— Ты знаешь, ни Астрюд, ни её мать не умели даже читать. Рауд учил Астрюд грамоте, — сказала она. А потом улыбнулась: — А народ в их Грёнаваре хороший, весёлый, работают с огоньком, все грамотные уже. Будто ждали, когда от конунга этого избавятся. Улыбается, слава Богам! Я чувствую, что у меня болит плечо, тронул рукав, он промок кровью, на чёрной вязанке не видно, а боль я до сих пор от напряжения не чувствовал. — Смотри-ка, Ивар-то всё же не совсем промахнулся, — сказал я, показав Сигню окровавленные пальцы. — Где? — она побледнела, заглядывая мне в лицо. — Да ты не пугайся так, ерунда, плечо вон задел, — усмехнулся я. Но мы уже возле терема, входим с подклети, на крыльце дверь закрыта давно — ночь. А здесь, челядной отпер нам засов, мы и вошли. — Идём к тебе, обработаю рану, — сказала Сигню. И мы по тайным лестницам быстро оказались в моей горнице. — Каждый раз удивляюсь, как быстро ты здесь дорогу в полной темноте находишь, говорю я. — Ты же сам меня и учил когда-то, — смеётся Сигню. — С лампой-то и я всё найду за минуту, но в темноте… Я смотрю на неё. Мы в моей комнате вдвоём, ночью… — Ладно, садись, не болтай, — говорит она, не ответив на мой взгляд. — Рана сочится до сих пор, значит зашить надо. К счастью, далеко идти за необходимым не надо. Как у давнего уже лекарского помощника, кое-что и у меня в горнице имеется. Сигню, легко касаясь меня пальцами, занялась моей раной, заставив прежде снять и рубашку и вязанку. — А ты ничего… такой… — усмехнулась она, щуря пушистые ресницы и будто шутя, разглядывает меня, — крепкий, мускулы какие… — Ты думала, если я скальд, так из рыхлого теста что ли? Она улыбается, ничего она такого не думала. Вообще не думала, конечно, такого обо мне. И всё же: мне приятен её взгляд, скользящий по моему обнажённому телу и эта улыбка. И ей приятно смотреть на меня. Меня касаться. Она не осознаёт этого даже, но я чувствую, по струящемуся из её пальцев теплу чувствую. — Всё, сейчас бальзам привяжу, через неделю здоровый будешь, — говорит она. — Теперь у меня шрам на плече будет как у тебя, — говорю я, когда она почти закончила наматывать бинт. — И рука та же. Как при Норборне было, помнишь? Она посмотрела мне в глаза, переставая улыбаться. Она помнит не только это, не только, как я перевязывал её рану, но и как всё изменилось в те несколько минут между нами… — Не надо, Боян… — очень тихо проговорила Сигню. — Сигню, — я поднялся, но она отступает, отводя взгляд. — Не надо… И так… слыхал, что болтают обо мне… — она ещё отступила, положила бинты на стол, куда придётся, только чтобы держаться подальше от меня… — Никто такого, что говорил Ивар, не болтает… — Пока не болтают, — она посмотрела на меня. — Стоит одному сказать, другие подхватят. Мне и так непросто, поверь. Не хватало грязных сплетен ещё… — Обо мне никто не станет болтать. Никто меня мужчиной не считает, — говорю я. Она смотрит всё же мне в глаза. — Я считаю, — тихо и уже не испуганно сказала она. — Другие тоже поймут. Это… не скроешь… Чего не скроешь, Сигню, о чём ты говоришь?! Боги, помогите мне разобраться! Она говорит о нас? О нас с ней?!.. Я не стал преследовать её и дальше, я вижу, как она устала, как озабочена всем произошедшим, происходящим, возможно, ревностью Сигурда, беспричинной и от этого особенно жгучей, для них обоих. Она не ездит с ним в Брандстан уже довольно давно, все заметили это. Сам Сигурд редко посещает свою вотчину, не чаще раза в год, возвращается неизменно мрачный. И после этих поездок они запираются в своих