2 Вернер Майр обитал в нескольких километрах от нас, если считать по прямой, в местности, довольно необжитой, которую местные называли Вельшбоден. Суровый мужчина, он улыбался редко (только магия Клары легко воздействовала на него); белоснежные волосы чуть поредели на висках, взгляд серо-голубых глаз был проницательным, а морщины вокруг тонкого носа походили на шрамы. Старику было под восемьдесят, но он находился в прекрасной физической форме: когда я пришел, он как раз собирался колоть дрова, в одной рубашке, при температуре чуть ниже нуля. Завидев меня, он положил топор на козлы и помахал рукой. Я заглушил мотор и вышел из машины. Воздух был холодным, чистым. Я вдохнул его полной грудью. — Опять дрова, Вернер? Он протянул мне руку. — Их всегда не хватает. А на морозце молодеешь. Кофе будешь? Мы вошли в дом. Я снял куртку, шапку и расположился перед камином. От дров приятно пахло смолой. Вернер приготовил мокко (он варил кофе по-итальянски, причем как истинный горец: получалась вязкая, черная как смола жижа, которая лишала сна на недели) и уселся. Вынул из тумбочки пепельницу и подмигнул. Вернер рассказывал, что бросил курить в тот самый день, когда Герта родила Аннелизе. Но после смерти жены, может, от скуки, а может (как я подозревал), от печали он снова пристрастился к табаку. Покуривал тайком: если бы Аннелизе увидела отца с сигаретой, она бы с него живого содрала кожу. Хоть я и чувствовал себя виноватым в том, что составлял ему компанию и вдохновлял примером (а также покрывал его), в данный момент, глядя, как Вернер чиркает спичкой о ноготь большого пальца, я понимал, что курение тестя мне на руку. Выкурить по сигаретке, чисто по-мужски обменяться парой фраз — что может быть лучше? Я начал издалека. Мы поговорили о вещах обыденных. О погоде, о Кларе, об Аннелизе, о Нью-Йорке. Покурили еще. Выпили по чашке кофе и по бокалу вельшбоденской водицы, чтобы отбить горечь. Наконец я выдал главное. — Я видел вертолет, — выпалил я. — Красный вертолет. Взгляд Вернера рассек меня пополам. — И теперь прикидываешь, как он будет выглядеть на телеэкране, правда? Правда. Такой вертолет не просто поразит экран. Взорвет. Вернер стряхнул пепел на пол. — Тебя когда-нибудь посещали такие мысли, которые меняют всю жизнь? Я вспомнил Майка. Вспомнил Аннелизе. И Клару. — Иначе меня бы здесь не было, — ответил я. — Я был моложе тебя, когда у меня появилась такая. Она родилась не просто так, а от горя. Плохо, когда мысли происходят от горя, Джереми. Но такое бывает, и с этим ничего не поделаешь. Мысли приходят, и все. Иногда исчезают, а иногда приживаются. Как растения. Живут своей жизнью. — Вернер умолк, взглянул на огонек сигареты, бросил ее в камин. — Сколько у тебя времени, Джереми? — Сколько угодно, — отозвался я. — Nix[15]. Неверно. У тебя столько времени, сколько оставляют тебе жена и дочь. Для мужчины мысль о семье должна быть на первом месте. Всегда. — Ну… — смешался я, даже, кажется, покраснел. — И все же, если хочешь послушать мою историю, это много времени не отнимет. Видишь фотографию? Вернер указал на любительский снимок в рамке, висевший на стене под распятием. Потом встал, подошел, прикоснулся к глянцевой поверхности подушечками пальцев. Как у многих горцев, руки у него были изуродованы: на правой не хватало безымянного пальца и верхней фаланги мизинца. Черно-белая фотография запечатлела пятерых молодых людей. Крайний слева, с непокорной прядью на лбу и рюкзаком за плечами, был Вернер. — Мы сделали этот снимок в тысяча девятьсот пятидесятом. Месяца не помню. Но зато помню их всех. Помню, как мы смеялись. Смех меньше всего тускнеет с годами. Ты забываешь годовщины, дни рождения. Забываешь лица. К счастью, забываешь даже боль, страдание. Но то, как ты смеялся, когда еще не стал мужчиной, но уже перестал быть ребенком… это остается в тебе навсегда. Хотя я и был на много весен моложе, я все же понимал, что Вернер пытается сказать. Но сомневался, что память у него слабеет. Вернер принадлежал к той породе горцев, которая выкована из стали. Несмотря на седину и морщины, я никак не мог считать его стариком. — Здесь у нас в Зибенхохе жизнь была тяжелая. Утром спускаться в долину, в школу, потом до самой ночи гнуть спину на полях, на пастбищах, в лесу или в стойлах. Мне повезло: мой