— Еще чего! Это была какая-то странная прогулка. Они совершенно не знали, о чем говорить. Если младший брат что-то взахлеб рассказывал: то из теории иглоукалывания, то из своего пионерского детства, то из жизни родителей, — то Владимир больше слушал, что вещает она. А она постоянно пробуксовывала и не могла найти темы для разговора. Заговаривала о прочитанных книгах — Владимир тут же переводил разговор на проезжающую мимо них иномарку, что были в те времена большой редкостью. Вика растерянно замолкала и ждала, что он сам что-нибудь расскажет. После довольно продолжительной паузы, за которую она успевала наслушаться шороха проезжающих машин, Владимир капризно говорил: — Мне кажется, что ты ждешь, чтобы я тебя развлекал… И она тогда снова начинала что-нибудь вспоминать уже из своей жизни, но постоянно спотыкаясь и ловя себя на мысли, что почему-то совершенно теряется, о чем говорить: точно идет по болотцу, которое сотворили ключи, сбегающие с горы средней полосы России; идет, подбирая широкую цветастую с оборкой юбку, осторожно пробуя почву под ногами носочком, прежде чем переступить с кочки на кочку. Владимир предложил ей зайти посидеть где-нибудь в кафе. Зашли в какую-то кафешку сбоку кинотеатра. Владимир спросил, не взять ли ей что-нибудь выпить. Вика отказалась и попросила кофе. Он принес ей кофе с эклером и коктейль с ликером. Себе взял огромную кружку пива с орешками и бокал красного вина. Она хотела проехаться по поводу того, что тот мешает пиво с вином, но почему-то не сделала этого. Смотрела на него, как кролик на удава. Это было непонятно, необъяснимо, непостижимо, но он ей нравился. Он был, пожалуй, красив, но она никогда не западала на красивых мальчиков. Она не чувствовала у него никакого особого интеллекта и ума, но была точно загипнотизированная. Она однажды ходила на представление одного гипнотизера. Там вышла на сцену женщина и выполняла всякие смешные команды месмериста: скакала, как кенгуру, на задних лапах по сцене. Так и она… не видела, как Владимир, выпив и пиво, и вино, пока она только справилась со своей маленькой чашечкой кофе, пошел себе за добавкой… Вернее, она все, конечно, про себя отмечала, но отгоняла сомнения, как муху, садящуюся на лицо спящей, досматривающей последний сладкий утренний сон… Отогнать не получалось — муха неизменно возвращалась и щекотно ползала по щеке. Тогда спросонья нехотя перевернулась на другой бок к стене и с головой укрылась одеялом — один нос торчит. Вышли из кинотеатра в темный колодец ночного города, в котором отражались огни реклам и вывесок. Было промозгло и дул осенний северный ветер, рывками толкающий ее в спину. Точно пытался сдвинуть с места неподъемную для него ношу. Она качалась от очередного удара — и сердце раскачивалось вместе с ней. Остановились на откосе. Смотрели, как поблескивает чернильная река, мигающая огнями последних проходящих по ней сухогрузов. Владимир взял в ладони ее лицо и заглянул ей в глаза. Она почувствовала, что будто подвернулась нога, она оступилась и летит куда-то с горы, теряя равновесие и неловко взмахивая руками, как птенец, выпавший из гнезда и еще не научившийся летать. Его губы были как упругий виноград «дамские пальчики». Кто-то будто поднес к ее рту кисточку винограда и шутливо щекотал ее. Виноград был переспевший и уже забродивший. Пахнуло кислым вином и мускатными орешками. Вообще-то запах вина был ей неприятен с детства, но тут она словно и не чувствовала его. Виноград перекатывался по ее губам, она слегка надавливала его — и разливался нектар… Поцелуи были нежны и осторожны, губы мягки, и вся она стала безвольной, как тряпичная кукла. Хотелось уткнуться лбом в его грудь и ничего не видеть вокруг… Чувствовала, что его ладонь, точно забытый раскаленный утюг, вот-вот прожжет тоненькое драповое пальтишко. Возвращаться