покоях, куда никому не войти, только если «пожар или война»… Я вернулась в нашу с Сигурдом горницу, горят притушено лампы. Раздевшись, очень тихо, я умыла лицо и руки, вычистила зубы в смежной со спальней уборной, где только в морозы не текла вода из рукомойника, когда замерзала в желобах, тогда её просто натаскивали вёдрами и наполняли рукомойники. Но за стоками следили круглый год одинаково, и никогда на моей памяти не было, чтобы стоки из города засорялись. Больше того: ещё мой дед, конунг Магнус, сделал почётными обязанности золотарей. Считалось и продолжает считаться, что они служат городу как алаи или воеводы. Но разве по сути это не так? Я вышла в спальню, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Сигурда. — Не строжись, я не сплю, — он повернулся в постели, глядя на меня, положил локоть под голову. — Что там с Астрюд? — Плохо. Ребёнка нет. Сама… не знаю, Боги помогут, выживет. — Если бы вовремя, ты помогла бы? — Кто знает? — я села на край ложа. — Я отправил Гуннара в Норборн, — сказал Сигурд, — что скажешь? — Там давно никто из алаев не был, — сказала я. — Или… ты что-то другое услышать хотел? Она смотрит на меня. Через плечо. Рубашка съехала, обнажая его, тонкий рубчик поперёк — ранение под Норборном. А ведь Гуннар спас её сегодня от смерти. Если бы… Я придвинулся, обнимаю её, её, тонкую, гибкую сквозь эту мягкую ткань. — Прости меня, Сигню, — я целую её спину, плечи, пригибая к себе. — Когда ревновать не будешь так? — она обвила рукой мою шею, подставляя приоткрытый мягкий рот под мои жадные губы… — Никогда… Глава 3. Птица Астрюд не умерла, через несколько недель выправилась, я приезжала каждый день к ней, даже когда в этом не было уже никакой необходимости. Это очень не одобрял Боян, говорил, что «сколько волка не корми, он в лес смотрит», так и Астрюд никогда не простит мне смерти родителей, да и то, что до того они наговорили ей на меня, уже достаточно оказалось, чтобы она ненавидела и не доверяла мне. Так и было. Уже окрепшая Астрюд выходила во двор их с Раудом дома, когда я приезжала навестить её, но всё же продолжала отводить глаза и поджимать губы. Наконец, я сказала: — Я не набиваюсь тебе в подруги, Астрюд… — Ты убила моих родителей! — выпалила Астрюд, видимо, давно просилось с языка. — Ты не ребёнок! — сказала я, отодвигаясь. — Поверженный конунг должен был умереть. Твой отец выпросил себе жизни ещё несколько лет. Волк не может становиться собакой, а Ивар пять с лишним лет жил псом-лизоблюдом. Астрюд покраснела (значит, совсем здорова, подумалось мне) и выкрикнула: — Ты из зависти и ревности отравила меня и убила моего ребёнка! Развратница, тебе одного воеводы мало, ты и моего Рауда обратно забрать хочешь, злишься, что он женился на мне. Я и моложе и… Я выпрямилась: — Умолкни! Ни слова больше, падаль, дочь падшего! — произнесла я сквозь зубы, предполагая, что она хотела сказать. Я не могу больше слышать о моём бесплодии, тем более от неё. — С дроттнинг Свеи говоришь, паршивая дрянь! Ноги моей не будет на твоём дворе. И ты не смей ступать на двор конунга. Если бы не Рауд, если бы он не любил тебя, сегодня же отправилась бы ты в самый дальний хутор Норборна свиней пасти! Я подошла к коновязи, где ждал меня Боян, уже отвязав наших лошадей. — Не говори ничего, — сказала я хмуро. Он только усмехнулся, качая головой. Молча мы уехали со двора. А вечером во время вечери, я сказала Рауду: — Ты прости меня, братишка, но свою жену в терем не приводи никогда. И слышать о ней ничего не желаю больше.