Из личного дневника Натаниэля Сорроуза: 21 июня 1959 года С 18 июня я не выхожу из тетиной комнаты. Целых три дня. Я ничего не ем и не сплю, только стою у окна, смотрю и жду. Иногда пишу. Иногда расхаживаю по комнате. Когда мне нужно справить малую нужду, я открываю окно и мочусь на засохшую клумбу. Свое бдение я начал в тот день, когда почтальон принес письмо от пастора Грейвза. Отпечатанное секретарем церкви на вызывающей почтение пергаментной бумаге, письмо сообщало, что в моей помощи больше не нуждаются. Кроме того, там содержалась просьба не переступать границ территории церкви. Порицание пастора едва ли оскорбило мои воспаленные чувства. Перемена случилась четыре дня назад во время проповеди. Я понял, что церковь, святые вероучения, религиозная бредятина, которым я когда-то так усердно пытался следовать, – просто часть лжи, созданной людьми настолько слепыми и настолько ущербными, что они не могут отличить божественное существо от самих себя, убогих. Соседи готовы петь никому не нужные гимны о реках, фонтанах и скалах, но их молитвы пусты. Ни один из них ничего не знает о молитве! Я протиснулся сквозь толпу прихожан и прошел в переднюю часть церкви. Яростно стуча кулаком по деревянной кафедре, я все им объяснил. Закрыв глаза, они вымаливали себе продвижения по службе и новейшие приспособления для кухни. Что с них возьмешь, с их никудышной человеческой любовью? С самого начала я знал, кто она. Ангел – одна из верных гонцов Бога – живет в конце нашего переулка. Я касался распростертыми пальцами ее перьев и заработал лихорадку, просто дотронувшись до бутона ее языка. Могу представить, что они только увидели, когда я предстал пред ними: мятая одежда, темные круги под глазами, водянистыми и красными от множества бессонных ночей, спутанные, давно не мытые волосы. Ко мне подошел пастор Грейвз. Он положил свою ладонь на мою. В его глазах читался страх, черные зрачки расширились, почти полностью поглотив коричневую радужную оболочку. – О ком ты ведешь речь? – тихо спросил он. Я расхохотался в ответ. И убрал руку из некрепко сжатой ладони пастора Грейвза. Как же мне было жаль его преподобие, что тратит жизнь на эту чудовищную груду лживых уловок! И я покинул церковь, зная, даже до прихода письма, что никогда туда не вернусь. Глава девятнадцатая Каждый год на протяжении четырнадцати лет я наблюдала в окно, как преображается наш переулок к празднованию летнего солнцестояния. Я следила, как соседи устанавливают ларьки, где по никелю будут продавать шоколадные трюфели, тарелки c krumkake и початки желтой кукурузы. Наблюдала, как в сопровождении своих мам приезжают шумные группки девчонок из закрытого клуба старшей школы, которые приносят пирожки на продажу в пользу ветеранского госпиталя, что находится в центре города. Видела, как собираются музыканты со своими мандолинами, аккордеонами, старенькими скрипками, ксилофонами, кларнетами и ситарами. Глядела, как на фоне ночного неба пылает гигантский костер на школьной парковке. И проклинала всякое живое существо с перьями. Но в тот год все должно было быть по-другому. На протяжении нескольких недель Кардиген готовилась к празднику тайком. В свои секреты она не посвящала ни меня, ни Роуи и в канун дня солнцестояния велела Роуи ждать нас не на нашем привычном месте, у подножия холма, а на самом празднике. – Скоро узнаешь почему! – рассмеялась Кардиген. Я стояла у окна своей комнаты и наблюдала, как закат раскрашивал небо восхитительными мазками оранжевого и фиолетового, пока Кардиген расчесывала мне волосы. Празднование было в разгаре, но я настояла, чтобы мы дождались заката. Мы и так собрались выйти намного раньше, а это большой риск. «Но зато какой!» – думала я, улыбаясь сама себе. Кардиген