И ведь правда, мерзавка Сигню целый год среди чумы и — ничего, но наконец-то Боги услышали меня, ведь я молила их об этом, как только узнала, что эта девка поехала остановить чуму. Спасибо, спасла от чумы страну моему сыну! И сама теперь там сгинешь! Но через три дня другая новость пронзила меня стрелой — Сигурд ринулся в Норборн к ней! Узнав об этом, я упала без памяти. Я никогда в жизни не падала в обморок. Забегали, засуетились челядные, Ингвар потом не отходил от меня несколько дней, Лодинн поила своими травами, придающими сил, уговаривала: «Не пугайтесь, хиггборн, С Каем всё хорошо будет, всё хорошо. Я глядела в книги, раскидывала камни, ему сейчас не умереть…» Ох, будто я верю в её камни… Мой мальчик, мой сын. Единственное, что было ценное, стоящее в моей жизни. Единственное, что осталось мне от моей несбывшейся любви… Как ты мог поехать туда?! В ад чумы?! Неужели ты так уж её любишь, ты год её не видел, неужели не выветрилась она из твоей красивой головы? Сигурд, неужели ты так похож на своего отца? У меня болью свело сердце об одной мысли об этом… Я скакал десять часов, загнал нескольких лошадей. Легостай и несколько ратников были со мной. Жесточайшие кордоны не может обойти никто, кроме конунга. В Сонборге остался Рауд вместо меня. Едва получив весть, я сразу, в полчаса собрался. Все распоряжения я сделал за минуты. Призвал Хубаву к себе. И слушал её дольше всех, пока седлали лошадей, пока Легостай собирал отряд скакать с нами, к тому же она дала мне свои лекарские записки и книги, тряся руками… — Ты хоть вернись, Сигурд, — дрожа голосом, сказала она. Тут прибежала девчонка от Фроде и принесла мне письмо Сигню. Письмо, что Сигню написала перед отъездом… Все обручи, все скрепы, что держали моё сердце этот год, разорвало разом вместе с сердцем моим, едва я прочёл это письмо. Она на смерть ехала. Тогда была готова… Тогда знала…Такие слова написать… Как ты можешь? Сигню…Как ты можешь бросать меня?! Возьми другую дроттнинг… Что ты делаешь, Сигню?! Как ты можешь это сделать со мной?! Ты всегда говорила, что любишь меня. Но если ты задумала меня бросить, значит, не любишь, не любила! Я никогда бы не бросил тебя! И ты не смей! Не смей!!! Я скакал, загоняя коней. Моё сердце не билось… если не застану живой… Не смей! Дождись меня. Только дождись!.. Дождись, мы умрём вместе! Или вместе будем жить. Только вместе, ты и я. Не смей бросать меня!!! Мы смотрели вслед умчавшемуся Сигурду. Мы с Хубавой и Ганна. Остальные чуть дальше от нас. — Она знала, что едет умереть, — сказала Хубава. Я похолодел, омертвел от её слов. Но Ганна сказала: — Если кто и спасёт её, то только он. — От чумы ничто не спасёт, с ней вместе сгинет. Для того и мчится, — возразила Хубава. — Он спасёт, — повторила Ганна убеждённо. — Сила в нём. Хубава отмахнулась как-то горестно, пошла к терему, прижимая ладонь к щеке и шагая тяжело, раскачиваясь… А я стоял и не мог сдвинуться с места. Мне куда идти теперь? Что делать? Знала, что едет умереть… Ночь выдалась дождливой, бурной, мы не сразу поняли, что не небесный гром раскатился над нами, а конный отряд ворвался в лагерь. Только крик, в котором мы узнали голос Легостая: — Дорогу конунгу! — и показал нам, что произошло. Конунг!? Как он мог успеть так скоро оказаться здесь?! Меньше двух суток прошло, как мы отправили сообщение о болезни Сигню. Мы выскочили под дождь. Но увидели только некольких ратников, Легостая, слезающего с коня. Сам Сигурд уже скрылся в палатке Сигню, куда мы не входили вторые сутки, слушаясь её приказа. — Ох… думал, кончусь дорогой! Совсем загнал старика, — кряхтит Легостай. — Чего рты разинули, алаи? Думали, мы тихо плакать останемся в Сонборге?