из его объятий в промозглый ночной город совсем не хотелось: это как выйти ночью на даче из натопленной комнаты в сад, набухший дождем. Всю следующую неделю она думала о Владимире. Он не звонил. Рысью кидалась к телефону, заслышав в коридоре звонок… Но нет… Это был опять не он. Так прошел почти месяц. Два раза звонил Петя, но она ссылалась на занятость: зачеты, болезнь мамы и собственное недомогание. Видеться с ним почему-то совсем не хотелось. А Владимир постоянно стоял у нее перед глазами. Это было странно, необъяснимо: он не был «ее тип», а вот поди ж ты… Думала о нем постоянно. Как она ни избегала Натальи Ивановны, теряясь в кучке студентов и заводя с кем-нибудь из них увлекательную беседу (ей очень не хотелось говорить с ней о ее сыновьях), та два раза умудрилась выдернуть ее из толпы, цепко схватив за руку, и сказать ей о том, что Петя о ней постоянно спрашивает. Вика застенчиво улыбалась и виновато молчала. А вечером ей опять мерещился телефонный звонок, который она не слышит из-за шума телевизора или водопроводной воды в раковине. Пару раз она не выдерживала и сама набирала его телефонный номер, но, услышав голос Натальи Ивановны, бросала испуганно трубку, словно схватила в руки бородавчатую склизкую лягушку, приняв ее за прошлогодний лист. Снова и снова ее память услужливо поставляла ей тот запах и вкус забродившего винограда, который перекатывали ее влажные приоткрывшиеся губы. Она увидела его опять случайно в автобусе. Вика стояла недалеко от передней двери — и через головы заметила его сидящим где-то в середине автобуса. Их глаза встретились и, как разноименные полюса, потянулись друг к другу. Губы изогнулись в счастливой улыбке завалившимся набок полумесяцем. Еле протиснулась к нему, зажатая со всех сторон пассажирами, поправившимися на объем пуховиков и синтепоновых курток. Владимир поднялся с сиденья и посадил ее, поставив ей на колени большую спортивную сумку. Склонился над ней так близко, что она уловила какой-то очень приятный аромат духов, смешанный с резким запахом мужского пота. Болтали какую-то чепуху. Вика ощущала себя так, как будто хлебнула шампанского. Веселые пузырьки побежали по сосудам, надувая и поднимая крылья за спиной. Она чувствовала, что лицо снова горит, как обожженное жарким южным солнцем. Владимир заправил ее выбившуюся непослушную прядь под беретик. Тяжелая мужская ладонь скользнула по щеке, точно шелковое птичье перышко, — будто слезу смахнула, — Вика несла какую-то ерунду. Увидела, что из сумки в раскрывшейся пасти молнии выглядывает красное, почти вишневое яблоко. Хотела вытащить его и сказать: «Я попробую». Но не решилась. Так и ехала дальше, переводя взгляд с яблока на Владимира и обратно. Выпорхнула из автобуса на своей остановке, чувствуя, что крылья все продолжают надуваться: еще чуть-чуть — и их подхватит своими потоками ветер, отрывая ее от земли. Это было необъяснимо, странно и совсем ей непонятно. Такое же чувство растерянности, смешанное с восторгом, было у нее, когда она увидела однажды над городским фонтаном настоящую радугу в совершенно ясный холодный день. Радуга перекидывалась от тополей, стоящих позади фонтана с одной стороны улицы на другую, окрашивая листья, вывернувшиеся серебристой изнанкой наружу, в золотистые тона. Золотое чудо среди зелени и потускневшего серебра. Радуга была настоящая, не мираж и не игра ее воображения: разноцветный эфемерный мостик среди водяной пыли. На другой день она сама ему позвонила. Услышала Петин голос — и осторожно положила трубку, точно держала в руках хрупкое стекло. Потом сидела два часа над конспектами лекций, с трудом продираясь сквозь чертополох букв и кривых строчек, силясь вникнуть в написанное. Но тщетно — мысли улетали, точно тополиный пух, бесформенный, аморфный и невесомый. Крадучись, чтобы не