— Мой-мой, — ответил я не без удовольствия, но разве я не чувствую Сигниного малыша как своего? Я обнимаю его в её животе каждый день, всякую ночь. — А то, знаешь, сколько баб попортили, паршивцы, тьма!.. По всей Свее расползлись. Как теперь Свею обратно собрать. Это ж… Это только Великий Сигурд может, с нею, с Свана Сигню. А где она теперь? Жива ли, нет, не знают. Правда, говорят конунг Ньорд ищет её повсюду, наградить обещает даже… Женится на ней, думает люди за ним будут. Да только рази ж она пойдёть за него? Мы добрались до низенького домика. Кострома легко спрыгнул с повозки: — Вот, дом ваш. Вона лекарня, напротив. Мы вошли: здесь кухня, спальня, печь на обе половины. Чёрный ход с кухни во двор, там баня, пустой хлев. — Девчонку пришлю помогать, — сказал Кострома. — Ладно, обустраивайтесь. В эту ночь, мы впервые спим на ложе, которое станет нашим супружеским ложем так надолго, сколько это угодно будет судьбе. Осознание этого волнует меня, и Сигню сразу почувствовала это. Ещё бы не почувствовать. Я понимаю, каким испытанием стало для него затянувшееся путешествие, когда он принуждён спать рядом со мной, не имея возможности прикоснуться, как ему хотелось бы. Мне легче. Мне каждую ночь является Сигурд. Каждое утро я просыпаюсь с полным ощущением того, что мы только что расстались… Иногда я вижу его с Эйнаром…тогда я просыпаюсь в слезах… Поэтому, да ещё и потому что болела долго, я не испытывала вожделения. И сегодня я поняла, что пришло время поговорить с ним, моим дорогим Бояном, моим «мужем» Баженом. Я испугался этих её глаз, обрекающих меня… Я это сразу понял и она поняла, что я понимаю… — Спасибо тебе, Никтагёль, — говорю я. Он очень облегчил мне сердце тем, что понял всё без слов… — За что это? — бледнея и потухая, спросил он, отворачиваясь. — За то, что вернулся за мной. За то, что спишь рядом, согревая не только моё тело, но и душу. За то, что не трогаешь меня. И за то спасибо, что сейчас ты всё понял без лишних объяснений, — она подняла ладонями моё лицо и долго смотрит мне в глаза, которые мне так хотелось спрятать… — Я люблю тебя. Боги! Дайте мне сил! Признаётся в любви, отказывая в ней навсегда… Я приехал к Рангхильде просить помощи в поисках Сигню. Я знал, что шпионство — это то, что лучше всего всегда было налажено в Брандстане. Она удивилась: — С чего ты взял, что она жива? — Сигурд ищет её, значит уверен, что она жива. Он не может ошибаться. Рангхильда посмотрела на меня, будто испытывала. — Зачем ты её ищешь? Если не за тем, чтобы прикончить, то я найду и сама прикончу. — Затем, что Сигурд прячется. Я не знаю толком, где он, значит он готовит войско на меня. А Свея будет только у того, с кем Сигню. Если сама Свана Сигню признает меня конунгом Свеи, признают все… А там она может и умереть. Рангхильда поверила. О том, что я пылаю страстью, она, конечно и помыслить не может, не тот я человек для неё. Я и для себя не тот человек… — Она со скальдом. Так что ищи двоих сразу, — говорю я Рангхильде. А сам вспоминаю, какое тяжёлое ранение мне нанёс этот самый скальд. И удивительно, что я остался жив. Да ещё и вылетел наружу из взорвавшегося терема… Не зря ношу имя Особар, оно верно оберегает меня. Мы с лагерем перемещаемся по северу Сонборгских земель, прячась в лесах. Конечно, мы готовим войско. Среди тех, кто ушёл подземным ходом немало ремесленников, куда больше, чем купцов, оставшихся в городе, ожидать нового конунга и присоединившихся к нам, после того как города не стало. Но многие мастеровые люди пали во время нападения Ньордовой рати, когда полегла Золотая Сотня. А с оставшимися мы каждый день куём оружие, готовим доспехи. Скотины мало. Хлеб на исходе и нового урожая вырастить некому, поэтому приспосабливаемся питаться как древние предки — охотой, рыбной ловлей, тем, что находим в лесу: ягодами, грибами, диким мёдом. Всё, как хотел Ньорд — вернулись к тому, что было всегда… Хмельного почти нет. Но несколько раз я, сходя с ума от тоски и ужаса, что не могу найти никаких следов Сигню, напиваюсь. От этого становится ещё хуже, я ору на весь лагерь и весь лес рыком раненого зверя, пугая алаев, бондеров, да самих зверей в лесах… После одного из таких вечеров ко мне пришла Хубава. — Сигурд, ты знаешь… хмельным боле сердца не заливай. Разорвётся, не выдержит, — она смотрит добрыми глазами, будто по голове гладит. А и погладила бы, я бы принял, не обиделся. — Хочешь, женщину к тебе пришлём? — Хубава… — А