– Ладно, ладно, я тебя поняла. Может, успокоишься уже? – Пожалуй, это был твой самый эгоистичный поступок, сестренка, – заметил Роуи. – Эгоистичный?! – бросила Кардиген в сердцах. – Да я для нее старалась! – С чего ты вдруг взяла, что можешь решать за нее? – поинтересовался Роуи. Кардиген раскрыла было рот, но тут же его закрыла. – Не лезь в наши дела, Роуи, – пробурчала она наконец. – Я домой, – бросила я, раздраженно всплеснув руками, и решительно устремилась прочь, так что Роуи с Кардиген пришлось меня догонять. По пути мы молчали – Роуи шел между мной и Кардиген. У моего дома Роуи обратился к нам обеим: – Вам нужно разобраться друг с дружкой. – Он повернулся ко мне: – Ава, я рад, что ты п-пошла с нами. Зрелище и правда было эффектное. Ж-жуткое, да. Но эффектное. – С этими словами он резко повернул к своему дому. Мы с Кардиген, проводив его взглядом, посмотрели друг на друга. Кардиген вздохнула. – Слушай, я считала, что оказываю тебе услугу, открывая всем твои крылья. Клянусь тебе. Хотела, чтобы все поняли: им нечего бояться. Я посмотрела на тихую улицу. Под ночным небом все казалось таким простым и безобидным. – Мне был нужен только один вечер. Один вечер побыть… нормальной. Побыть обычной девочкой. – Но ты – нечто большее. Когда же ты уже поймешь, что ты невероятная? – Она крепко обняла меня. – Пойдешь с нами еще? Пожалуйста, скажи «да». Я пожала плечами. – Я подумаю. Кардиген улыбнулась. – Ладно, но ты же теперь понимаешь, что можешь больше ничего не скрывать и не надевать? Если сама, конечно, захочешь. – Думаю… думаю, что хочу, если честно. Ну, по крайней мере, накидку буду надевать. – Но почему? Я пожала плечами. – Мне нравится выдавать себя за нормальную. Наклонив голову, Кардиген внимательно меня разглядывала. – Я и представить себе не могла, что тебе так тяжело. Похоже, я правда жуткая эгоистка. – Она фыркнула. – Только не говори Роуи, что он прав. Мне потом не отвертеться. – Она улыбнулась. – Ой, а где накидка-то? – Забыла на водохранилище! – простонала я. – Тогда идем за ней. – Кардиген взяла меня под руку. Я задумалась. – Знаешь что? Иди домой. Я сама схожу. Кардиген колебалась. – Точно? – Конечно. Кардиген обняла меня и убежала домой. Теперь, когда я осталась одна, чувство страха преобладало над ощущением свободы; темнота пугала. Я глубоко вздохнула и напомнила себе обо всех тех моментах, когда мечтала оказаться здесь вместо своей комнаты. Однако ускорилась, потому что представила, как на крыльце стоит мама и высматривает меня. Когда я добралась до водохранилища, темно-синее ночное небо посветлело – его испещрили белые облака. Танцующие на воде тени голых деревьев походили на призраков. Пение птицы отдавалось в ушах женским воплем, собачий вой – громким предупреждением; ветер в моих перьях казался рукой призрака. Я обнаружила накидку и привязь там же, где и оставила, схватила их и побежала, крепко прижав к спине крылья, чтобы не замедляли скорости. Только миновав аптеку, где когда-то работала мама, я перешла на шаг. Помедлив у бабушкиной пекарни, я провела пальцами по надписи на стекле. Красные и оранжевые сполохи очерчивали небесную синеву, и я вдруг с радостью поняла, что гуляла всю ночь и меня не засекли. Прыснув со смеху, я запорхала к дому, волшебным образом ощущая себя самым обыкновенным подростком. Из личного дневника Натаниэля Сорроуза: 11 мая 1959 года Начал посещать службу в лютеранской церкви. Была надежда склонить тетю Мэриголд вернуться к добродетели. Но план не сработал. Меня, крещеного католика, хорошо приняли и прихожане, и пастор Трэйс Грейвз, но Мэриголд по-прежнему в постели – устроилась под одеялом, кругом крошки. Остальные пожилые дамы находят, что я очень мил. Служители алтаря избрали меня начальником: в мою ответственность входит убирать священную облатку и вино после службы. В католической церкви эту работу даже алтарным мальчикам не доверяют. Мне нравится готовиться к службе, и в воскресенье утром я специально поднимаюсь пораньше, чтобы успеть подготовить алтарь, чтобы ни в коем случае ничего не забыть, как сделал бы менее рачительный прихожанин. Есть в лютеранской