услышали родители, подошла к телефону — и снова услышала Петин голос. Мягко нажала на рычаг и только потом аккуратно поместила на место трубку. Она звонила ему еще раз пять и неизменно клала трубку: подходил либо Петя, либо Наталья Ивановна. Наконец трубку взял Владимир. Голос ее звенел натянутой струной, которую нервно перебирали дрожащие пальцы. Получалось что-то похожее на непрофессиональное тявканье гитары. Выдыхала по очереди вопросы: «Как ваша жизнь? Что нового? Чем занимаетесь? Где были и что видели? Как чувствуете?» Получила ответы: «Ничего нового. Отдыхаю. Служу. Ничего, спасибо». Темы для разговора просто не находилось. Голос будто разучивал скучные гаммы, но они не давались. На том конце трубки раздраженно сказали: — Ну ладно, мне сейчас по делам надо позвонить. — И разговор закончился. Чувствовала себя как в самолете, попавшем в воздушную яму: муторно, говорить не хочется, закрываешь глаза — и пытаешься представить что-нибудь хорошее… Вспомнилось, как она впервые увидела море. Море уходило за кромку горизонта и сливалось с небом где-то там, на краю света. Край света был окутан в розовую дымку заката. Солнце было багровым, тревожным и напомнило ей юпитер, светивший с балкона в Оперном театре. Купаться тогда пошли не на пляж, а на дикие скалки. Она стояла на мокром коричневом скользком камне, поросшем зеленой плесенью, и смотрела, как робкая волна разбивается о камень в мелкую водяную пыль. Попробовала воду рукой. Та была теплой и прозрачной. Она никогда в средней полосе не видела такой прозрачной воды. Она была какая-то бирюзовая, точно в нее пролили зеленку. Жара отхлынула, но купаться очень хотелось. Она боялась прыгать со скалы — и стала спускаться по осклизлому камню. Поскользнулась — и буквально съехала вниз, обдирая бедро. Было мелко — и плыть еще невозможно. Она пошла по крупной гальке навстречу западающему солнцу, чувствуя, как камушки больно массируют ноги. Когда вода дошла до пояса, оторвалась от земли — и поплыла. Вода буквально выталкивала ее на поверхность. В реке она никогда не чувствовала себя так. Будто отцовские руки подняли ее под потолок и качают — так она чувствовала себя на волнах. Было легко, непонятная радость росла в ней и распускалась диковинным цветком. Она плыла по блестящей дорожке, качающей на воде розовые блики заходящего солнца, точно лепестки роз. 6 Она не звонила братьям целый месяц. И они тоже не вспоминали ее (или вспоминали, но не давали о себе знать…). Перед Новым годом не выдержала. Опять с замирающим сердцем набрала номер, с удивлением для себя сознавая, что уже знает его наизусть. И тут же услышала голос Владимира. Он обрадовался и начал что-то плести, ворочая языком так, будто у него полный рот еды. Ей даже пришлось переспросить его несколько раз то, что он сказал… — Ты ешь? — Нет… С тобой разговариваю… Вдруг она услышала пластмассовый щелчок — и раздались гудки. Подумала, что разъединили, и набрала номер снова. К телефону больше не подошли. Расстроенная, она ушла к себе в комнату и легла. Испугался кого-то? Или пьяный, а она не поняла сначала? «Шут с ним. Не буду больше звонить», — подумала Вика. Неприятная догадка не давала ей читать. Снова глаза перескакивали со строчки на строчку, буквы двоились и разбегались, она сознавала, что не поняла ни предложения, так как мысли, будто металлические опилки, насыпанные на чистый лист бумаги, выстраивались друг за дружкой в кривые, притянутые магнитом ее странного звонка. Это было странно, необъяснимо, но Владимир будоражил ее воображение, ей хотелось увидеться с ним вопреки всякому здравому смыслу. Через два дня после лекции ее поймала Наталья Ивановна и пригласила к ним на Новый год. Сердце Вики радостно подпрыгнуло маленьким теннисным мячиком. И долго еще скакало, будто покатившийся мячик по ступенькам лестницы. Новый