— Нет, — удивился немного Эрик. — Вот жениться ли на линьялен Рангхильде, да, советовался. А когда встретил твою мать, ничьи советы ему не были нужны. Что случилось, Сигню? — Двое мужчин, одна женщина. И ещё деталь — она беременна. Эрик сел напротив меня: — Что не можешь заставить жениться? — Напротив, оба хотят. Несмотря на её измену. К тому же, двойную. Эрик поднялся со своего стула, подошёл к столу, накрытому заморским узорчатым ковром, взял изящный серебряный кувшин и налил тёмно-красного вина себе и мне в маленькие кубки. — Женское вероломство может разбить сердце навеки. — Твоё сердце так разбили? — Нет, — усмехнулся Эрик, — у женщин не было такой возможности. — Ты никого не любил? — я пригубила сладкого и терпкого душистого вина, оно будто вобрало в себя горячее солнце неведомой страны, запахи нездешних цветов и земли… — Любил, — он опустил светлые ресницы. — И люблю. Она жива для меня. — Она умерла? — я внимательно смотрю на него. — Это грустно. — Вовсе нет. Куда грустнее было то, что она никогда не могла бы быть моей. Она любила другого. Но моё счастье в том, что моё чувство живо до сих пор, а ревность давно похоронена. И я счастлив, видеть, что дочь той кого я так любил, выросла куда более сильной и защищённой. Я раскрыла рот от изумления. Я и подозревать не могла… — Эрик…Почему ты никогда не говорил, что любил мою мать? — Ты была мала. Теперь ты взрослая, можно и сказать. Но, — он поставил свой кубок на стол, снова посмотрел на меня с улыбкой, — оставим старое сердце и поговорим о молодых. В чём твоя дилемма, если никто не отказывается жениться? Я смотрю на него. Я считала его старым. Сколько ему лет? Пятьдесят или пятьдесят два… Юным все кажутся стариками. — Дилемма… Да в том дилемма, что девушка выберет не того, кого надо, а того, кто принесёт ей много горя. Эрик засмеялся. — Женщины всегда так выбирают. — Не всегда. — Ты себя имеешь в виду? Разве ты выбирала? Вы с Сигурдом шли и идёте по дороге судьбы. Вы ничего не выбираете, потому что вы не обычные люди, а те, кто вершит историю и судьбы целых стран. А девушку свою оставь. Позволь ей совершать её ошибки. Кто знает, может она сердцем чувствует лучше, чем ты соображаешь своей учёной головой. Я молчу. Вообще-то именно на это я и надеюсь. Что Асгейр вовсе не такой мерзавец, каким кажется всем окружающим и даже себе самому… Я встала, собираясь уходить. — Спасибо, Эрик. — Сигню, ты не беременна? — вдруг спросил Эрик. — Почему? — Три месяца всего, — ответила я. — Достаточно. Я вздохнула. Не зря зовут его Фроде (Мудрый). — Я была, — призналась я. — Но всё оборвалось сразу. — Почему? — Бывает… Что тут странного? — я посмотрела на него. — Ничего не было бы странного, если бы три твоих брата, а за ними и мать не умерли бы по непонятным причинам, — строго сказал Эрик. — Очень много людей умирают в расцвете молодости. А детей тем более. — Сходи к шаману, Сигню, — вдруг серьёзно говорит Эрик. — Что?! — удивилась я. — Сходи. Заговор против твоей матери может работать и против тебя. Береги себя. Хубава знает, что произошло? Я покачала головой, продолжая считать, что он во власти странной идеи, он, Фроде! — Не бывает мелочей в жизни правителей. Я сам скажу Хубаве. А ты к шаману сходи. Этот странный разговор нескоро вылетит из моей головы. Агнета вышла замуж за Асгейра Берси и их отправили наслаждаться любовью и друг другом в тот же дом на озере Луны. Я уговорила Сигурда об этой чести для них, ведь ни у Берси, ни у Агнеты не было богатых родителей, которые им нашли бы место для медового месяца. И оба молодых супруга всё же ближайшие нам люди. Гуннар запил после этой свадьбы. Он исправно с утра присоединялся к своему конунгу и исполнял всё, что положено воеводе, но интерес к жизни совсем потерял. Каждый вечер он пил. С утра бледный, с красными от перепоя губами, он присоединялся к Сигурду и товарищам, а