3 В середине апреля мне удалось добиться, чтобы нас двоих наняли рабочими для обустройства эстрады в Бэттери-Парк. Эстрады не для абы какой группы, а для самой обсуждаемой, сатанинской и поносимой во все времена. Леди и джентльмены: «Кисс». Мы трудились старательно, сновали, как муравьи, а потом, когда чернорабочие удалились, спрятались в мусорной куче. Сидели, ни звука не проронив, ни дать ни взять, два снайпера. Когда появились первые темные лимузины, Майк нажал на кнопку записи. Мы были на седьмом небе. Удача улыбнулась нам. И разумеется, все пошло наперекосяк в стремительном темпе. Джин Симмонс вылез из лимузина, длинного, будто трансатлантический лайнер, потянулся и велел своей обслуге спустить с поводка четвероногого друга. Едва почувствовав себя на свободе, белоснежный пуделек с каким-то дьявольским выражением на морде повернулся в нашу сторону и стал облаивать нас, наподобие тех адских псов, о которых поет Роберт Джонсон[7] («And the day keeps on reminding me, there’s a hellhound on my trail, / Hellhound on my trail, hellhound on my trail»[8]). В два прыжка песик меня настиг. Он метил в яремную вену, сукин сын. Снаряд, обросший шерстью, норовил убить меня. Я завопил. И двенадцать тысяч бесноватых качков, которые не струхнули бы даже в Зале славы рок-н-ролла среди всех, какие ни есть, суперзвезд, схватили нас, побили ногами и дубинками и потащили к выходу, отчетливо изъявляя намерение вышвырнуть нас в океан, рыбам на корм. До этого не дошло. Избитых и измученных, они бросили нас на скамейке, утопавшей в мусоре, где мы вволю могли предаться раздумьям о нашем положении, какому и Хитрый Койот[9] вряд ли позавидует. Там мы и сидели, не в силах признать поражение, прислушиваясь к отголоскам концерта, который уже затихал. Вот и выступления на бис кончились, и толпа поредела, и мы уже собрались возвращаться в нашу берлогу, как вдруг могучие парни с бородами в стиле «Ангелов ада»[10] и протокольными рожами принялись грузить ящики с аппаратурой и усилители в «петербилты» ансамбля, и в тот самый момент бог рок-н-ролла выглянул из Валгаллы и указал мне путь. — Майк, — прошептал я, — мы все делаем не так. Если мы хотим снять документальный фильм о рок-н-ролле, настоящем рок-н-ролле, нужно направить камеры не на эстраду, а в другую сторону. В другую сторону, компаньон. Эти парни и есть настоящий рок. И, — подмигнул я, — насчет них нет никаких авторских прав. Эти парни — роуди. Те, кто делает грязную работу. Загружает восемь фургонов, водит их по всей стране из конца в конец; разгружает, сооружает эстраду, устанавливает аппаратуру, стоит, сложа руки, дожидаясь конца представления, а потом снова, как в том стихотворении: «И много миль еще до сна»[11]. О да. Что тут говорить, Майк проявил себя невероятно. Подольстившись, поманив деньгами и бесплатной рекламой, убедил зануднейшего администратора по гастролям позволить нам кое-что заснять. Роуди, отнюдь не привыкшие к такому вниманию, взяли нас под свою защиту. И не только: именно бородачи убедили администратора и адвокатов разрешить нам следовать за ними (за ними, не за ансамблем — эта фишка и сыграла свою роль) во время всего турне. Так и родился фильм «Рожденные, чтобы потеть: Команда роуди, темная сторона рок-н-ролла». Мы увязли в этом по самое не могу, поверьте. Полтора безумных месяца, полных головной боли и пьянок до отруба, до посинения. За это время мы разбили две телекамеры; собрали богатую коллекцию самых разных пищевых отравлений (к ней добавилось растяжение лодыжки: я забрался на крышу трейлера, а она хрустнула и сломалась, как печенье, — на трезвую голову, клянусь); выучили двенадцать разных способов произносить известное выражение «fuck you». Монтаж занял у нас целое лето: в сорокаградусную жару, без кондиционера, мы пялились в монитор, который плавился на глазах, и в начале сентября 