– Какой-то неинтересный. Правда, симпатичный. Я кивнула в глубокой задумчивости. Мне казалось странным, что этот незнакомец так на меня влиял. Да, он, конечно, привлекательный. Но в этом ли дело? Когда он попросил потрогать крылья, я хотела сказать «да». И сказала. А потом, когда лежала в постели, все еще ощущала на кончиках перьев тепло его пальцев. У мамы часто случались длительные приступы хандры – периоды, когда от мыслей о Джеке Гриффите не избавишься, ни вздохнув, ни мотнув головой. Лежа в постели, она вспоминала ту ночь после праздника летнего солнцестояния, что провела под георгинами, и грудь Джека – такую белую в лунном свете; вспоминала до тех пор, пока не начинало покалывать кожу. Заливаясь краской, она представляла его губы на своих ключицах, его руку на своей руке и их скользкие от пота ладони. Подобно теплому воску, память о его прикосновениях плавилась на бедрах, стекала по ноге. Он снился ей несколько ночей подряд: улыбка, обнажающая щелку между резцами, руки, сжимающие букет цветов – все увядшие, кроме нарцисса, символа безответной любви. Она просыпалась с мокрыми от слез волосами. Перед сном она чашками пила чай из измельченных сушеных листьев калифорнийского золотистого мака, который, по ярым заверениям Вильгельмины, помогал от любой бессонницы. Только тогда она засыпала, забываясь дурным сном с пустыми коридорами и запертыми дверями. Когда все это не срабатывало, Вивиан устраивала стирку. В те ночи, когда заснуть никак не получалось, она сидела в глубине подвала, где ее убаюкивал медлительный танец полотенец в сушилке. Она любила запах стирального порошка, рокот машины, тепло только что высушенных простыней. Но больше всего на свете она любила радость избавления от пятна: ей нравилось, что куском мыла и каплей отбеливателя можно удалить кляксу от потекшей в кармане рубашки ручки, след губной помады с рукава и ржавое пятно с кружевной занавески. Лучше всего отходила кровь – так приятно было свести каплю крови с белой рубашки, перчатки или женского белья. Приятно было наблюдать, как красное медленно сходит с материи и та опять становится чистой, без всякого намека на пятна, замаравшие белый цвет. От мамы в молодости сохранилась всего одна фотография. Бабушка была не из тех, кто запечатлевал память детства. Гейб нашел фото между страницами старой книги о стрекозах и спрятал его в коробке, которую выпилил из кедрового бруса. Помню, я мельком увидела то фото, когда ребенком рыскала в мастерской. Фотокарточка пожелтела и растрескалась по краям; Вивиан на ней – еще девушка Джека, а Гейбу только предстоит явиться к нам на порог. Собственно, на фото Вивиан и Джек. Ее рот широко раскрыт, она смеется, а Джек смотрит так, что всем очевидно: он по-настоящему любит Вивиан. Гейб часто сравнивал смеющуюся на фото Вивиан с той Вивиан, что находила утешение в стирке, чашках чая и домашних делах, с Вивиан, что провела последние пятнадцать лет в ожидании Джека. Как так получилось, что боль, которую она несла в себе, не сбила ее с ног, он не понял; а оттого, что не сбила, любил ее лишь неудержимее. Пришлось Гейбу несколько раз наведаться к библиотекарю начальной школы и сходить в зоопарк на холме, чтобы выяснить, какую именно летучую мышь он поймал. Это была маленькая бурая Myotis[52]. Притом бойкая. Как только Гейб запускал руку в клетку в попытке получше разглядеть ее крылья, летучая мышь кусала его за кончики пальцев. С Генри у нее проблем не было: оказывая ему полное доверие, она ела крошечных кузнечиков и комариков прямо у него из рук. Со временем Генри даже добился, чтобы летучая мышь забиралась на его вытянутый палец. Там она и засыпала кверху ногами, и Гейб наконец мог спокойно расправить ее крылья и рассмотреть плечевую и пястную кости. На сооружение следующей пары крыльев ушло несколько недель. Основываясь на костной системе летучей мыши, Гейб смастерил рамы крыльев из дуба – дерева не легковесного, но гибкого. На рамы он натянул старое полотно. И вновь мамины сны наполняли стук молотка и «вжиканье» пилы. Когда крылья были готовы, Гейб понес их на крышу мастерской. Он посмотрел вниз: Генри сидел, опираясь спиной на передние лапы Труве, летучая мышь свисала с большого пальца его левой руки. Гейбу показалось, что Генри делает ему знак неодобрения, опустив вниз свой увеличившийся в размерах большой палец. Гейб просунул руки в длинные «карманы», нашитые на материю крыльев. Шагнул к краю крыши. Вечерело, но ему была видна почти вся округа: свет в домах соседей сиял, как сигнальные огни маяка. У него был порыв прыгнуть, но, трезво рассудив, Гейб распростер руки в стороны и перегнулся через край в идеальном лебедином прыжке. До