несколько часов умоляла меня подстричь и покрасить волосы. – Сама посуди, – начала Кардиген, – тебя тогда никто не узнает. – Думаю, крылья меня выдадут, – съязвила я. – А эти на что? – Кардиген указала на пару крыльев в углу – тех, что смастерил Гейб в надежде научить меня летать. При виде крыльев у меня заныло в груди. Я отвернулась. Не хватало еще расплакаться. Только не сегодня. Мы с Кардиген подозревали, что у Гейба появилась девушка. Последние несколько недель он редко бывал дома. А когда я его видела, он всегда был готов к выходу: руки вымыты, воротничок рубашки отглажен; от него пахло не деревом, а одеколоном – мама всегда делала вид, что ее воротит от этого запаха. Свой старенький пикап он оставлял на подъездной дорожке. Наверное, его возлюбленная была слишком изнеженной для потертых сидений с рваной обивкой. Кем бы она себя ни возомнила. Я поморщилась. – И как эти нам помогут? – Когда я их надену, то ангелов станет два! – с вызовом заявила Кардиген. – Это собьет всех с толку. – Она двумя пальцами приподняла покореженную конструкцию. – Я к ним даже перья приклеила, видишь? Никому и в голову не придет, что твои крылья настоящие. Решат, что мы обе в костюмах. К тому же многие все еще думают, что Ангел никогда не выходит из дома. А еще одевается только в белое. И что у нее есть когти… – Нет у меня никаких… чего? – Когтей. – Кардиген согнула палец крючком. – Знаешь, как у орла. Я скрестила руки на груди. – У меня нет… их. Кардиген пожала плечами. – Знаю. Но предположения были. А это, – быстро добавила она, – только сильнее подтверждает мои слова: никто тебя не узнает, потому что ожидают другого. Я с волнением наблюдала, как темные пряди волос падают к моим ногам. – Все время к перьям прилипают, – проворчала Кардиген, удостоверяясь, что длина с обеих сторон одинаковая. Больше всего времени заняло осветление, мы даже стали волноваться, что волосы в итоге станут оранжевыми. Но вот наконец от запаха осветлителя перестало щипать глаза; Кардиген отошла на шаг и присвистнула: – Боже, Ава, ты такая знойная блондинка! В древней Галлии празднование летнего солнцестояния называлось Пиром Эпоны – в честь богини плодородия, суверенитета и урожая. Ее изображали в виде женщины верхом на кобыле. Язычники праздновали солнцестояние кострами, которые, как они верили, обладали определенной земной магией, позволяющей девственницам «увидеть» будущих мужей и изгоняющей духов и демонов. Мужчины племени хопи надевали ритуальные маски, прославляя качина – танцующего духа дождя и плодородия, который, по поверью, в день летнего солнцестояния покидал деревни, чтобы наведаться к покойникам под землю и устроить от их имени торжества. В России девушки бросали в реку сплетенные из цветов венки, читая судьбы друг друга по движению цветов по воде. В Швеции все соседи собирались в одном месте, где устанавливали огромное майское дерево, оплетенное зеленью и цветами, и танцевали вокруг него. В Риме этот праздник называют Литой или Весталией, в Уэльсе – Днем сбора омелы, в Греции – Днем пар. А еще это Sonnwend[55], Feill-Sheathain[56], Thing-Tide[57] и день поминовения Иоанна Крестителя. Жителям Вершинного переулка празднование летнего солнцестояния позволяло сбросить маску скромности и приличий, заменив их вплетенными в волосы полевыми цветами. Только во время летнего солнцестояния пожилые сестры Мосс снимали покоившиеся между низко отвисшими грудями кресты и вусмерть напивались элем из громадных пинт. Только во время летнего солнцестояния пастор Грейвз прощал себе любимый десерт «Соски Венеры», лакомясь белым шоколадом из трюфельной сиськи. И только во время летнего солнцестояния Роуи Купер, оказавшись на празднике, мог обнаружить двух одинаковых крылатых девушек. – Как