Апрель 1946 Рюкзак был слишком грубой поверхностью для рисования, но Доминик научился рисовать на чем угодно – на земле, на коленях, даже на прикладе своей винтовки. Карандаш быстро бегал по бумаге, набрасывая очертания молодой женщины. Ничего не подозревающая модель стояла на железнодорожной платформе в бодрящей прохладе весеннего утра, и падающий сзади свет очерчивал линии ее фигуры четким силуэтом: плавный изгиб бедра в длинной шерстяной юбке, упавшая к подбородку прядь волос… Эдит кусала губы. Не обращая внимания на пробиравшийся в ее шерстяное пальто холод, она сжимала в руках деревянный планшет и проверяла транспортные декларации на отправляемый обратно в Польшу груз. Товарным вагонам, казалось, конца не было, они тянулись вдаль, а Доминика все еще мутило при одном только виде этих прямоугольных силуэтов. Как бы ему ни нравилось работать на центральном пункте сбора, Мюнхен он покидал без сожаления. Хотелось надеяться, что близится его последняя остановка в Европе. Он чуть наклонил карандаш набок, как научила его Эдит, добавляя рисунку светотень. Это была предпоследняя чистая страничка в его блокноте. В нем были десятки копий «Дамы с горностаем», которую он рано утром имел возможность поприветствовать наедине. Она – то немногое, по чему он будет скучать, думая о Европе. Правда, есть еще одна дама, по которой он будет скучать, но эти мысли он старательно отгонял. Вместо этого он подумал о письме от Салли, которое хранил в кармане рубашки, близко к сердцу. Огромным преимуществом окончания войны стало то, что почта опять заработала. Он отослал Салли много рисунков, углем на бумаге показывая ей свою жизнь: изображения людей, зданий, а главное – произведений искусства. Аккуратно вложить рисунок в конверт, написать свой домашний адрес и отослать в Америку – это давало чувство, что после всего пережитого дом, все-таки, был реальностью. Дом больше не был только счастливым сном из прошлого, от которого Доминик пробудится в холодном, негостеприимном реальном мире, где его перебрасывают с места на место по прихоти командиров. Он был рад уехать из Мюнхена, но внутри него все кричало о том, что он едет не в ту сторону. Не на запад – домой – а на восток. Поезд с вереницей товарных вагонов, которые должны были вернуть национальные ценности, шел в Польшу. По неаккуратному почерку и пятнам от слез на бумаге он знал, что Салли так же тоскует, как и он сам. Доминик в последний раз взглянул на набросок Эдит. Такой он хотел ее запомнить: умной, деловитой, красивой естественной красотой. Он сложил листок и, держа его в руке, аккуратно убрал блокнот в рюкзак к остальным вещам. Прислонившись к стене в тени железнодорожной станции, он наблюдал, как рабочие переносят из бывшей штаб-квартиры нацистов последние предметы. Они провели много дней, аккуратно запаковывая картины, скульптуры, книги и рукописи в специальные ящики и бережно перенося их в вагоны. Все это были сокровища, безжалостно отнятые у Польши нацистами, и все они теперь отправлялись домой. Доминику было жаль, что и он не может поехать домой, как они. Прошло почти два года с тех пор, как он высадился на побережье Нормандии. Чечилия уже, должно быть, бегает. Он все пропустил: ее первые слова, первые шаги, превращение крошечного младенца в маленького человека с собственными мыслями и идеями, которые она уже умеет выражать. Доминик с болью осознавал, что никогда не слышал, как говорит его почти трехлетняя дочь. Он зажмурился, вспоминая слова из последнего письма Салли: «Вчера Чечилия спросила, когда папа приедет домой, – писала она. – Не могу дождаться, когда мне будет, что ей ответить». Доминик