилась она. – Отпустите меня домой в Мюнхен. Она увидела, как на лице Франка появляется тонкая улыбка. Он хмыкнул. – Но, моя дорогая, у нас с вами все еще есть дела здесь. И кроме того, тут мы в опасности – возможно, даже большей, чем когда были в Польше. Нет времени на поездки. Франк снова подошел к ней поближе. Он стоял так близко, что Эдит чувствовала на шее его дыхание. Она зажмурилась, пытаясь скрыть отвращение. Выскользнула в сторону и обошла его, пройдя мимо дивана напротив стола. Она продолжала медленно идти и приблизилась к балкону с видом на спускающуюся к озеру лужайку. От озера до дома протоптали в снегу тропинку два вооруженных охранника; им, похоже, было очень скучно. Эдит открыла двойные двери и вышла на узкий балкончик. Франк шаг в шаг, не отставая, шел за ней. С этой наблюдательной точки она посмотрела на сады, холмы, высокие, будто в океане, волны, поднимающиеся по всему озеру вплоть до обледенелого берега. Бавария. Дом. Она не была тут бесконечных четыре года. Эдит наклонилась, облокотившись на перила, и посмотрела на играющих внизу в снегу детей. Норман и Михаэль, одетые в одинаковые ледерхозены и вязаные варежки, катались по снегу в шутливой борьбе. Собака бегала вокруг них и радостно лаяла. Вся лужайка была покрыта грязными следами ножек и разбитыми снежками. Тут маленький Михаэль остановился и посмотрел на нее; из-под шапки у него выбились светлые кудри. Он широко улыбнулся и изо всех сил замахал ей рукой, будто бы иначе она его не заметила. Она улыбнулась и помахала ему в ответ. Милое, невинное дитя. Что станет с ним? Сколько ему осталось, прежде чем его отправят в Гитлерюгенд[55]? – У вас хорошие дети, – сказала Эдит. Франк вышел, встал рядом с ней и тоже теперь смотрел вниз на своих детей. – Непременно защитите их. Вдвоем они смотрели, как сухой снег внезапно ожил и вихрем закружился над стекленеющей поверхностью озера. 66 Доминик Мюнхен, Германия Май 1945 «Мюнхен – свободный город», – радовался Доминик, когда их пыльный «Джимми» въезжал в зубчатые ворота города. Оставшиеся немецкие войска не оказали особого сопротивления, и бой был коротким. Теперь солдаты испытывали огромное облегчение. За последние дни они несколько раз попадали в перестрелку: первая случилась на выезде из Дахау, за день до того, как шокированных американцев потряс вид трупов, так равнодушно набитых в товарные вагоны. Эти вагоны. Все эти тощие тела, лишенные всего: достоинства, общества, собственности, имен. Просто гора разлагающейся под непоколебимыми лучами солнца тел; сначала обнаженные до костей, а потом убитые и забытые тела. До рядов идущих на Дахау американских солдат дошли рассказы о других освобожденных – начиная с Майданека в Польше – концлагерях. Цифры были ошеломляющие. Освобожденный советскими войсками несколько месяцев назад Аушвиц снился Доминику в кошмарах больше всех. У него в голове застряло одно число. Восемьсот тысяч. Это было число женских платьев, найденных советскими войсками на складе личных вещей, хозяева которых, скорее всего, были убиты. Это число было за пределами его понимания. Но ничто не могло подготовить их к тому, что ждало их в Дахау. По сравнению с остальными солдатами из его отряда, двинувшимися в Дахау освобождать лагерь, миссия Доминика теперь была простой. Его, с маленькой группой других солдат, просто отправили вперед в Мюнхен, чтобы готовить его к прибытию остальных войск. Он был глубоко благодарен судьбе, что не наступает сейчас на концентрационные лагеря. Любая самая тяжелая перестрелка, по сравнению с исполинской задачей по спасению тысяч больных, оголодавших пленников, казалась не более чем досадным недоразумением. Въехав в город, их колонна не встретила никакого сопротивления. Напротив. Атмосфера в городе была тихой, выжидающей. Дивизия, пришедшая до отряда Доминика, уже зачистила город, и теперь, когда они шли по главной улице, из домов, подвалов и бомбоубежищ начали появляться люди. Огромными глазами они смотрели на новое зрелище: вооруженные бойцы, которые не причиняли вреда гражданским. Это было освобождение, а не оккупация. Разрушения в городе разбросаны будто бы случайно. Они проезжали мимо целых кварталов абсолютно нетронутых зданий с неразбитыми стеклами и даже зацветающими на маленьких клумбах в приоконных ящиках цветами. Но c них выезжали на целую улицу, превращенную в дымящиеся развалины с опасно валяющейся повсюду шрапнелью. Все больше и больше гражданских выходило, не обращая внимания на острую шрапнель, на улицы. Они в молчаливом неверии смотрели на Доминика и других солдат. По мере того, как их отряд въезжал все дальше в город, в глазах гражданских начинала появляться надежда; собралась и пошла за их медленно продвигающейся колонной толпа. За прошедший год Мюнхен стал целью множества бомбардировок. Оставшиеся в городе жители с трудом верили, что все, скорее всего, наконец-то закончилось. Толпа все собиралась, забивая тротуары. Потом, светлым пятном среди серости, появился белый платок. И еще один. И еще. В толпе послышались голоса: они кричали, радовались, и внезапно вокруг собрался весь город, и улицы оказались наполнены радостно кричащими и машущими людьми, которые не имели никакого отношения к началу этой войны и были невыразимо счастливы встречать то, что походило на ее