2003 года (поистине волшебного) не только закончили наш документальный фильм, но даже и остались им довольны. Мы показали его продюсеру по фамилии Смит, который предоставил нам «пять-минут-не-больше». Вы не поверите, но трех хватило. — Фактуал, — приговорил мистер Смит, верховный владыка Сети. — Двенадцать серий. По двадцать пять минут каждая. К началу ноября. Сможете? Улыбки, рукопожатия. Наконец зловонный автобус отвез нас обратно домой. Ошеломленные и немного растерянные, мы посмотрели в Википедии, что это за чертовщина такая — фактуал. Обнаружилось, что это гибрид телесериала с документальным фильмом. Иными словами, нам оставалось меньше двух месяцев, чтобы смонтировать все заново и создать наш фактуал. Невозможно? Еще чего. Первого декабря того же года «Команда роуди» пошла в эфир. То был настоящий триумф: рейтинг зашкаливал. О нас вдруг заговорили все. Профессор Кэлхун сфотографировался вместе с нами в тот момент, когда вручал нам нечто напоминающее мерзостный кошмар, порожденный фантазией Дали; на самом деле то был приз, который вручался выдающимся студентам. Подчеркиваю: выдающимся. В блогах только и было разговоров что о «Команде роуди», в печати речь только и шла о «Команде роуди». На MTV устроили специальный показ: фильм представил Оззи Осборн, который, к великому неудовольствию Майка, не слопал ни одной летучей мыши. Но не весь наш путь был усыпан розами. Мэдди Грейди из «Нью-Йоркера» изрубила нас в мелкие кусочки плохо отточенным топором. Над этой статьей в пятьдесят тысяч слов я несколько месяцев ломал голову. GQ[12] нас выставил женоненавистниками. «Лайф» — мизантропами. Согласно «Вог», мы воплощали в себе отмщение поколения Икс. Все это нас уязвляло поистине смертельно. Иные «ботаники» из Сети забросали нас исследованиями нашей работы настолько многословными и педантичными, что куда там Британской энциклопедии. В Интернете, колыбели виртуальной демократии для мудаков, начали распространяться слухи смехотворные, но настораживающие. Хорошо осведомленные люди уверяли, будто мы с Майком сидим на героине, спидболе, кокаине, амфетамине. Роуди нас рисовали яркими красками, приписывая нам все возможные сто грехов Содома и еще сто первый. Во время съемок один из нас скончался. («Майк, тут говорят, будто ты скончался». — «Кто сказал, что „один из двоих“ — это я?» — «Ты смотрел на себя в зеркало, компаньон?») Но больше всего мне понравилось вот что: мы обрюхатили групи по имени Пэм (вы заметили — всех групи всегда зовут Пэм) и вызвали у нее выкидыш с помощью сатанинского ритуала, которому научил нас Джимми Пейдж[13]. В марте следующего, 2004 года мистер Смит подписал с нами контракт на второй сезон «Команды роуди». Весь мир был у нас в кармане. Потом, незадолго до того, как ехать на съемки, произошло нечто, изумившее всех, в первую очередь меня самого. Я влюбился. 4 Странное дело, но все случилось благодаря «Зовите-меня-Джерри» Кэлхуну. Он устроил специальный показ первой серии «Команды роуди» для своих студентов с неизбежным обсуждением после просмотра. «Обсуждение» отдавало засадой, но Майк (он, видимо, надеялся отомстить нашему бывшему преподавателю, да и целому миру заодно) настоял на том, чтобы принять вызов, а я пошел ему навстречу, как всегда, когда Майк втемяшивал что-то себе в башку. Девушка, пробившая брешь в моем сердце, сидела в третьем ряду, наполовину скрытая за спиной какого-то типа весом в сто пятьдесят килограммов и со взглядом, как у Марка Чепмена[14] (поклонник блогосферы, сразу подумал я), в устрашающей тринадцатой аудитории Кэлхуна, той самой, которую студенты Нью-Йоркской академии киноискусства окрестили «Бойцовским клубом». После показа толстяк первым пожелал высказаться. Вся его тридцатипятиминутная речь свелась к следующему: «Здесь дерьмо, и там дерьмо, и во всем дерьмовом городе нет ничего, кроме