отец, дед Аннелизе, выжил, когда обрушилась шахта, но многие из моих друзей остались сиротами, а расти без отца в Южном Тироле, да в те годы, было ох как нелегко. — Могу себе представить. — Представить-то можешь, — произнес Вернер, не сводя глаз с фотографии. — Но сомневаюсь, чтобы мог по-настоящему понять. Ты когда-нибудь голодал? Как-то раз токсикоман ограбил меня, приставив к горлу шприц, а моего близкого друга пырнули ножом, когда он возвращался с концерта в «Мэдисон-сквер-гарден», — но нет, я никогда не голодал. И я ничего не ответил. — Мы были молоды, беспечны и поэтому счастливы, если ты понимаешь, о чем я. Больше всего нам нравилось лазать по горам. — То ли грустное, то ли насмешливое выражение мелькнуло на лице Вернера, но тут же исчезло. — В то время здесь у нас альпинизмом занимались чудаки и мечтатели. Это сейчас скалолазание — престижный спорт. Знаешь ли, в каком-то смысле мы были пионерами. С годами альпинизм перерос в туризм, а нынче туризм — источник заработка во всем Альто-Адидже. Чистая правда. Повсюду выросли отели, рестораны, фуникулеры, облегчающие приезжим подъем на вершины гор. Зимой туристы скапливались в горнолыжных зонах, а летом совершали прогулки по лесам. И правильно делали: я и сам, как только погода изменится и растает снег, собирался купить башмаки покрепче и под предлогом того, что Кларе полезно дышать свежим воздухом, показать, способен ли парень из Бруклина стать вровень с жителями гор. — Без туризма, — продолжал Вернер, — провинция Альто-Адидже прозябала бы в нищете, здесь только старые крестьяне доживали бы свой век, и деревня Зибенхох, верь моему слову, исчезла бы с лица земли. — Было бы печально. — Еще как печально. Но этого не случилось… — Вернер моргнул. — Ну так вот… в те времена, в особенности для местных жителей, идти в горы означало идти работать в горы. Гнать коров на выпас, рубить дрова. Ухаживать за посадками. Вот что такое были горы. Ну а мы забавлялись. Были бесшабашными. Даже слишком. Устраивали соревнования, кто заберется на самую крутую скалу, засекали время, лазали в любую погоду. А снаряжение? — Вернер хлопнул себя по бедру. — Веревки из конопли. Знаешь, что это такое — сорваться, когда тебя страхует веревка из конопли? — Не имею ни малейшего понятия. — Конопля не растягивается. Если ты упадешь на современной веревке, из нейлона или чего там еще, это будет чуть ли не весело. Они удлиняются, держат тяжесть. Другое дело — конопля. Тут ты рискуешь остаться на всю жизнь калекой. Или хуже. И потом… Крючья, молотки и прочее делались вручную деревенским кузнецом. Железо хрупкое, даже очень хрупкое, и стоит дорого. Но у нас тут не было кино, не было машин. Нас приучили откладывать каждый грош. И мы счастливы были тратить деньги на скалолазание. — Вернер кашлянул. — Мы себя ощущали бессмертными. — Но были смертными, да? — Бессмертных нет. Через несколько месяцев после того, как мы сделали эту фотографию, случилось несчастье. Мы пошли вчетвером. На Крода-деи-Тони, ты там был? На диалекте Беллуно это означает «громовой венец»: во время грозы, когда сверкают молнии, там такой вид, что мурашки по коже. Красота. Но смерть в таких местах не менее горестна. Смерть — это смерть, остальное не важно. Я это прочел по его лицу. Он думал о Герте, которую убил монстр, угнездившийся у нее в мозгу и пожравший ее. Я не нарушал молчания до тех пор, пока Вернер не собрался с силами и не продолжил рассказ. — Трое из нас не справились. Мне попросту повезло. Иозеф умер на моих руках, а я все вопил и вопил, звал на помощь. Но даже если бы кто-нибудь меня услышал — знаешь, сколько километров от того места, где веревка оборвалась, до ближайшей больницы? Двадцать. Спасти его было невозможно. Никак. Я дождался, пока смерть забрала его, прочитал молитву и вернулся. И у меня появилась мысль. Или не так: я эту мысль явил. После похорон мы встретились с теми, кто остался, выпить за упокой души погибших. Тут у нас — ты, наверное, уже заметил — пить — в порядке вещей. И мы в тот вечер напились в стельку. Пели, смеялись, плакали, проклинали. Потом, на рассвете, я изложил свою мысль. Хотя никто этого и не говорил открытым текстом, но некоторые вещи не обязательно слышать собственными ушами: для всей округи мы были безумцами, которые сами нарывались. И никто не смог