… — со старого воеводы льет потоками вода, он весь пропитался дождём. — Говорят вина у вас тут залейся, угостите старика, вымок до нитки на дожде проклятом… Живая хоть ещё? Его ворчание возвращает нас к жизни. Похоже, старый воевода не сомневается, что Сигурд приехал не напрасно. — Сигурд вошёл в палатку, даже не раздумывая, — сказал Торвард Ярни, как зачарованный, глядя на палатку Сигню, освещённую изнутри. — На то он и муж, и конунг, Сигурд Виннарен, — сказал Исольф. — А мы трусили, — сказал Гуннар. — Мы не трусили, — спокойно возразил Исольф, — мы исполняли приказ дроттнинг. — Чего молчите-то?! Долго угощения ещё ждать, черти вас защекочи! А, победители чумы? — спросил Легостай нетерпеливо, стирая ладонью дождевые капли, залившие ему всё лицо. Мы все трое повернулись к нему. Как хорошо было видеть его, приехавшего из того, нормального мира, где нет чумы, нет палаток, забитых бутылями с горючим маслом… Я влетел в палатку, у входа бросая и шапку и плащ. Я сразу вижу её, лежит навзничь на ложе. Ложе, Боги, какое там ложе — складная походная койка-ящик, как у всех солдат… Пылающие щёки, обмётанный опухший рот, глаза запали глубоко, дышит с шумом, но дышит… Дышит! Я бросаюсь к ней. Я весь мокрый. Долой всю одежду. Остаюсь в одних штанах. Горячая какая… кажется, обжигает мне руки, грудь. Я прижимаю её к себе. Как исхудала! Руки помнят совсем другую, упругую, гибкую, мягкую. Тёплую. А эта… Её нет почти под этой рубашкой. Тоненькие косточки… — Сигню… — я прижимаюсь к дорогому лицу, изменённому болезнью… Моя любимая… Моя Сигню, ну нет! Я не дам тебе умереть. Голос Хубавы в моей голове: «Если чума — ничто не спасёт ни её, ни тебя. Из сотни выживает один, ну, пять… Но… не должно быть чумы, Кай Сигурд. Три месяца не было ни одного нового больного». И глаза Хубавины серьёзные серые помню, глядят остро, будто проникнуть в моё нутро хочет, поглядеть, не гниль там? А ещё я помню слова Ганны, когда-то здесь, в Норборне она сказала о Сигню: «Надеюсь, она никогда не заболеет, потому что спасать её будет некому»… Я смотрю на лицо Сигню, тонкие прядки выбились из плотно заплетённых кос, липнут к щекам. Она не чувствует моих прикосновений… Начинает работать моя память, как говорила Хубава? У меня все её напутствия будто записались в голове, не зря всю жизнь записки делаю. «Лихорадка — охлади. Голову и там, где пульс, иначе от лихорадки сгорит»… Пока я прикладываю мокрые полотенца к её лбу, к груди, парни натаскали полную лохань ледяной воды из ручья, что под холмом. Гоню всех и сажаю её в эту воду прямо в рубашке. На ноге повязка — её я тоже не снимаю. Только косы остаются свисать за борты и лежат концами на полу. В холодной воде она приоткрывает глаза: — Си-игурд… — и улыбается. Неужели я вижу её улыбку?! — Я здесь, милая, — я касаюсь её лица пальцами. Но скоро её начинает знобить, и я вытаскиваю её из воды. Не снимая мокрой рубашки, облепившей её тело, она будет охлаждать её ещё некоторое время…