— Самых тяжёлых уже забрали в ваш обоз, — сказал кто-то. — Люди надеялись, что Свана Сигню спасёт их. Мы попросили её, не дожидаясь твоего позволения, Сигурд. Моя Сигню… Гордость переполняет меня, даже враги просят её врачевать их. Впрочем, уже не враги. Уже мои бондеры. Слепнуть нельзя, конечно, как в Норборне от радости, от гордости. И всё же честолюбие моё удовлетворено сверх меры. Мы выходим из лагеря пленных, после тризны уберут и охрану, когда обозами двинемся назад в Сонборг, они поедут по своим домам, в свои города и деревни, к своим матерям и жёнам. Первое время наши, сонборгские и брандстанские гарнизоны ещё будут в присоединённых городах. Но со строительством фортов и дорог оставят всё на местных фёрвальтеров. Но это не сегодня. Сегодня ещё живы двое из троих конунгов, побеждённых йордов. И их алаи, кто не погиб в сече. И мы идём к конунгам. Альрик, конунг Бергстопа и Ивар из Грёнавара. Альрик, здоровенный, с целой копной лохматых с проседью волос, усмехается, поднявшись навстречу вошедшему Сигурду. Второй, небольшой, довольно красивый, аккуратно постриженный и бритый Ивар, напротив, смотрит серьёзно, бледный, будто задумал что-то… — Победителем считаешь себя, Сигурд? — ухмыльнулся Альрик. — Ты просто наглый, но удачливый щенок. Всего лишь щенок. — Не пытайся меня разгневать, Альрик, и заставить убить себя, как я казнил Норборнского конунга, чьего имени уже никто не помнит, за его поганый язык, — сказал Сигурд, глядя, будто поверх головы Альрика. — А что мне терять? Ты всё равно убьёшь меня. Не сейчас, так завтра. — Надо было погибнуть в бою, как Харальд из Эйстана, — невозмутимо ответил Сигурд. — Ты не победил ещё, наши города… — ухмыляется Альрик. — Ваши города стали моими ещё до начала нашей битвы, а весть об этом пришла как раз перед решающим наступлением нашей конницы, — ответил Сигурд. — Ты хочешь ещё что-нибудь сказать, Альрик? Альрик багровеет рыхлым лицом: — Бондеры Эйстана никогда не признают конунгом тебя, мой род не прерывался десять поколений… — Твой род оборвётся с тобой. — Ты убьёшь моих детей? — Нет. Но сыновей у тебя нет, как и у Ивара. Ваш род окончился на вас. Теперь Альрик побелел от бессильной злости, хотел ещё что-то сказать Сигурду, но тут Ивар выступил вперёд. — Позволь, Сигурд? — Говори, Ивар из Грёнавара. — Возьми меня на службу к себе. Альрик ахнул, открыв рот, уставился на Ивара. Но тот продолжил, как ни в чём, ни бывало: — Я могу быть фёрвальтером в моём Грёнаваре. — Конунг не может быть фёрвальтером, — отвечает Сигурд. — Но… Ты хочешь служить Свее? — Сигурд… — не выдержал я, чувствуя, что Сигурд сейчас, под влиянием произошедшего в лагере пленных, может совершить ошибку. Нельзя оставлять поверженного конунга в живых… конунг всегда конунг, он может быть или на троне или мёртв, служить он не может. Конунги не бывают слугами, конунги не псы. Конунг может быть только йофуром — он служит своему йорду, но не другому йофуру. Кай Сигурд, не сходи с ума! Но Сигурд поднимает руку, предупреждая мои слова… Боги, зачем ваши медные трубы всегда так громки, что оглушают даже самых умных, самых дальновидных и трезвых правителей! — Мне придётся убить твоих алаев. И ты будешь жить в Сонборге, — Сигурд смотрит на Ивара, тот согласен. — Ну и собака ты, Ивар, — шипит, изумляясь Альрик, — ляжешь под нового конунга Свеи как последняя шлюха?! Не от конунга родила тебя мать! Мы выходим от побеждённых конунгов. Сигурд не ответил ничего Ивару. Но я и все остальные чувствовали, что он склонен сохранить ему жизнь. — На что он нужен тебе, Сигурд? Он гнилой человек, Альрик прав, никогда конунг… Но Сигурд перебил меня: — Не вмешивайся в