чего? Всё легше… — Как думаешь, ЕЙ сейчас легко? — я смотрю ей в глаза, тёмные, грустные. — Ох, не знаю… — качает головой Хубава. — Ты не думай, не такой чистый беспорочный я… Позволял себе… — он смотрит на меня больными глазами. — Да только, это… хуже хмеля. Такая пустота, еще страшнее… — он вздохнул, отворачиваясь. — Без НЕЁ любви-то нет. А без любви знаешь… одно свинство. Я смотрю на него. Любви… Ах, ты ж, касатик ты наш… Правда, наверное, сын Эйнара Синеглазого… Ай-яй… Сердце у меня сжимается от нежности к этому богатырю, всесильному конунгу, которому тоже без любви не мила жизнь. И от ужаса того, что натворила Рангхильда, позволив этой любви состояться… Но я нашла лекарство для Сигурда. Им стал их с Сигню сын. Я настроила Агнету и Ждану оставлять отцу Эйнара каждый вечер. Это заставило его прятать горе в глубины своей бездонной души, растворяя его любовью к малышу. Да, наш мальчик растёт. И Сигнина улыбка у него подталкивает биться моё сердце. Он скоро уже сидит, играя в фигурки шахмат на шкурах, растеленых по полу моей палатки, разбрасывает мои писала со стола, куда я люблю садиться, взяв его на колени. Я беру его на руки, обходя войско и перед учениями, он смотрит серьёзно вокруг, никогда не капризничает и не плачет. К лету он уже привыкает к этим нашим с ним совместным занятиям, тянется ко мне на руки, когда видит меня, предпочитая всем прочим, даже Агнете и Ждане, что кормят и нежат его. И произносит «папа» уже вполне осознанно. Это слово, первое, что он сказал, заставило слёзы выступить на моих глазах — бедному малышу некого назвать мамой. А ещё, засыпая рядом с ним, чувствуя его тепло, я будто могу дотянуться до Сигню… Глава 6. Плен — Вот что, не могут досок постелить на улице! — говорит Сигню, глядя в окно, где, зарядивший ещё позавчера, дождь превратил улицу в размякшую грязью и непроходимую канаву. Я улыбаюсь. Это не первый случай, когда она вот так же сердилась, видя, что можно было бы легко сделать в форте для удобства жизни людей и что никто не собирался делать. Сигню, чувствуя себя бессильной повлиять и что-то поменять, сердилась то ли на то, что вынуждена стать невидимкой, то ли не в силах ни на миг перестать быть той, кем она была всегда, с раннего детства — правительницей. Как я скальдом, сказителем. Я не могу петь, чтобы не раскрыть нас, но зато я насочинял столько стихов и особенно сказок… — Расскажи, Бажен, милый, — просит Сигню всякий день, когда мы свободны от лекарских дел. И я рассказываю: и про яревну чудесной красоты, которую преследует Бессмертный злой воин. И о добрых волшебницах с тёплыми и мягкими руками, что спасают богатырей. И про несчастных и некрасивых дурачков с добрым сердцем, которые в конце вознаграждены любовью самых лучших дев. И про злобных карликов и великанов. про то, как предают доверие героев и губят, но расплачиваются, а герои возрождаются и побеждают. И про многоголовых змей, оживающий снова и снова, но всё же побеждаемых добром и храбростью… Что-то я записывал, что-то оставалось только рассказанным вслух и уходило в никуда, но я развлекал мою прекрасную яревну Всемилу, мою Сигню, как мог. Герда, наша помощница, что прислал Кострома, часто слушает вместе с Сигню. Хотя здесь мы почти полгода живём как простые бондеры. Лекарь и его помощница. А дома Сигню шьёт и вяжет приданое будущему малышу. Я смастерил зыбку. Сигню так улыбалась, глядя как я занимаюсь этим, эта улыбка и её взгляд в эти моменты, стоят сотни лет моей жизни. мне труда стоит не записывать сказок и песен в это время, из страха выдать нас. поэтому я рассказываю ей их вслух, а она слушает, и Герда слушает тоже… Хорошие, тихие, домашние вечера. Вот винить мне войну и бедствие или радоваться? Я полгода живу полнее и счастливее, чем всю предшествовавшую этому времени жизнь… Свет в окна льётся золотой с краснинкой — догорает погожий день. — Как сына-то назовём, Всемила? — спросил я. — Ребёнку отец даёт имя, — сказала Сигню и посмотрела на меня. Я подошёл ближе. — Пара недель осталось, — говорю я. — здесь все думают, я отец… — А я о тебе и говорю. Для всех здесь — ты отец. Когда мы увидимся с Сигурдом, кто знает?.. А мальчик не может жить безымянным. Я не могу не обнять её… Мне приятны его прикосновения. Он гладит меня по волосам, привлекая к себе мягко, тихо. Как я благодарна тебе, мой милый. Я люблю тебя, поэтому даже полшага навстречу друг другу — это в пропасть, из которой уже не вернуться. Никогда не подняться.