год она встретила с родителями за конспектами лекций. В гости не пошла, так как не решилась сказать родителям, что будет не дома. Разбирала свой корявый почерк, закрывшись в своей комнате от орущего телевизора, и думала о том, что нынче у нее последний Новый год с сессией. Голоса из телевизора все равно доносились сквозь стенку, пьяные буквы падали с линеечек тетради, слова наряжались в маскарадные костюмы, и она ничегошеньки не понимала и не усваивала из прочитанного. Собралась с силами — и набрала заветный номер. На сей раз подошла Наталья Ивановна, она извинилась, что не пришла, и попросила ее всех поздравить. У нее вырвал трубку Петя и пожелал ей счастья в новом году. Его пожелание начало сбываться на другой день. Позвонил Владимир, поздравил и предложил прогуляться по праздничному городу. Падал огромными розовыми и сиреневыми хлопьями снег, елка на площади тоже была вся в сиреневой подсветке и светилась серебристой мишурой. Откуда-то из далекого детства всплыло то предчувствие чуда, какого она всегда ждала от новогодних сказочных представлений, с замирающим сердцем вглядываясь в розовые, лиловые и голубые сосульки на сцене, которые никогда не таяли до конца спектакля и не сливались друг с другом, превратившись в огромную лужу на асфальте. Вглядывалась, ожидая Деда Мороза с мешком подарков за плечами, который пообещает исполнить самое заветное желание и зажжет на елочке мигающие разноцветные огоньки. Говорили опять ни о чем. Смеялись, радуясь, что попали в сказку. Проходя мимо парка, заглянули на праздничные гуляния. Увидели огромные горки, тоже сиреневые, розовые и голубые, блестящие накатанной поверхностью, — переглянулись и решили покататься. Владимир сказал, что он будет кататься на ногах, но Вика была уверена в том, что она сразу же ляпнется, — и пошла искать какую-нибудь фанерку, оставленную уже накатавшимися. Нашла. Уселись на фанерку вдвоем. Она сидела, прижимаясь к нему спиной, — и чувствовала, как ее лопатки превращаются в крылья. Крылья были зажаты чужим черным пуховиком и не могли раскрыться. Поэтому летели они вниз. Мчались так, что захватывало дух, сердце становилось таким легким, что летело впереди нее, точно воланчик для бадминтона. Руки Владимира крепко прижимали ее к себе — и она чувствовала себя маленькой девочкой, доверчиво прильнувшей к папиной груди, надежной и такой родной. Белые заснеженные деревья, облитые розовым светом, казались зацветшей сакурой и порождали удивительное чувство весны, заставшей врасплох. Несколько раз, заливаясь смехом и держась, как дети, за руки, взбирались они по приставной деревянной лестнице на горку и съезжали вниз, захлебываясь какой-то непонятной радостью, захлестывающей их, точно волна от проходящего крылатого судна на воздушной подушке. Душа сама была тоже на такой подушке и неслась вперед навстречу неизведанному. Потом отогревались красным вином в кафе, находящемся тут же, в парке. Щеки медленно вбирали в себя цвет вина, точно лепестки белой лилии, поставленной в воду, подкрашенную красными чернилами. Владимир взял в руки ее тоненькую ладошку, вывернул тыльной стороной, внимательно посмотрел на нее и сказал, что у нее очень глубокая, ярко выраженная линия ума; линия сердца тоненькая и прерывистая, моментами исчезающая совсем, а линия жизни не очень долгая и в конце ее ждут тяжелые болезни. Но тогда Вику не очень-то и встревожил такой прогноз. Конец был где-то так далеко, что даже горизонта не было: одна сплошная ночь, освещенная новогодними гирляндами цветных фонариков, в такт с которыми мерцают звезды, подражая учащенному от радости и возбуждения сердцебиению. Потом перевернул дрожавшую, будто осиновый листок на ветру, ладонь, тыльной стороной вниз — и осторожно поцеловал. Руке было щекотно, точно ее погладили гусиным пером. Потом дома она несколько