или не захотел бы помочь нам, если бы там, на высоте, мы попали в беду. — Чтобы спастись, вы могли рассчитывать только на собственные силы. — Именно, Джереми. Так мы основали Спасательную службу Доломитовых Альп. У нас не было денег, не было политической поддержки, и нам приходилось из собственного кармана платить за снаряжение, но дело пошло. — Вернер одарил меня такой улыбкой, какой только Клара могла от него добиться. — Один из нас, Стефан, купил пособие по оказанию первой помощи. Освоил его и обучил нас основным приемам реанимации. Дыхание рот в рот, массаж сердца. Мы научились фиксировать перелом, распознавать мозговую травму. И прочее такое. Но этого оказалось недостаточно. Стали появляться первые отдыхающие, как мы их тогда называли, то есть люди неопытные, плохо снаряженные, которых все чаще приходилось выручать. Причем все время пешком: первый грузовичок мы купили в шестьдесят пятом, гроб на колесах, который так или иначе мог доставить нас не дальше определенного места. Потом — как прежде. Тащить пострадавших на спине. Зачастую, и без капризов, — тащить на спине мертвых. Я попробовал представить себе все это. Меня пробрала дрожь. Больно признавать, но дрожал я не только от страха: у меня, как и у Вернера, застряла в голове мысль. — Мы добирались до места, находили труп, читали молитву, потом самый старший из группы пускал по кругу бутылочку коньяка или граппы, каждому по глотку, а самому младшему приходилось тащить на себе мертвеца. Мы возвращались на базу. А именно в бар Зибенхоха, где только и имелся в наличии телефон. — Вот черт, — проговорил я. — Короче. Сюда, в Зибенхох, настоящий туризм пришел в начале девяностых, когда Манфред Каголь задумал построить свой центр, но уже в восьмидесятых в долинах развернулась бурная деятельность с целью удовлетворить запросы приезжих. Туристы привозят деньги. А где крутятся деньги, там, как ты и сам знаешь, появляются политики, и если у тебя есть хоть капля мозгов, ты можешь ими вертеть, как тебе заблагорассудится. Не хотелось бы мне очутиться в шкуре политикана, который попробовал бы обдурить Вернера Майра. — Так мы заполучили фонды. Заключили соглашения с Гражданской обороной и Красным Крестом. В конце семидесятых вложились в специальный проект и стали привлекать военные вертолеты. Результаты оказались сногсшибательными. Если раньше выживали трое пострадавших из семи, то с вертолетами — шесть из десяти. Неплохо, а? — Да, неплохо. — Но нам хотелось большего. Во-первых, — Вернер показал мне большой палец, — мы хотели, чтобы вертолет был всегда в нашем распоряжении и не нужно было бы каждый раз зависеть от каприза какого-нибудь полковника. — К большому пальцу прибавился указательный. — И мы хотели улучшить статистику. Чтобы люди вообще не погибали. Поэтому… — Вам был нужен врач на борту. — Вот именно. Вертолет сокращает время, врач оказывает первую помощь. Первый вертолет нам удалось заполучить в восемьдесят третьем. Тип «Алуэтт»: две трубы, спаянные вместе, и мотор от газонокосилки. Базу мы перенесли в Понтивес, рядом с Ортизеи: там имелась возможность построить ангар и взлетную площадку. Бортовой врач появился позже, когда мы с Гертой уже покинули Зибенхох. — Почему? Вернер скривился. — Деревня вымирала. Мартину только-только пришла в голову мысль о создании Туристического центра… Вот видишь, мы опять возвращаемся к разговору о мыслях. А мне нужно было думать о том, как прокормить дочку. — Ты мог остаться здесь и работать спасателем. — Помнишь, что я сказал тебе до того, как начал свою историю? — Нет, не… — смутился я. — Для мужчины на первом месте только одно. Семья. Когда родилась Аннелизе, я был не стар, но уже и не мальчик. Правда, Герта была моложе на двадцать лет и привыкла не спать ночами, зная, что я поднимаюсь на какую-нибудь вершину, чтобы спасти скалолаза, попавшего в беду; но с рождением девочки все изменилось. Я стал отцом, понимаешь? Да, это я понимал. — Друг нашел мне работу в типографии в местечке Клес, рядом с Тренто, и мы переехали туда, когда Аннелизе еще не исполнилось и года. Только когда она закончила среднюю школу, мы решили вернуться. То есть это она настояла. Аннелизе любила это место. Она всего лишь проводила тут каникулы, но сильно привязалась к здешним краям. Дальше, как в таких случаях говорится…