поднял глаза. Ветер подхватил юбку Эдит, так что она облепила ее фигуру. Он позволил себе скользнуть взглядом по изгибу ее бедра. Пора отпустить ее, оставить здесь, у нее дома; она хочет вернуться к нормальной жизни не меньше, чем он сам. К ней на погрузочной платформе подошел Майор Эстрейхер с собственной декларацией, они сверили бумаги и кивнули друг другу. Доминик понял, что это сигнал к отправлению. Майор Эстрейхер обернулся и жестом подозвал его, а потом подошел к поезду, чтобы дать сигнал к отправлению. Доминик огляделся, чтобы убедиться, что ни один листок не выпал из его блокнота, и пошел к поезду. Эдит стояла на погрузочной платформе с декларацией в руках. Она смотрела, как он приближается, и внезапно в ее глазах мелькнуло отчаянье. Она стояла там несчастная и одинокая. – Не волнуйся, – сказал ей Доминик. – Чечилия будет в хороших руках. Можешь мне доверять. – Я всегда доверяла тебе Чечилию, – ответила она. – Ты однажды уже спас ее. Я знаю, что ты отвезешь ее домой. Снаряжение Доминика было уже в поезде. Он бросил взгляд на запад, а потом повернулся к Эдит. Несколько долгих мгновений они стояли вдвоем в неловком молчании. Не находя слов, Доминик наконец протянул ей сложенный пополам набросок, который держал в руке. Эдит взяла его, развернула и внимательно посмотрела. Она всегда находила, что сказать о его набросках: каждая похвала уравновешивалась критикой, побуждая его совершенствоваться. Но не сегодня. Она улыбнулась ему, в уголках ее глаз стояли слезы, пойманные в мягкую темницу ее ресниц. – Прекрасный рисунок, – сказала она. Эдит была ему другом в темные времена. Но сердцем Доминик рвался домой, к той, что растила без него двух его детей, той, что годами терпеливо его ждала. Он протянул Эдит руку и увидел ее грустную улыбку. Потом Эдит сунула руку в карман пальто и достала новехонький блокнот. – Кое-что, чтобы развлечь тебя в поезде, – сказала она. – Продолжай рисовать, у тебя получается. Доминик побоялся, что если заговорит, голос его выдаст. Так что он только кивнул и улыбнулся Эдит. Раздался свисток. Он отвернулся и запрыгнул в поезд. Уносясь в грохочущем поезде по рельсам все дальше и дальше под ритмичный стук колес, последним, что увидел Доминик в Мюнхене, был силуэт Эдит на платформе. Она выглядела точно такой же, какой он впервые увидел ее на вершине холма в Баварии много месяцев назад. Совершенно одинокой. Сильной. И смелой. 84 Чечилия Дворец Верме, пригород Милана Октябрь 1491 – Attento. Attento![60] Из окна второго этажа Чечилия смотрела, как ее мать машет пухлой рукой перед носом слуги, который нес сундучок в заднюю часть кареты. Мать, обмахиваясь веером, пошла за юношей, ступающим с максимальной осторожностью, назад к двери дворца и потом опять сопровождала его восклицаниями до кареты. Она была похожа на надоедливую сороку, которая пристала к бедному юноше, галдит и хватает его за пятки, пока он ходит туда-сюда с вещами Чечилии. Самой Чечилии оставалось лишь качать головой и посмеиваться в сторонке. Хотя Чечилия уходила из-под опеки Людовико иль Моро с много большим имуществом, чем пришла, с высоты окна ее пожитки казались такими скудными. Сундук с платьями, большая шкатулка с украшениями для волос и драгоценностями, коробка с атласными, кожаными и бархатными туфельками. Лисья накидка. Шкатулка с деревянными игрушками и сшитыми зверями для Чезаре. И вот так сюрприз! В одно прекрасное утро появилась ее мать. Синьора Галлерани явилась во дворец Верме в сопровождении Фацио без предупреждения. Позади них старый мул тащил тележку, нагруженную приданым: сундуком, полным наспех сшитого столового и