этого он долго тренировался выполнять взмахи, добиваясь безукоризненного подражания хлопанью крыльев утки, чайки, американского бурого пеликана. В этот раз ему понадобилось взмахнуть лишь раз, ветер подхватил его под крылья – и он полетел. Он полетел! На самом деле он не летел. Он планировал, всего лишь планировал, пока, к своему большому разочарованию, его не остановил куст сирени у подножия холма. Это было суровое приземление, и куст от него потом так и не оправился. К сожалению, крылья тоже погибли. На полотне с одной стороны появился разрез, а рама сломалась. Гейб, что удивительно, не пострадал. Генри стряхнул летучую мышь с пальца и махал ей, пока та не исчезла в ночи. Гейб поковылял в дом, волоча за собой обрывки ткани и обломки дуба. Увидев весь этот хлам на кухонном полу, Вивиан выгнула бровь. – Какая это по счету неудачная попытка? – поинтересовалась она. – Четвертая, – признался он. – Все дело в перьях, Виви. Не могу смоделировать перья. – Да, проблема, ничего не скажешь, – недобро заметила она. Гейб не обращал внимания. Вивиан вздохнула. – Не знаю, что хуже: думать, что сработают твои, или надеяться, что ее. Гейб пристально посмотрел на Вивиан. – Почему ты не даешь мне помочь ей? Тут мама не выдержала. – Потому что это глупо, Гейб! – рявкнула она. – Глупо и подло уверять ребенка в том, что она может летать! Потому что, когда она поймет, что летать не может… это разобьет ее сердце. Молчу уже о переломанных костях. – Считаешь, что ей даже не стоит пытаться? – Да. – А если у меня другая точка зрения? Виви, я тоже имею слово. – Что дает тебе право слова в отношении моих детей? – выкрикнула она. – Издеваешься?! – От гулких шагов мечущегося по кухне Гейба сотрясался весь дом. – Я здесь с самого их рождения. Кормил их, менял пеленки. Ухаживаю, когда болеют. Утешаю, когда грустят. Я делаю больше, чем сделал – и когда-либо сделает – родной отец! – Так вот почему ты не уезжаешь отсюда? Из-за детей? Тогда это печально, – злобно сказала она. – Печально, что спустя все это время ты все еще здесь. Гейб схватил Вивиан за плечи. Никто из них, кажется, не знал, собирается ли он ее трясти или целовать. – Почему ты остался? – тихо спросила она. Гейб опустил руки и покачал головой. – Виви, если ты этого до сих пор не поняла, то я не единственный глупец. Он бросил на нее последний взгляд и вышел через заднюю дверь. Я слышала весь разговор из своей комнаты наверху. Не веря собственным ушам, я прижала ладони ко рту. У нас в доме никто никогда не кричал. Все еще в шоке от хлопнувшей двери, я стремглав понеслась вниз. – Ты не собираешься его вернуть? – встревоженно спросила я у мамы. Ее ответ был не громче шепота: – Пусть уходит, Ава. Это к лучшему. Но я не могла дать Гейбу уйти и побежала следом. У подножия холма я беспомощно остановилась, а автомобиль уже уносил его вдаль. – Прошу, – тихо позвала я, – не оставляй нас здесь одних. Из личного дневника Натаниэля Сорроуза: 15 мая 1959 года Дни изучения Библии миновали. С ее затхлых страниц я почерпнул все, что только мог. Часами оставлял тетю Мэриголд без присмотра, пока пролистывал ее личную библиотеку в поисках слов, желанных моему сердцу, слов, написанных из любви: письма Абеляра к Элоизе[53], Наполеона к императрице Жозефине, Роберта Браунинга к начинающей поэтессе Элизабет Барретт[54]. Я все поля измарал своими мыслями о ней, подражая словам любви. Я представляю, как складываю страницы в виде изысканных созданий и оставляю у нее на подоконнике или черчу свои лихорадочные посвящения пальцем на запотевшем от моего горячего дыхания стакане. Я представляю, как влажные слова приветствуют ее при пробуждении. Как она вся дрожит, когда читает и перечитывает их, пока солнце не взойдет и не высушит мое изъявление вечного поклонения и непоколебимой верности. Она великолепное воплощение каждой когда-либо любимой женщины. Это из-за ее лица разразилась Троянская война, ее безвременная кончина вдохновила строительство индийского Тадж-Махала. Это она живет в каждом ангеле Сикстинской капеллы Микеланджело. В моем сознании в ее голосе звучит итальянский акцент или провансальский диалект. В моем сознании она одета как женщина эпохи Возрождения. Я представляю, как слой за слоем снимаю с нее одежду, благоговея перед крыльями. В мечтах я наблюдаю, как наши дети – все они птицы – вылетают из ее утробы. Каждому я даю имя апостола: Петром называю журавля, Фомой – сову, Иудой – большого черного ворона. Когда с неба упало перо и коснулось моего лица, я впервые испытал одухотворенный экстаз. Проснувшись однажды в состоянии сильного возбуждения, я распорол ножом подушку и ублажил себя перьями. Думаю, что с ангелом было