вечером всё повторялось. Надо поговорить с ним. Его не утешишь, конечно, но хотя бы он будет знать, что не покинут, что близкие у него есть. А кто ему ближе нас с Сигурдом. Кстати, Сигурд как раз начал злиться на это ежедневное пьянство: — Какой дисциплины я буду требовать от ратников, если воевода каждый вечер напивается?! Я поговорю с ним. — Ничего не делай, — я испугалась, что жестким разговором он причинит ещё большую боль несчастному Гуннару. — Ему больно, незачем бичевать его ещё. Фроде говорит, что женское вероломство может разбить сердце навсегда. — И как ты хочешь врачевать его? — Я поговорю с ним. Я же дроттнинг, всё равно, что мать моим алаям. Так? Сигурд усмехнулся: — Ну, попробуй. Но если не подействует твоя мягкость, я поговорю с ним по-своему. Да, я пил каждый вечер и каждое утро страдая от похмелья, клялся себе, что это в последний раз. Но наступал вечер, я оставался один. По вечерам свободный от дневных забот, не привыкший читать, например, как Торвард, пропадавший в библиотеке, или, тем более, как Сигурд, который без дела никогда не сидел, вечно в книгах, заметках, в размышлениях и планах, которые он теперь с успехом и воодушевлением воплощал в жизнь. Я же не был ни созерцателем, ни творцом. Я был человек действия. И все дни я был счастлив, потому что как воевода был занят не меньше конунга. А вот вечером подступала пустота, заполненная тоской. И эту тоску я и топил во хмелю. Я понимаю, что бесконечно Сигурд не будет это терпеть и если и не изгонит меня из алаев, то из воевод может… Но сам остановиться я не мог… В один из вечеров дроттнинг неожиданно пришла ко мне. Ко времени её прихода я опустошил уже одну флягу вина и принялся за вторую. Я не был ещё окончательно пьян, но изрядно во хмелю. — Ты горюешь, — сказала она, села на одну из лавок, стоящих вдоль стен моей горницы, небольшой, почти пустой. Лавки вдоль стен, стол с лавкой возле, да ложе, вот и вся обстановка. На полу ковер из медвежьей шкуры. Всё же какой чудесный голос у нашей дроттнинг. Я поймал себя на том, что называю её про себя дроттнинг, избегая называть по имени и вообще вспоминать, что она женщина. Даже смотреть на неё. А она говорит между тем своим журчащим нежным голосом: — Никакие слова, конечно, не утешат тебя. Может быть, только новая любовь исцелит разбитое сердце. Она подошла ко мне, тронула меня за плечо, тёплая маленькая рука. У Агнеты прохладные, очень мягкие, будто ватные ладошки, кажется, что круглые пальчики гнуться во все стороны… А эта рука совсем другая: сухая и даже… твёрдая? Она берёт мою ладонь в свою. Твёрдая, верно. Твёрдая рука надёжного человека. Такой человек не обманет, не предаст. — Знаешь… и моё сердце было разбито, когда я думала, что Сигурд никогда не сможет полюбить меня… Я посмотрел на неё. Наконец поднял глаза и посмотрел в её лицо. Чудесная фея. Грёза наяву. Сон из лесов, лугов, со снежных гор, из плеска прибоя на морском берегу, журчания чистых ручьёв, из прозрачных вод озёр, утёсов и пронизанных светом и воздухом берёз… Сон северной страны. Сон и мечта. Кто мог не полюбить её?.. Какие яркие, тёмно-синие глаза. Такую бездонную глубину я видел, только в ясном вечернем небе… Кожа светится, словно внутри неё зажжён огонь. Конечно, зажжён — это яркий очаг добра, жизни. Жизнь. Сама жизнь будто говорит со мной. — Этого не могло быть, Сигню, — сказал я, глядя в её лицо, на эти розовые губы… — Тебя нельзя не полюбить. Ты — сама жизнь. Сама любовь. Она улыбается, ресницы как крылья бабочки прикрывают глаза. Я провела ладонью по его обритой голове, рано лысеющий, он брился наголо. Бедный раненый лев. Я чувствую её руку на моём лице, её кожа, её запястье пахнет… цветочным мёдом? Сладким хмелем? Ни от чьей руки я не чувствовал такого мягкого тепла. Я целую её ладонь, повернув лицо. Что я делаю… Я совсем потерял голову и потянул к её себе…