службе такое, к чему я не привыкну никогда. Например, они слишком много поют. Кроме того, этим лютеранам не хватает почтения к месту религиозного поклонения. Как только служба подходит к концу, они бросают на скамьи свои Библии и сборники гимнов, смеются и уходят, похлопывая друг друга по спине. А хуже всего, конечно, то, что полночные службы проходят только на Рождество, Пасху и Троицу. Без полночной мессы мои субботние вечера пусты и безбожны. Стараюсь проводить время, преклонив колени в молитве, и это не дает мне заснуть, пока мимо не пройдет она, возвращаясь на рассвете домой со своих еженощных вылазок к водохранилищу, всегда в сопровождении тех двоих. Когда она проходит под моим окном, ветер ерошит ей перья, и на меня наплывают воспоминания о наборе, который мама достает к Рождеству Христову: помню, как облачение ангела подчеркивает длинную белую шею и как на ее губах будто навсегда застыло святое выражение. Я не собирался заговаривать с ней в ту первую ночь, но, когда она проходила мимо места, где я стоял, скрытый от глаз густо посаженными вокруг дома тети Мэриголд кустами рододендрона, я не смог удержаться и поприветствовал ее. Она застыла, крылья раскрылись в ожидании полета. – Кто здесь? – вскрикнула она, будто пробил церковный колокол. Я вышел на дорожку. – Прости. Не хотел тебя испугать, – сказал я. Крылья опустились. – Я не испугалась, – ответила она настороженно. – Просто не ожидала, что здесь кто-то есть, вот и все. Признаюсь, я не думал, что она настолько похожа на человека – одновременно и девушка, и святое создание. Следующие несколько мгновений я молчал – ждал, что Он мне передаст через нее великое послание: даст нравственное напутствие или даже «Храни тебя Бог». Но, похоже, этой цели перед ней не стояло. По крайней мере, на этот раз. – Мне надо идти, – сказала Ангел, поворачивая на холм. – Подожди, – обратился я к ней. Остановившись, она неловко повернулась вокруг себя. – Да? Я улыбнулся и сделал шаг. – Я бы хотел их потрогать, если можно. Она заколебалась. Может быть, не поняла меня. Потом кивнула. Я провел ладонью по крыльям и ощутил, как мягкость перьев, пробежав по кончикам моих пальцев, чудесным образом отозвалась в паху. Отойдя от меня, она произнесла вежливое «Спокойной ночи». Я наблюдал, как она поднимается на холм. Движением руки я выразил Господу свой восторг за предоставленное мне высшее наслаждение, какое, уверен, приходилось на долю лишь самой святой Терезы Авильской[51]. Глава шестнадцатая – Как его зовут? – спросила я. Мы с Кардиген сидели у меня в комнате в ожидании вечера и моей свободы. После первой вылазки походы к водохранилищу продолжились, и я начала осваивать то, что другие подростки принимали как должное. Например, научилась курить, зажав пальцами мундштук, и подрисовывать брови черной подводкой. Кардиген поведала мне, кто из мальчишек знает, что делать, окажись он один на один с девчонкой (ответ: никто), сколько девчонок по-настоящему доброжелательны (ответ: очень немногие, держи ухо востро с санитарками-добровольцами) и какой переполох вызвал в округе приезд племянника Мэриголд Пай. Кардиген задумчиво изучала ярко-красный лак, который только что нанесла на ногти. – Натаниэль Сорроуз. Я тихонько произнесла его имя себе под нос. Мне понравилось ощущение во рту. Я сохранила его на кончике языка, чтобы произнести, если захочу услышать, как голос формирует слоги. На-та-ни-эль Сор-ро-уз. Среди ночи – когда во дворах случаются кошачьи свадьбы или когда Труве резво перебирает лапами во сне – я просыпалась с этим именем на устах. – Как он тебе? – спросила я, надеясь не выдать себя тоном голоса. Поглядев украдкой на Кардиген, которая глаз не могла оторвать от ногтей, я мысленно порадовалась ее самолюбованию, благодаря которому она была глуха к частым ударам моего сердца. Я не рассказывала Кардиген о нашей с ним встрече. Не знаю почему, но каждый раз, когда я собиралась сказать ей, меня что-то удерживало. Возможно, я чувствовала, что наконец заслужила право на тайну – такую, о которой и лучшей подруге знать не положено. Как любая нормальная девчонка. Кардиген подула на ногти.