раз сама проводила губами по своей ладошке, пытаясь понять, что же чувствовал Владимир. Находила свою кожу шелковистой, будто нежный венчик каллы, вдыхала расширившимися ноздрями слабый запах мыла «Сирень». Смотрела на себя и Владимира отстраненно, точно душа в первый день отлета, с удивлением и непониманием, почему тело так неподвижно и холодно… Влюбилась в него Вика позже, тогда, когда он погладил ее по волосам. Они сидели на лавочке в парке, истоптав ноги по его аллеям, напротив них расположились две молодые мамы с колясками и старушка с двумя внуками детсадовского возраста, голова которой была обсыпана грязно-белыми кудельками химической завивки, напоминающими тополиный пух. И вдруг Владимир наклонился к ней и убрал челку с ее глаз. А потом просто погладил по голове, как ребенка. Ее голова долго потом хранила это легкое дуновение его руки: как морской бриз встрепал волосы — и потом пригладил… Спустя двадцать лет она купит китайский массажер для головы: изящная штучка из тонких металлических спиц, раскрывающаяся цветком наподобие приспособления для сбора яблок, — и, когда раскроет это сооружение на своей голове, вспомнит, то первое прикосновение мужа. 7 Целую неделю Вика ждала, когда же Владимир наконец позвонит. Не выдержала. Набрала номер сама. Два раза никто не отвечал. На третий она хотела было уже положить трубку, но подошел Владимир. Говорил очень тихо и медленно, так, что она ничего не могла толком расслышать. Поняла только, что живет он «волшебно». Стала переспрашивать, но разговор внезапно оборвался, как в прошлый раз. То, что это не обрыв связи, она была почему-то уверена. Ушла к себе в спальню, теряясь в догадках, что это было: «Пьяный? С женщиной? Не хочет, чтобы слышала мама?» Несколько раз потом звонила еще, но Владимир к телефону не подходил. Махнула на него рукой и лишь изредка вспоминала то прикосновение его губ, похожее на дуновение, к ее ладошке. Через два месяца Владимир возник в ее жизни снова: позвал ее на концерт какой-то знаменитой рок-группы. Она совершенно ничего не понимала в роке, но пошла, гордая тем, что идет на концерт с молодым человеком. Почти весь концерт она просто проспала. Слов было не разобрать. Сначала она напрягалась и пыталась понять смысл песен, но затем как-то совершенно незаметно провалилась в сон. Ей не мешали ни громкая музыка, бьющая в барабанные перепонки коваными сапогами, ни неудобные кресла модернового концертного зала, сделанные в стиле минимализма: Деревянные, жесткие, с узкими подлокотниками, с которых соскальзывали локти. Сон был цветной, весь изрезанный вспышками цветных софитов, и странный. Будто плыла она на каком-то теплоходе по реке мимо города в красочных огнях рекламы. Стояла у стеночки на дискотеке на палубе, наблюдая за пляской радужных огней, скользящих по лицу, точно крылья ночных бабочек. Глядела, как дергаются человеческие тени на стене напротив нее; лица танцующих в толпе тоже были почему-то стерты, но все фигуры хорошо различимы, только дрожали яркими пятнами* точно смотрела на них сквозь слезы. Никто не приглашал ее. Поэтому она стояла и смотрела на тени, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами, с тем, кто прочитает ее печаль. И вдруг кто-то в черной маске подошел к ней, поклонился и потянул за руку, да так сильно, что она почувствовала, как наклонился теплоход. Ее держали за руку очень осторожно, но в то же время она ощущала, что ее тянут куда-то к наклонившемуся борту — и она уже буквально скользит по наклонной плоскости, будто по накатанному льду. И вдруг чувствует, что по ее ногам уже бежит холодная вода; вода становится все выше и выше, вот она уже доходит до щиколотки, вот подхватывает холодными руками ее колени — и она понимает, что пароход медленно погружается в неизвестность, все так же освещенный огнями