решения конунга, воевода, — сказал он. — Я ещё ничего не решил. Сейчас мне не дано слово. Да и не время, может быть. Надо в баню, смыть, наконец, грязь битвы, поесть и выспаться. А там, глядишь, голос разума и проснётся в моём конунге. Глава 9. Жестокость Уже новый закат, когда Сигню выходит из очередной палатки с ранеными, стягивает повой с волос, тонкие прядки прилипли к её лицу, к шее, змеятся на мокрой от пота коже. — Простынешь, — говорю я. Она оборачивается, будто плохо слышит меня, так устала. — Запахнись хотя бы, далеко ли до беды на холоде, — говорю я, привыкшая с её детства глядеть за ней. — И завяжи получше платье на грудях, Боян окосеет скоро — туда заглядывать, — добавляю я, давно вижу неладное. — Ты осторожней будь, он, конь стоялый, мужик всё ж… — Ты что, Хубава!? Ты думай, что говоришь-то… — отвечает по-русски Сигню, повернувшись ко мне, как и я, говорит на родном языке. — «Что говоришь»… Знаю, что говорю. И не заметишь, как под им окажешься, — настаиваю я в своём поучении. — Я замечаю… — Замолчи! — зашипела на меня Сигню. — Многие здесь знают наш с тобой язык. Не стоит говорить всё, что приходит в голову, — зло вполголоса добавляет Сигню, запахивая меховую тужурку. — Как не стыдно тебе? Тебе! Ты знаешь и его и меня всю жизнь! — То-то, что знаю… Но появился сам Боян, спешит, позвать куда-то хочет: — Сигню, там какой-то из лекарш худо, боятся, как бы не болезнь какая, погляди. — Идём, — говорит Сигню, снова надевает платок, пряча волосы, завязывает потуже, личико сразу маленькое, устала девочка. А тут я… Но когда и сказать-то, если Боян всё время рядом? Боян идёт вперёд, а Сигню, приотстав, добавляет: — Бояну не вздумай то же сказать, не позорь меня и сама не позорься. О-ох, «не позорься», что ж я ослепла?.. Ай-яй-яй… вот нехорошие дела, далеко ли до греха, когда такие дела, ай-яй-яй… что ж делать-то? И Ганна в Сонборге осталась как на грех… Ладно, авось, пронесёт. Тут Сигурд, при нём ничего не может быть… И всё же мне тревожно из-за переменившегося в последние месяцы Бояна. И всё же я думаю, что делать с ними, чтобы не натворили чего… Ничего я придумать не могу, устала тоже. Вернёмся, видно будет. Пусть устоится всё. Война теперь надолго кончилась. Я иду за Бояном, меня чуть качает от усталости, будто я мёда крепкого напилась. Уж и солнце садится опять, а я не ложилась ещё… И Боян со мной, тоже посерел от усталости. Надо отпустить его, тем более Хубава так заговорила… Но ведь не захочет же уйти, преданная душа. Заставить надо, всем пора отдыхать, воины уже просыпаются, а мы не ложились ещё. Ах, вот Гуннар, вот он-то мне и поможет. Он, похоже, зачем-то ищет меня. — Свана! — Гуннар, уже умытый, выспавшийся, с подлеченными ссадинами на скуле почти бежит навстречу мне. — Ты что? — спрашиваю я, внутренне пугаясь, не произошло ли чего дурного… — Сигурд просил найти тебя. Вторые сутки уже… — Я… — я смотрю на Бояна, остановившегося возле одной из палаток. Пришли, знать. — Боян, — говорю я ему, моему верному спутнику, моему ближайшему другу, у которого синяки под глазами уже на пол-лица. — Ты иди, отдыхай. Уж ночь опять. Если тут, правда, какая болезнь, не надо тебе. — А тебе? Я отдыхать без тебя не пойду, — твёрдо говорит Боян. — Я сразу отсюда пойду спать, обещаю. Не жди, воевода проводит меня. Воевода… Это чёрт, а не воевода! Если бы не костры и снующие туда-сюда лекари и помощники в этой части лагеря, ни за что я не оставил бы Сигню с этим чёртом. Я не доверяю ему… Сигурд, нашёл, кого послать за ней, ослеп он, что ли? С этими мыслями я всё же отправился в свою палатку. Позже, вспоминая об этом, я всё не мог понять, как это я так сплоховал…