И никогда не увидеть больше Сигурда… А Сигурд… Сигурд — моя душа. Ты понимаешь это, мой милый Никтагёль. И за это я люблю тебя ещё больше. Ведь и ты тоже моя душа, мой милый, милый Никтагёль… Понимаю. И не перестать надеяться, что всё же, что когда-нибудь… Но я понимаю — она его до последней капли своей царственной крови, до последней мысли, до каждого сна… И всё же мне досталось больше, чем возможно было бы мечтать. Мы все ночи спим вместе, рядом, такой близости у меня не было ни с кем. Мои ладони привыкли ощущать толчки малыша в её животе, обнимать её, слышать её дыхание, чувствовать аромат и тепло её тела. И тепло её сердца. Больше она не может мне дать. Души не разделить. В моём сердце боль и тоска только растут день ото дня. Мой сын, растущий во мне, не может не напоминать мне Эйнара. Я не могу не думать о том, что он уже встал на ножки, ходит, может быть, даже говорит первые слова. Кто ласкает его, кто поёт ему колыбельные… Она плачет, и я понимаю, что не плакать она не может… Рожать вот-вот, но даже имя её сыну, сыну Сигурда, должен дать я. — Стояном назовём? Согласная? Она улыбнулась, обнимая меня. В эту ночь нас разбудили стуком. Вначале и я, и Боян подумали, что пришли звать в лекарню. Но только в первое мгновение. Стук был и не стук, дверь распахнули, Боян едва успел встать с постели, я только спустила ноги на пол. Внося осенние холод и влагу в горницу, вошли сразу несколько вооружённых человек. Один вышел вперёд: — Бажен и Всемила? Я встала. Мне ясно, что это люди Ньорда. Нашли… Усталость и бессилье, почти безволие разом овладели мной. — А может быть, дроттнинг Свана Сигню и скальд Боян? — спросил предводитель этого отряда, пристально разглядывая на меня. Я не ответила ничего, я не хочу даже смотреть на них… И вдруг он в два шага подошёл ко мне и рывком развернув к себе спиной, разорвал рубашкуна мне. Люди ахнули… ещё бы: все увидели царственного орла. Орла Властителей. В следующее мгновение он отпустил меня и склонился в глубоком поклоне, а за ним и все вошедшие: — Прости дроттнинг… Но надо быо проверить… Бояна уже схватили, скрутили, вывернули ему руки, он хотел бросится мне на помощь. Я вижу, как заламывают ему руки, как он леднеет от боли, закусив губы. — Не сметь прикасаться к нему! Это Боян — великий скальд! — тихо, но весомо произнесла Сигню, так что звучит как настоящий приказ дроттнинг. — Если хотя бы одна царапина появится на его коже, вы поплатитесь головами. Меня отпустили, я смотрю на Сигню, надеясь, что она подаст мне знак, чтобы бросится на тех кто пришёл и она, поняв мой взгляд, говорит по-русски: — Нет, Боян! Не надо. Подчинись… Нас поймали. Я послушался, хотя кровь кипит во мне, но я сдержался, ради неё, я не хочу, чтобы меня били при ней, ей будет больно за меня. Или убили — потому что тогда она останется одна среди врагов. Уважительно позволив нам одеться, нас вывели из дома отдельно друг от друга. А на улице собрались люди, много, разбуженные таким вторжением в маленький форт: воины, факелы, повозки, катящие на рассвете по узким улочкам. Я увидел Кострому. Он бросился ко мне, бледный и напуганный: — Бажен, это не я! Не я, клянуся! Я никому не говорил! Я в первый день понял, хто вы есть, но я молчал! Жене не говорил даже! Не я это! Его оттолкнули грубо, но я успел улыбнуться ему, пока мне вязали руки за спиной: — Спасибо, Кострома, добрый человек, — сказал я, — прощай! Я вижу, как вывели Сигню. Я не чувствую опять начавшегося дождя… Когда я опять увижу тебя? Кто знает, насколько теперь зол Ньорд. Возможно, я вдыхаю последние глотки воздуха перед тем как меня убьют… Я не боюсь. Так полно и счастливо я не жил никогда, если сейчас умереть — не жаль. Пэтому мне не страшно и не горько, я боюсь только