в-вы?.. – Роуи щелкнул пальцем по перьям, торчащим из лопаток сестры. Кардиген шлепнула его по руке. – Не смей, они еще не высохли. Ловко сработано, да? Роуи повернулся ко мне. – Красивые волосы. Я улыбнулась. Роуи переводил взгляд с меня на Кардиген. – А чего вы такие одинаковые? Кардиген приобняла меня. – Чтобы затеряться в толпе. Пока мы бродили на празднике, мне на каждом повороте открывалось что-то новое, необычное: группа крошечных тигров и панд с размазанной по лицу краской и зажатыми в пальчиках гигантскими палочками со сладкой ватой; мужчины и женщины в средневековой одежде; маленькая девочка в инвалидном кресле с ногами, скрытыми внутри русалочьего хвоста из блестящей материи. Здесь были норвежские mormors[58], bunads[59] и шекспировский Основа[60] с головой осла, ковыляющий между бирюзово-белыми шатрами. Толпа гуляк на празднике пестрела таким разнообразием, что, кажется, впервые в жизни я вписалась в нее. Я подхватила Кардиген и покрутила ее вокруг своей оси прямо возле ларька с китайскими колокольчиками и громко расхохоталась над тем, что никто даже не взглянул в сторону ангелов, танцующих под звенящие от усиливающегося бриза колокольчики. Кардиген оказалась права. Мы смогли гармонично затеряться в толпе. Я столько раз представляла себя в эпицентре этого праздника, что теперь даже думаю, что меня уже не волнует, если моей щеки не коснется тепло костра. Это чувство у меня возникает и при мысли о первом поцелуе. Или влюбленности. Нужно ли мне переживать эти моменты, если я могу представить их в своей голове? Где-то внутри я даже побаивалась, что празднование летнего солнцестояния в Вершинном переулке вообще не сможет дотянуть до идеализированной la fête в моем воображении. Я была вне себя от радости, когда осознала, что мои страхи напрасны. Стоя у окна последние четырнадцать лет, я не могла слышать пьяные песни многоголосой толпы, которые она распевала под аккомпанемент мандолин и ситар. Не могла наблюдать, как влюбленные ищут в сумерках укромные места для тайных свиданий. Не могла знать, как, оказывается, легко не попасться на глаза бабушке, если всю ночь окна в пекарне не отпотевают от жара духовых печей. Или как трудно сдержаться, чтобы не расхохотаться, когда Роуи позволит девочкам из закрытого клуба «Киванис» нарисовать на своей левой щеке трехцветную радугу. И еще я не могла представить, как сильно забьется мое сердце, когда Роуи отведет меня в сторону, нежно возьмет мое лицо в ладони и прижмет свои губы к моим. Праздник подошел к концу: огонь потушили ведрами воды из залива; мамы забрали детей и мужей; панды и тигры снова обратились в мальчиков и девочек с липкими мордашками. А два ангела и парень с радугой на щеке держали путь обратно в Вершинный переулок. Мама утверждала, что почувствовала запах дождя задолго до его прихода. Погода стояла прекрасная, небо было ясное, голубое, грело солнце. Все указывало на то, что за днем солнцестояния последует живописная летняя ночь, и только запах говорил об обратном. Запах надвигающегося ливня отличался от остальных известных ей ароматов дождя. Он не пах ни летним дождем, ни даже весенним, с февраля готовым пролиться из набухших туч. Не пах он и мутной водой, как было с дождем от разлива прошлой зимой, когда вода затопила подвалы и собакам во всей округе приходилось спасаться на крышах будок. Запах этого дождя казался ей каким-то потусторонним, будто пахло ничем. Или, если уж на то пошло, ей казалось, что он пах как предвестие: лунное затмение, дурной глаз, число 13. И еще от него исходил запах страха. Когда Вивиан почувствовала его приближение, ей пришлось подавить в себе инстинктивное желание спрятаться. Страх действует так на людей. Поэтому она вымыла целую раковину