конец. Усеянная белыми платками толпа махала и радостно кричала. Все это все больше и больше начинало походить не на зону военных действий, а на парад победы. Малыши вместе с родителями бежали за их танками, по улицам, гремя, покатились велосипеды под управлением восторженных детей, они изо всех сил старались одновременно объезжать преграждающие путь обломки и поспевать за колонной. Внимание Доминика привлекли радостные крики на немецком. Он повернулся и увидел, что за машиной бегут, выжидающе протягивая к нему руки, два подростка с горящими надеждой глазами. Он рассмеялся и вместе с одним из сослуживцев наклонился, схватил их за руки и помог залезть в кузов. Женщина с платком на голове что-то кричала знакомым тоном сердитой матери и грозила мальчишкам пальцем, а те нахально махали ей, ухмыляясь вооруженным солдатам вокруг себя. Вдохновленные примером, все больше подростков и молодых людей в вихре мирного воодушевления подбегали и пытались напроситься, чтобы их прокатили. Все хотели участвовать в празднике освобождения и будущего мира в их городе. – Доминик! – окликнул его радостный голос. Доминик поднял голову. Рядом с ним в джипе стоял Вивер. В руках у него была табличка, которая совсем недавно висела на границе города. Доминик не очень хорошо понимал немецкий, но смог примерно перевести: «Мюнхен: столица нацистского движения». Вивер размахивал над головой табличкой и смеялся, веселясь от такой иронии. Люди Мюнхена были счастливы. Они наполнили улицы и набились там так плотно, что колонне пришлось сильно замедлиться, дабы не раздавить празднующую публику. Толпа вилась вокруг машин разноцветным водоворотом, размахивая платками и бросая цветы. В кузове с Домиником было уже не меньше дюжины подростков. Они прыгали, обнимали друг друга и солдат. Он никогда прежде не видел одновременно такого количества счастливых быть живыми людей. Вдруг, перекрикивая хаос, счастливые вопли и шум толпы, над ними разнесся голос, полный невероятной радости. Колонна остановилась, увидев юношу с безумным взглядом, который то нес, то грубо волок за собой, водрузив наконец на тротуар, возмущенно шипящий от такого обращения радиоприемник. – Слушайте! – возбужденно кричал он с сильным немецким акцентом. – Слушайте! Он открутил громкость приемника до максимума. Машина Доминика шла в центре колонны, и оттуда Доминик толком ничего не слышал. Ему показалось, что он узнал доносящуюся из приемника драматическую музыку: возможно, Вагнер. В нем поднялась надежда, и он видел, как она озаряет лица окружающих его людей. Музыка прекратилась, и сквозь радиошумы послышался громкий голос говорящего по-немецки диктора. Люди притихли, вслушиваясь в слова. Доминик слов не понимал, но почувствовал, как по толпе пробежала волна возбуждения. Едва диктор договорил, как толпа взорвалась криками триумфа и радости. К Доминику подлетела совершенно незнакомая девушка, обняла его и принялась прыгать и трясти его, пока у него не застучали зубы. – Что? В чем дело? – спросил Доминик. – Что происходит? – Гитлер. – От вида счастливых граждан глаза Вивера были наполнены слезами. – Гитлер мертв. Доминик ушам своим поверить не мог. Он почти не видел в беспощадном диктаторе человека, тот казался силой природы, неким темным мрачным божеством, вознамерившимся уничтожить человечество. Доминик ненадолго задумался, в скольких смертях был виновен Гитлер. Он подумал о Поле. А после – обо всех тех товарных вагонах, и часть его усомнилась, что Гитлер все-таки был человеком. Его смерть должна была означать только одно. Берлин пал. Доминик стянул с себя каску и замахал ей в воздухе: – Урааа! – Ты знаешь, что это значит? – спросил его, сияя, Вивер. – Все почти закончилось. Все наверняка почти закончилось, – ответил Доминик. Вивер смеялся. – Уже почти пора возвращаться домой. Домой. Эта мысль наполнила Доминика знакомой сладкой болью, пронзившей его до самого сердца. Закрыв глаза, он пощупал спрятанный в кармане рядом с отданными ему в Марбурге картотечными карточками блокнот. Он измялся и истрепался по углам, но перевязывавшая его бечевка не давала ему рассыпаться. Когда Доминик открыл глаза, взгляд его упал на часть толпы. Там стоял, согнувшись над тротуаром, с вялым и отсутствующим видом, не считая сдвинутых в замешательстве густых бровей, старик. Он посмотрел на Доминика широко раскрытыми непонимающими глазами. Доминик попытался ему улыбнуться, но старик от этого еще больше растерялся. Он прижимал к груди плюшевую собачку; когда-то она была белой, но теперь потемнела и пожухла от времени. Ее глаза-пуговички добродушно смотрели из крепких объятий старика на Доминика. Доминик задумался, когда этот старик в последний раз видел солнце. Тот зажмурился, отчего морщинки на его щеках стали еще глубже, а потом, склонив голову на бок и прищурившись, посмотрел на Доминика. Вскоре стоявшая рядом со стариком одетая в форму медсестры женщина взяла того за руку. Она зашептала что-то ему на ухо, а он, склонившись к ней, будто бы целиком сосредоточился на ее словах. Потом он снова посмотрел на Доминика, и его глаза загорелись. Его вялая нижняя губа дернулась, его лицо растянулось в широкой улыбке. Старик помахал Доминику, и Доминик увидел, как глаза женщины наполняются слезами. Вот это, подумал Доминик, и есть освобождение.