бы именно так: будто входишь в целую подушку мягких перьев. Таких нежных, таких легких. Еженощно я наблюдаю, как она чистит перья у открытого окна. За ее спиной источник света, и она сияет, как святое создание, которое распознал лишь я один. Глава семнадцатая Майскими вечерами я только и ждала, чтобы в доме все поскорее заснули и я могла ускользнуть к водохранилищу. Пока ждала, я прихорашивалась у себя в комнате и, глядя на свое отражение в оконном стекле, отрабатывала кокетливую улыбку или притворялась, что курю сигарету с тем же отстраненным видом, с каким это делала Кардиген. Я представляла, как мальчишки из округи – те самые, что рьяно избегают меня у водохранилища, – забираются по хрупким вишневым веткам за моим окном и как я отрываю от веток их пальцы, а они падают, пока я покатываюсь со смеху. Я представляла, что племянник вдовы Пай смотрит на меня и его глаза, будто пальцы, оставляют на моей коже жгучие отпечатки. Каждый вечер я старалась выходить в одно и то же время и вся дрожала и нервничала, когда проходила мимо дома Мэриголд. Я представляла, как он исправно следит в темноте за кустом рододендрона, пока я, украдкой поглядывая в его сторону, шла мимо. Однажды я оставила на коврике у двери Мэриголд Пай перо, чтобы он обнаружил его. Я ждала за кустом сирени в нашем дворе, пока не увидела, как он открыл дверь. От дуновения ветра перо взметнулось в воздух, а потом медленно опустилось, нежно коснувшись его лица. Я помчалась в горку, чувствуя себя дерзкой и счастливой. Я представляла себя его суженой; мне виделись белое платье и заправленный за правое ухо цветок, как у гавайских девиц. Я представляла домик вдали от холма в конце Вершинного переулка: ужины с соседями – мужья в гостиной пьют «Том Коллинз», жены на кухне обмениваются кулинарными рецептами. Представляла нашу собаку – спаниеля по кличке Нудл. В своих грезах я всегда отбрасывала крылья, мысленно стирая их с моих лопаток. В своих грезах я всегда представляла себя обычной девушкой. Чем сильнее становилась моя страстная влюбленность, тем горше я оплакивала возможную потерю той жизни, о которой мечтала. Она была слишком прекрасной, слишком продуманной и желанной, чтобы ее потерять. Я перестала спать. Перестала есть. С крыльев облетели перья. Еженощные побеги приостановились в середине мая, когда страсть совсем выбила меня из колеи: у меня началась лихорадка, я заболела. Вставала с постели разве что в туалет и то с чьей-нибудь помощью. Мама всю неделю только и делала, что накрывала мое дрожащее тело одеялами и разогревала куриный суп: он был таким горячим, что лицо у нее краснело, когда она наклонялась над кастрюлей. Я никогда так сильно не болела. Даже в моменты бодрствования мне являлись кошмары, в которых младенцы превращались в окровавленные останки зверей, и галлюцинации, в которых ночное небо падало в горящий океан. Однажды ночью – дело было на Троицу – я резко села на постели: волосы прилипли ко лбу, перья влажные от пота. У окна, спиной ко мне, стояла девочка. Кружева, которыми было отделано ее старомодное белое платье, болтались сзади, грязные и рваные. Черные волосы, спутанные в колтуны, ниспадали на спину. Она повернулась ко мне, и через ее затылок я увидела, как ярко сияют звезды. Поманив меня за собой, она ступила сквозь стену. Сбросив одеяла, я доковыляла до окна и выглянула на улицу. Она ждала меня в траве, ее призрачный силуэт отдавал серебром в лунном свете. Недолго думая, я схватила свою зеленую накидку, вылезла в окно и по голым веткам вишневого дерева спустилась во двор. Дождей по-прежнему не было. Трава была бурая, сухая; она хрустела под ногами. Вода в заливе стояла так низко, что местные подростки переходили его пешком, включая девчонок – у тех даже подолы юбок не намокали. Следом за призраком я добралась до лютеранской церкви и через тяжелые двойные двери вошла внутрь. К Троице церковь украсили красными занавесками и корзинками хризантем из красного шелка. Свежие цветы не росли уже несколько месяцев. Это была первая полночная служба на день Святой Троицы, когда в дверях не скапливались беспощадные лужицы, готовые сломать бедро или таз. Даже старушки оставили дождевики дома. С потолка мягко струились красные полотнища. Кто-то приготовил сахарное печенье с добавлением пищевого красителя, только оно казалось скорее оранжевым, чем красным. Когда я вошла, прихожане общались в предхрамии, держа тарелки с оранжевым печеньем. Я сбросила накидку на пол, и при виде моих оголенных крыльев все тут же умолкли. Черноглазое привидение повело меня в святилище, где начальник служителей алтаря, Натаниэль Сорроуз, убирал неосвященные облатки и остатки вина в ризницу.