посуды. Приготовила жаркое, хоть и есть было некому. Мать работала в пекарне, причем с самого утра – готовилась к празднику летнего солнцестояния. Гейба Вивиан не видела уже давно, несколько дней, хотя его машина стояла на подъездной дорожке. Она старалась не думать о том, где он. Мы с Кардиген заверили маму, что не голодны, и она полагала, что мы на всю ночь заперлись в моей комнате. А тут еще Генри. Генри был как-то чересчур взбудоражен. В тот день Вивиан трижды подловила его на том, что он пытался улизнуть с холма – притом совершенно один! Казалось, стоит ей выглянуть на улицу, как он уже топает вниз по дорожке, а следом тащится этот его белый пес. Сейчас она хотя бы точно знала, что мальчик вместе с Труве крепко спит в своей комнате. И все же она заглянула туда еще раз – на всякий случай – и с облегчением вздохнула, увидев, что Генри дремлет головой на подушке. Полый запах надвигающегося дождя вынудил ее зажать нос бельевой прищепкой. Вивиан попыталась вспомнить, что говорила мама по поводу противодействий дурным знамениям: скажем, если малиновка в дом залетит, это к счастью. Или если встретятся три овцы, или если макушка зачесалась. Все эти решения были немного неуместны («Да и непрактичны», – подумала Вивиан), пока она не вспомнила про соль. Вернувшись в кухню и с опаской взяв солонку, Вивиан аккуратно высыпала немного соли в руку и бросила ее через левое плечо. Она нерешительно сняла с носа прищепку и глубоко вдохнула, но, увы, тяжелый дух нависшей катастрофы не отступил. Не прошло и часа, а Вивиан уже успела и подобрать булавку, и выронить перчатку, и, вывернув наизнанку свое платье, походить в нем с болтающимися наружу карманами. Она стучала по дереву так, что заболели костяшки пальцев, и, ползая на коленях, перерыла весь дом в поисках пенни: найти монетку – это к удаче. Она семь раз поворачивалась вокруг себя против часовой стрелки. Скрещивала пальцы. Задом перепрыгивала через метлу. Переделав это, она разжала прищепку на носу и сделала глубокий вдох в надежде почувствовать облегчение. Но оно не наступало. Наконец она сдалась и, прихватив мамину сигару, укрылась в подвале, рядом с теплой сушилкой, среди неглаженых полотенец. Вивиан отбросила прищепку и сделала несколько затяжек. Немного успокоившись, она с облегчением обнаружила, что теперь чувствует лишь резкий аромат сигары. Она потерла глаза. Подумать только, так разволноваться из-за запаха. Чувствуя себя глупо и неловко, Вивиан затушила сигару и направилась обратно наверх. В этот момент и начался дождь. Весь следующий час он постепенно усиливался, отбивая на крышах стаккато. Людям в домах приходилось перекрикивать шум, чтобы спросить, стоят ли ведра в тех местах, где протекают потолки в коридорах, кухнях и спальнях. В доме семьи Лавендеров вода сочилась сквозь плохо заделанные окна, заливала прихожую, где стояли лужи, и заволакивала комнаты неприятным запахом страха. Вивиан мысленно составила список дел для Гейба – отсыревшие ковровое покрытие, деревянный пол, стены, протекающая крыша и окна – и поднялась по шатким ступенькам взглянуть, что делается на втором этаже. Она легонько постучала в дверь моей комнаты. – Ава? – позвала она. – Кардиген? Не получив ответа, она открыла дверь. По полу носились длинные пряди темных волос. Нос защипало от резкого аромата осветлителя. Вивиан в ужасе осознала, что комната пуста. Она высунула голову в открытое окно и всмотрелась в пелену дождя. Кора вишневого дерева под моим окном была испещрена вымокшими коричневыми и белыми перьями. Она закрыла окно и вышла. Утопая ступнями в пропитанном водой ковре, она шла по коридору к лестнице, но остановилась у комнаты Генри. Поддавшись внезапному порыву, она толкнула дверь. Его комната тоже была пуста.