софитов, только тени на стене сбились теперь в одного орущего многорукого зверя, медленно съезжающего к накренившемуся борту. Она встряхнула головой и очнулась. Владимир осторожно держал ее за руку, большим пальцем поглаживая тыльную сторону ее ладошки. После спектакля он пошел провожать ее домой. Говорили ни о чем. Смеялись лениво, смех спотыкался и разбивался о стену молчания другого. Она с удивлением для себя поняла, что не знает, о чем же ей с ним говорить. Молчать было неловко. Подумала, что молчать с кем-то другим, скажем, с тем же Петей, — это было вполне нормально. Хотела рассказать о преподавателях, но побоялась, что все это будет озвучено дома. Стала рассказывать байки об учителях школы. Но путь до дома все равно оказался очень коротким. Остановились перед ее подъездом. Владимир осторожно взял ее лицо в свои ладони. Глаза его были черные, почти совсем без радужки: туннели, в которых можно потеряться. Отвел непослушную прядку на щеке за ухо и осторожно поцеловал в губы: нежно, как ребенка, будто легким пером, потерянным из птичьего крыла, провел по губам. И она поняла, что пропала… 8 У них начался период разговоров по телефону. Владимир теперь почти всегда брал трубку. И даже как-то незаметно нашлись темы для беседы. Теперь она чаще всего просто рассказывала, что у нее случалось в университете или дома. Правда, информацию приходилось передавать дозировано, все время помня о том, что ее могут передать Наталье Ивановне. У Владимира был какой-то неисправный телефон. Она то слышала его хорошо, то его голос начинал звучать, как по межгороду и даже хуже, — и тогда она с напряжением вслушивалась в его голос, пыталась понять, что он говорит. Просила поправить телефонный шнур. После этого его речь становилась настолько отчетливой, будто он в комнате у нее разговаривал. Так было почти каждый раз. Она даже попыталась намекнуть, что надо бы сменить им аппарат, но Владимир отмахнулся и сказал, что всем в доме распоряжается матушка. В один из разговоров она отчетливо услышала пластмассовый щелчок — и поняла, что трубку просто положили на стол, а не держат около рта и уха. Голос Владимира зазвучал как из погреба. Не выдержала, бросила: — Ты что, трубку кладешь рядом, а сам что-то делаешь в это время, пока со мной разговариваешь? — Нет, что ты! Это опять провод. Она не звонила ему потом целый месяц, ждала, когда объявится сам. Но не выдержала — и позвонила первая. И снова они гуляли по вечернему городу, утопающему в цветных огнях и пахнущему мокрой пылью. В воздухе висела изморось — и от этого огни расплывались, будто пятна на промокашке, становились большими и неровными. Дрожали огни, дрожали капли на ветках обрезанных тополей, дрожал ее звонкий голос, и вся она тоже дрожала от влажного пронизывающего ветра, ощущая свое сиротство рядом с ним в этом шумном и праздном городе, взрывающемся от смеха и музыки, вырывающихся из дверей кафе и ресторанов вместе с облачком сигаретного дыма. И снова они сидели в кафе, снова она тянула через трубочку горячий глинтвейн, замешенный на дурманных травах; и снова ее ладонь, будто неоперившуюся птицу, подхватывал ветер и поднимал к его шелковым губам, пахнущим бродившим виноградом. Музыка опять била по ее барабанным перепонкам, но она оглохла — и перестала слышать этот лязг и скрежет металла. В душе ее проснулись и заливались соловьи. И вновь ее провожали до дома. Только теперь его рука нежно и по-хозяйски обнимала ее за талию, будто вела в каком-то новом, еще не разученном ею танце, и она очень страшилась попасть не в такт и сделать неловкое движение. И еще очень боялась, что ее могут увидеть знакомые. Хотелось спрятать проснувшуюся любовь к этому ворвавшемуся шквальным ветром человеку подальше от людской зависти и слепой злости, зажать в кулачке, как кусочек случайно найденного