дерьма!» Потом, довольный, он отер слюни и уселся, скрестив руки на груди, с выражением вызова на лице, которое снова стало походить на плохо пропеченную пиццу. Я уже готов был излить на него длинный (длиннющий) ряд далеко не корректных соображений относительно жирдяев-всезнаек, когда произошло невероятное. Белокурая девушка подняла руку, и Кэлхун, с облегчением вздохнув, предоставил ей слово. Она встала (на редкость грациозно) и проговорила с очень сильным немецким акцентом: — Как будет правильно сказать «Neid»? Я расхохотался, мысленно поблагодарив мамочку, дорогую мутти, за то, что она так упорно учила меня своему родному языку. То, как я часами терзал себе нёбо, произнося согласные, с силой выдыхал гласные и раскатывал «р» так, будто во рту у меня вентилятор, внезапно предстало совершенно в ином свете. — Mein liebes Fr?ulein, — выдал я, наслаждаясь тем, как глаза ошарашенных слушателей, включая толстяка, вылезали из орбит, чуть ли не хлопая, как пробки шампанского на Новый год, — Sie sollten nicht fragen, wie wir «Neid» sagen, sondern wie wir «Idiot» sagen. Любезная фрейлейн, вам незачем спрашивать, как правильно сказать «зависть», спросите лучше, как правильно сказать «идиот». Ее звали Аннелизе. Ей было девятнадцать лет, она провела в Соединенных Штатах немного больше месяца, на стажировке. Аннелизе не была ни немкой, ни австрийкой, ни даже швейцаркой. Она происходила из крохотной провинции на севере Италии, где большинство населения говорит по-немецки. Альто-Адидже, или Южный Тироль — вот название того странного места. В ночь перед отъездом на гастроли мы занимались любовью, а на заднем плане звучала песня Спрингстина «Небраска», и это хоть немного примиряло меня с Боссом. Утро было тяжело пережить. Я думал, что больше никогда ее не увижу. Ничуть не бывало. Милая моя Аннелизе, рожденная среди Альпийских гор за восемь тысяч километров от Большого Яблока, поменяла стажировку на мастер-класс. Знаю, это отдает безумием, но можете мне поверить. Она меня любила так же, как и я ее. В 2007 году, когда мы с Майком готовились снимать третий (и, как мы друг другу поклялись, последний) сезон «Команды роуди», в одном ресторанчике, более всего напоминающем «Адскую кухню», я попросил Аннелизе выйти за меня замуж. Она согласилась с таким восторгом, что я, роняя свою мужественность, чуть не прослезился. Чего мне было еще желать? Того, что случилось в 2008-м. Ибо в 2008-м, пока мы с Майком, выбившись из сил, взяли тайм-аут после выхода в эфир третьего сезона нашего fuck-туала, одним погожим майским днем, в Нью-Джерси, в клинике, утопающей в зелени, родилась Клара, моя дочь. А значит: пахучие горы памперсов, детское питание на одежде, на стенах, но главное — долгие часы, в которые мы наблюдали, как Клара учится познавать мир. И как забыть визиты Майка с очередной невестой (девицы эти держались от двух до четырех недель, рекордное время — полтора месяца, то была Мисс Июль), когда он всеми силами пытался научить мою дочь называть его по имени, еще до того, как Клара смогла произнести слово «папа»? Летом 2009 года я познакомился с родителями Аннелизе, Вернером и Гертой Майр. Мы не знали, что «утомление», которым Герта объясняла головокружения и бледность, на самом деле представляло собой метастазы на последней стадии. Она умерла через несколько месяцев, в конце года. Аннелизе не захотела, чтобы я ехал с ней на похороны. Годы 2010-й и 2011-й были прекрасными и обескураживающими. Прекрасными: Клара лазает повсюду, Клара спрашивает: «Что это такое?» — на трех языках (третьему, итальянскому, Аннелизе учила и меня, и я делал успехи, находя учительницу весьма сексуальной). Клара, попросту говоря, растет. Обескураживающими? Еще бы. Ведь, представив мистеру Смиту порядка ста тысяч проектов, которые он все отверг, в конце 2011 года мы приступили к съемкам четвертого сезона «Команды роуди». Хотя и клялись, что таковая никогда не увидит свет. Все получилось скверно, волшебство исчезло, и мы это знали. Четвертый сезон «Команды роуди» — длинная, неудачная похоронная песнь, знаменующая конец эпохи. Но публика, как это известно целым поколениям рекламщиков, любит погрустить. Рейтинг оказался еще выше, чем для трех предыдущих серий. Даже «Нью-Йоркер» превознес нас до небес, мы-де представили «рассказ о сне с открытыми глазами, о мечте, которая разбивается вдребезги». А мы с Майком совсем выдохлись, впали в апатию. В депрессию. Работу, которую мы считали худшей за всю нашу карьеру, восхваляли даже те, кто раньше сторонился нас, будто зачумленных. Поэтому в декабре 2012 года я согласился на то, что предложила Аннелизе. Провести несколько месяцев в ее родной деревне, крохотной точке на карте под названием Зибенхох, Альто-Адидже, Южный Тироль, Италия. Вдали от всего и от всех. Прекрасная мысль. Герои гор 1 На фотографиях Зибенхоха, которые показывала мне Аннелизе, эта деревушка, прилепившаяся на высоте тысячи четырехсот метров над уровнем моря, не представала во всей ее красе. Да, окошки с геранью были те же самые, и улочки, узкие, чтобы сохранялось тепло, — тоже. Заснеженные горы и леса вокруг? Вид с открытки. Но вживе это все виделось… другим. Великолепным. Мне нравилась церквушка и кладбище вокруг нее, пробуждавшее мысли не о смерти, но о молитвах и вечном покое. Мне нравились островерхие крыши домов, ухоженные клумбы, асфальт без единой трещинки; нравился диалект, временами непонятный, искажавший язык моей матери (и, по сути, язык моего детства), превращая его в диалокт, неблагозвучный и грубый. Мне нравился даже универсам «Деспар», приютившийся на площадке, с трудом очищенной от растительности; нравилось, как местные дороги пересекаются с центральными автострадами; нравились и горные тропы, полускрытые буками, папоротниками и елями. Мне нравилось выражение, с каким моя жена показывала мне что-нибудь новое. Улыбка, превращавшая ее в ту самую девочку, которая, как я мог себе вообразить, бегала по этим лесам, играла в снежки, бродила по дорогам, а когда выросла, пересекла океан, чтобы оказаться в моих объятиях. Что еще? Мне нравился шпик, в особенности хорошо засоленный, какой тесть приносил нам, никогда не признаваясь, откуда берется такая вкуснотища — ясно, что не из тех магазинов, каковые он именовал «лавчонки для туристов», — и кнедлики, для приготовления которых существует по меньшей мере сорок различных способов. Я поглощал песочные пироги-кростаты, штрудели и много чего еще. Самым бесстыдным образом я набрал четыре килограмма, и совесть меня нимало не тревожила. Дом, где мы поселились, принадлежал Вернеру, отцу Аннелизе. Он располагался на восточной окраине Зибенхоха (если, конечно, деревенька с населением в семьсот душ имеет настоящие окраины), в том месте, где горы поднимаются, чтобы коснуться небес. На верхнем этаже находились две спальни, кабинетик и ванная комната. На нижнем — кухня, кладовка и помещение, которое Аннелизе называла салоном, хотя слово «салон» по отношению к такой комнате казалось уменьшительным. Она была огромная, со столом в центре; всю мебель, из бука и кедра, Вернер смастерил собственными руками. Свет проникал сквозь два высоченных окна, выходивших на лужайку, и в самый первый день я поставил перед ними кресло, чтобы без помех глядеть на горы, покрытые зеленью (когда мы приехали, на них лежал плотный слой снега), и от души наслаждаться простором. Именно сидя в этом кресле 25 февраля, я увидел, как небо над Зибенхохом прочертил вертолет. Он был выкрашен в красивый ярко-алый цвет. Я думал о нем всю ночь. И 26 февраля вертолет превратился в идею. Навязчивую идею. Итак, 27-го я понял, что должен с кем-то об этом поговорить. С кем-то, кто знал, в чем дело. Кто понял бы. А 28-го я это сделал.