постельного белья, старой накидкой, некогда принадлежавшей еще ее деду, и любимым одеялом с ее детской кроватки. Чечилия стояла, открыв рот от изумления, но мать и не подумала объясниться. Вместо этого она мгновенно схватила на руки Чезаре, осыпая его поцелуями и шепча нежные слова. Чечилия осталась безмолвно стоять, положив руку на дверной засов и наблюдая, как мать возвращается в ее жизнь после стольких месяцев тишины. Фацио оставалось только пожать плечами. И вот теперь Чечилия наблюдала из окна, как мать отчитывает юношу, который грузит вещи в карету, что увезет ее в новую жизнь, к новому мужу. – Моя дочь – графиня! – неустанно повторяла мать. – Вы должны обращаться с ее вещами с величайшей осторожностью. – Чечилия хихикнула в кулак. Графиня. Жена графа. Другого Людовико. В крошечной элегантной загородной вилле граф Людовико Карминати ди Брамбилла ждал Чечилию. Шкатулка с тяжелыми от восковых печатей документами на землю была уже доставлена в дом графа Брамбилла в Сан-Джованни-ин-Кроче, обеспечив там место самой Чечилии. К тому же описи ее овец, стада крупного рогатого скота и конюшни с лошадьми. Теперь все, что осталось – это ее личные вещи, она и маленький Чезаре. Она гадала, готов ли граф Брамбилла увидеть также ее мать. Князь казался добрым человеком. Он поклонился ей и разговаривал тихо, мягко глядя на нее голубыми глазами. Сам он не представлял из себя ничего особенного: много старше ее, с седыми волосами и морщинистым лбом. Чечилия заранее попросила мастера Леонардо разузнать все подробности. Граф Брамбилла – добропорядочный землевладелец и продолжает дело своей семьи, торгуя шерстью, рассказал ей художник. Его молодая жена перенесла череду неудачных беременностей, и последняя попытка родить ребенка лишила ее жизни. Почти десять лет он прожил в этом большом доме один, не имея наследников. Чечилия своими глазами увидела его владения: ряды ухоженных садов с лениво жужжащими насекомыми, идеально упорядоченные пустые комнаты, большая кухня на первом этаже, где повар в основном занимался тем, что дремал за деревянным столом. По словам Леонардо, граф Брамбилла активно покровительствовал поэтам, художникам и музыкантам. Когда-то он собирал много гостей, но теперь жизнь ушла из этого дома. Он по-прежнему общался с художниками и музыкантами, но ему хотелось вернуть светские приемы, а в одиночку он был не в силах сделать это. Чечилия знала, что ей будет нетрудно исполнить эту роль: это была возможность снова петь, писать стихи и проводить время в обществе образованных людей. Она всем сердцем была готова вернуть это место к жизни. Вскоре стало ясно, что граф хочет, чтобы она была его женой. Уже через несколько дней он отправил своего нотариуса с брачным контрактом к ее брату. И, к удивлению Чечилии, тот факт, что она была любовницей Людовико иль Моро – и даже матерью его незаконнорожденного сына, – не стал препятствием. Оказалось, что к ней здесь не отнеслись как к павшей женщине – наоборот, она внезапно обрела уважаемый статус. При своем самом низменном отношении к Чечилии, Людовико Сфорца повысил ее положение в обществе. Даже монашки с нетерпением ждали, когда Чечилия присоединиться к ним, и присылали духовника, чтобы убедить ее брата. Но Чечилия была неуклонна, потому что у нее было лишь одно желание. Лишь одно условие. И лишь один повод сомневаться. Только когда нотариус вернулся с брачным договором, в котором граф обещал заботиться о Чезаре так же, как о самой Чечилии, она наконец выдохнула. Она отнюдь не цеплялась за иллюзию, что мужчина, которого она почти не знает, может принять мальчика как родного, но она знала, что никуда