за неё. За малыша… Ньорд не зря зовётся Болли… Выхожу на улицу и вижу десятки пар глаз, люди смотрят на меня. — Свана, это не мы! Мы не выдавали тебя! — Это не мы, Свана! — Прости нас, что… — их толкают, чтобы провести меня к повозке… Так все знали. Все знали и никто никогда ни словом ни обмолвился о том, что знает, кого укрывают в этом форте… у меня потеплело на сердце, как никогда. — Спасибо вам, люди! Спасибо, гордые свеи! — сказала я, гордясь ими. — Тебе спасибо, Свана, Боги пусть сберегут тебя и твоё дитя! — Боги сберегут! — Мы станем молиться! — Мы молились! Наша Герда, девчонка-прислужница, выбежала из дверей, с узлами в руках: — Возьмите! Приданое ребёнку, возьмите! Её хотели отпихнуть, но я посмотрела на ратника: — А ну, прочь руки! — Прости нас, Свана! — прошептала бедная девочка, плача, передавая узелки мне, — мы не говорили! — Не плачь, Герда, пожалуйста, не плачь, — я провела ладонью по её щеке. И добавила ей в самое ухо: — Там серебро осталось в шкатулке, ты возьми. Она будто в испуге трясёт головой: — Нет-нет! — Возьми, украдут. Я хочу, чтобы твоё было. Она заплакала, закрывая лицо руками. Я погладила её по голове, дождевые струи уже пропитали плащ на моих плечах и голове. Меня посадили в крытую повозку. Двое ратников со мной. Боятся, что сбегу? Здесь темно совсем, они смотрят на меня во все глаза. Да чёрт с вами… А люди кричат на улице: «Свана! Свана Сигню!», провожая меня… скоро криков стало не слышно, мы выехали за границу форта… Скрипят ступицы колёс. Повозку то подбрасывает на неровной дороге, то она буксует в вязкой грязи. Долго, интересно, везти будут, растрясут ещё?… Я устало легла на свои узелки. Мне всё стало безразлично в один миг. Ньорд не убьёт меня, уже убил бы, значит, не убьёт и Бояна, чтобы держать меня в подчинении. А коли так, мне не о чем пока и думать, да и мыслей нет в моей голове… Мой лагерь стоит недалеко от проклятого, наглого Грёнаварского форта, где пряталась Сигню со своим мерзавцем-скальдом. Бесстыдно жили мужем и женой. Я усмехнулся, узнав об этом: это «понравится» Сигурду, я уверен. Первым делом, я пришёл в палатку, куда привезли Бояна, хотел посмотреть на того, кто едва не убил меня прошлой зимой. Эту палатку по моему приказу, охраняют полдюжины ратников-асбинцев. Скальд, со связанными за спиной руками, поднялся с голого деревянного топчана, который отныне будет ему ложем. Я усмехнулся, видя, как сверкают гневом его светлые глаза. — Петь-то не разучился ещё, Соловей, пока прятался? — спрашиваю я. — Как ты выжил-то, Особар? — как ни в чём ни бывало спрашивает нахальный скальд. Я сдерживаю готовую прорваться злобу: — Норны каждому поют свою песню, — ответил я как можно холоднее, мне думается, он хочет разозлить меня… — Вот и твоя продолжается, хотя я заносил уже меч над твоей головой. Так будешь петь мне? — Пошёл ты! — весело усмехнувшись, и сквозь зубы, будто сплюнул, сказал он. С каким наслаждением я ударил его под дых. Он сложился вдвое от неожиданного удара, упав на колени. Я рванул его за волосы, выгибая ему шею, почти прижав затылок к спине. Как я ненавижу его!.. У меня туманит разум, когда я наклонился к нему говоря: — Горло тебе своими руками вырву, скальд! — Да… вырви… — сипит он, едва может говорить, полузадушенный мной, но глаза горят шальной яростью и ненавистью едва ли не большей, чем моя. Задираешься?.. Я бью его в лицо. Хочу увидеть его кровь. Хочу увидеть, как он захрипит, попросит пощады, кто он, всего лишь скальд. Скоморох по-ихнему. Но он смеётся! Силясь подняться, наклонил вперёд лицо, с которого закапала кровь, он смеётся! — Особар! Ты бьёшь как трус, не как воин! Я бросился было к нему, а он смотрит на меня, хохоча окровавленным ртом, кровь заливает ему лицо…