среди серых обкатанных волнами голышей янтаря, впитавшего солнечный свет. Спрятать, чтобы не задевать чувства других, несчастных и от того больных, которым чужое счастье выжигает нутро, словно уксусная кислота. Хотелось прикладываться к ней, как к морской раковине, хранящей вековой ропот волнующегося и никогда не утихающего моря, пытаясь прочитать его ноты и понять его чужой, тревожащий душу своей неразгаданностью, язык. И вновь ее целовали в темном дворе, где любопытный глаз фонаря был разбит кем-то из подростков, и фонарь застыл столбом над их головами. Губы были горячими, точно только что пили обжигающий небо вязкий шоколад, и уже не напоминали ей мягкий и сочный виноград. Жадно затягивали в водоворот, будто полевой цветок, небрежно сорванный и брошенный кем-то в тихо бегущую в своих берегах реку. 9 Они встречались почти полгода, наворачивая круги по шумным улицам города или парку, она успела привыкнуть к нему настолько, что не представляла уже свою жизнь без него, когда она узнала, что он был дважды женат и что у него есть ребенок. Про свою первую жену Владимир сообщил, что она была очень молодая, ей было девятнадцать лет, интересовали ее только джинсы и танцы, и что развела их его мама, которая сказала, что у его супруги никогда не будет детей: ее знакомый гинеколог оповестил, что девочка делала аборт. Владимир еще добавил, что иногда он жалеет о разводе, так как тогда бы он имел то, чего не имеет теперь. Вторая его жена была полной противоположностью первой. На Викин вопрос, почему они развелись, он честно ответил, что виноват он: сначала все было хорошо, потом начались сложности. — Какие? — спросила расстроенная Вика. — Всякие. С родителями. С ребенком. Как время проводить. — Почему же ты раньше мне не сказал про свои браки? — Боялся, что не поймешь. — А ребенок? Ты часто с ним встречаешься? — Нет. Я вообще не встречаюсь. Я только деньги даю. И вообще он отстает в развитии. — Ненормальный, что ли? — Да нет. Отстает в развитии. Сейчас жена поехала с ним в Киев. Там какая-то методика есть, прибор, где лечат с помощью электротока. Она очень надеется, что поможет. — Ты поэтому ушел? Из-за ребенка? — Нет. Не из-за него. Скандалы надоели. Придешь выпивши — скандал; трезвый, но поздно — скандал. А мне ведь и в театр хочется, и в кино, и с друзьями посидеть. На выходные на дачу уедешь — скандал. Я ей говорю: «Поехали вместе, вы там погуляете, а я поработаю», а она не хочет, говорит, что дома дела. А я ведь ей помогал. Я и пеленки стирал, и убирался, и готовить я умею. — Она виновата, что вы расстались? — Нет, я. Да что теперь это обсуждать, надо просто на будущее сделать выводы. Вика тогда долго не могла прийти в себя. Но в одном Владимир был прав: она уже привыкла к нему и не представляла себя без него. Расстаться сейчас — значит оторвать кусочек живой теплой нежной кожи, примерзшей к металлу на морозе. И отрывать надо, и без травмы не обойтись… Она решила тогда закрыть на все глаза. Поздно уже было расставаться: она уже любила его и вся ее дальнейшая жизнь в мыслях протекала рядом с ним. Без него ее уже не было. Вернуться в то недалекое время, когда жизнь имела цвет серой газетной бумаги с речами с партийного съезда, которые надо законспектировать к очередному семинару? Был последний месяц весны, уже деревья выстрелили, будто шариковые авторучки, своими зелененькими листьями, и она знала, что до цветения — рукой подать, но стало вновь холодно: так бывает, когда цветет черемуха. У нее и голова уже кружилась, как от сладкого и дурманного запаха черемухи. Они наворачивали круг за кругом по парку — и она чувствовала, что тошнотворный запах все усиливается: подняла голову и увидела над головой огромное дерево, еще почти без листьев, будто намыленное, покачивающее кроной в маленьких, еще не лопнувших пузырьках пены.