не поедет без сына. Одна мысль о жизни в монастырских стенах без Чезаре на руках была невыносима. Чечилия кивнула в знак согласия, чтобы Фацио подписал брачный контракт с графом Людовико Карминати де Брамбилла от имени семьи Галлерани. Узнав, что дочь станет графиней, а не высокопоставленной наложницей, мать Чечилии поспешила во дворец Верме с мулом и очищенным от паутины и пыли сундуком приданного. И вот Чечилия в последний раз уходила из дворца Верме и из жизни Людовико иль Моро. Она вышла в прохладный, залитый солнечным светом дворцовый двор. Ей были нужны только две вещи: ее ребенок и ее портрет. В карете Чезаре, вполне довольный тем, что находится в объятиях бабушки, не сделал ни одного движения в сторону Чечилии. Видя его улыбку и улыбку собственной матери, Чечилия улыбнулась вместе с ними. – Где портрет? – спросила она у слуги. – Здесь, синьора графиня, – ответил он, поднимая портрет, тщательно завернутый Леонардо да Винчи, и ставя его на сиденье кареты. Потом он подал руку Чечилии, она залезла в карету и села рядом с портретом. Кучер дал лошадям сигнал трогаться. Из-под копыт поднялся запах мокрой земли, колеса заскрипели, карета двинулась вперед, и они выехали в ворота. 85 Леонардо Милан, Италия Октябрь 1494 Я смотрю, как два мальчика вкатывают в большие двойные двери конюшни в Корте Веккья то, что осталось от летающей машины. Не более чем разбитый деревянный скелет с порванным шелком. На этот раз на площади перед фасадом собора собралась сотня людей. Очередное зрелище. Очередное посмешище. В следующий раз можно было бы попробовать с другой позиции – если я, конечно, смогу пережить этот позор и найду в себе силы начать заново. Думаю, я мог бы начать заново, ведь Людовико иль Моро сейчас занят другим и до меня ему мало дела. Он все-таки герцог Милана, и у него есть заботы посерьезнее. Вряд ли новый титул что-то меняет, ведь Людовико иль Моро много лет исполнял роль герцога, хотя и был только регентом. Нетрудно было предвидеть кончину бедного Джана Галеаццо, маленького герцога, который в детстве бывало появлялся в коридорах этого дома, а теперь стал достаточно взрослым, чтобы представлять такую угрозу, с которой считаются. «Отравлен средь белого дня, – шепнул мне в коридоре арфист Марко. – Причем сидя во главе стола. Слуги говорят, что личный врач его светлости сам приготовил смесь». Но никаких последствий, кроме того, что титул перейдет Людовико иль Моро, не будет, потому что кто может пойти против его власти? Я думаю, что вовремя Чечилия Галлерани уехала из герцогского дворца. Невольно улыбаюсь, когда думаю о Чечилии: она теперь графиня, женщина с положением, и доехать до нее на карете можно всего за день. Думаю, надо мне съездить навестить ее. Хочу посмотреть, где она повесила мой портрет, и узнать, нравится ли ее мужу, другому Людовико, как я изобразил его супругу. К тому же, мне так много надо ей рассказать! Чечилия, возможно, одобрила бы вечерние приемы Беатриче, с новыми сонетами, новыми развлечениями, новыми играми в кости. Я поначалу сомневался, но герцогиня, несмотря на молодость, прекрасно справилась с ролью супруги Людовико иль Моро. И все же Беатриче не удалось полностью завладеть вниманием его светлости. Слуги в коридорах шепчутся, что Лукреция Кривелли ждет ребенка, а Людовико записал на ее имя фруктовые сады и башню на озере Комо. Поездка далеко за стены Милана в имение Чечилии Галлерани и встреча с ней могли бы принести мне огромную радость, но не знаю, обрадуется ли она мне и рассказам из герцогского дворца. Может быть, мне не следует забивать этим ее голову? Хорошо, что все это осталось для нее позади.