– А ваши родители? – Я сирота. Гущин смотрел ему вслед. Подошла Катя – Герман Лебедев тоже уехал. Они обменялись новостями по поводу бесед со знакомыми покойных. Гущин достал из кармана блокнот и сверился с записями. – Не тот номер, по которому Виктория названивала из бара. Она в тот вечер звонила не Рохваргеру, а кому-то другому. Оба любовника пришли отдать последний долг своим пассиям. В общем-то, это нормальная реакция нормальных людей – прийти на похороны. – Герман Лебедев сам не свой, – сказала Катя. – Он меня, кажется, даже не слышал. – А этот паренек держался дерзко. Но вроде как тоже в меланхолии. Я думал, мы ноги собьем, устанавливая, кто такой этот Егор из бара. А все так легко вышло. Ну, знаем теперь, кто был любовником Виктории. И что? Ничего. Они жили замкнуто. Круг общения очень узок. – Лебедев выгораживал свою бывшую пассию Аллу Ксаветис. Федор Матвеевич, тут все как-то обрывается. Все следы. Невольно я… я к мысли склоняюсь, а что, если версия Титова – самая простая и самая настоящая, истинная? Гущин молчал. – А что там с судмедэкспертизой? – спросила Катя. – Их уже похоронили. А выводы как же, заключение? – Все подтвердилось, как и было установлено первоначальным осмотром. Двое застрелены, у Первомайской смерть вследствие черепно-мозговой травмы. У Виктории в крови большая доза алкоголя. Она была в стельку пьяна, когда убийца в нее стрелял. Могла и звуков взлома с террасы не услышать в таком состоянии. Да, еще… внучка Анаис не беременна. Никаких признаков этого экспертиза не нашла. Он снова умолк. «Мимо… – подумала Катя. – Все, все мимо…» – Если не любовники, не наследство, не деньги, не беременность нежелательная, тогда что остается нам, Федор Матвеевич? Снова он – Иван Титов. Гущин и на это ничего не сказал. – Или есть что-то еще. О чем мы пока не знаем, – тихо заметила Катя. – Может, и вообще никогда не узнаем. На аллее кладбища показались Эсфирь Кленова и сиделка Айгуль. Они дольше всех остальных задержались возле могилы. Эсфирь тяжело брела, сиделка поддерживала ее под руку. Полковник Гущин подошел к ним. Катя слышала их короткий разговор – Гущин снова принес свои соболезнования и попросил Эсфирь в ближайшие дни наведаться в дом Первомайской в «Светлом пути». Там уже сняли печати полиции. – Посмотрите, пожалуйста, еще раз сами, может, все-таки из дома что-то пропало, – просил Гущин. – Что мы, полиция, могли пропустить. – Хорошо, я поеду туда. Мне надо заняться архивом Клавдии, ее рукописями и бумагами для Литературного музея, – согласилась Эсфирь. Она отстала – они с сиделкой Айгуль, словно две скорбные Парки в черном, плыли по аллее Донского монастыря. Катя спиной чувствовала ее взгляд. Эсфирь в этот момент вспоминала один каверзный и не совсем приличный домашний анекдот, который произошел за месяц до той роковой пятницы. Этот смазливый мальчишка Егор, по которому Вика просто с ума сходила и который попался в цепкие лапы полиции столь быстро, пытался угнездиться в их доме, словно дьявольский кукушонок в гнезде камышовки. Они приехали с Викой на его машине в «Светлый путь», и он даже поставил машину в их гараж. И они целовались и начали раздевать друг друга прямо в гостиной, не обращая внимания на присутствовавшую в доме Эсфирь (девочка Анаис гуляла допоздна в тот вечер, что случалось все чаще и чаще). Эсфирь им ничего не сказала, но пошла в кабинет и доложила Клавдии о происходящем в гостиной. И та не заставила себя долго ждать. Она въехала в гостиную, где они уже совокуплялись, голые и ненасытные, позабыв, что для таких дел наверху существует спальня. Полностью игнорируя их, старых, проживших свой век, и весь тот домашний уклад, который царил в доме. Словно они – и Клавдия, и Эсфирь – уже были сброшены со счетов, словно они умерли, подохли. Словно их уже не существовало более в этом доме. Клавдия въехала в гостиную на своем инвалидном кресле, словно на царском троне, гримасничая, потрясая иссохшими кулаками, распахнув свой домашний халат и почти наполовину стянув с себя памперсы, которые носила уже постоянно. Она сделала под себя – она дала им это увидеть, почувствовать. Весь смак. И лужу старческой мочи на ковре, и телесную вонь. Они сразу вскочили как ошпаренные. Виктория заорала сиделке: «Она обгадилась, уберите за ней!» Егор подхватил свои шмотки, вылетел на улицу и одевался уже там, на крыльце. Весь его пыл как ветром сдуло. Виктория забрала с камина початую бутылку, послала матери проклятие и пожелала: «Когда же ты наконец-то сдохнешь, освободишь меня?» Они с Егором укатили в Москву – наверное, к нему, в его конуру. Оргий в доме больше не происходило. Клавдия отстояла свой дом от их посягательств, пусть это и вышло так грубо, демонстративно и нечистоплотно в смысле домашней уборки и последующего мытья в ванной. Но сиделка Айгуль и бровью не повела, сделала свою работу, за которую ей платили. А она, Эсфирь, рукоплескала поступку своей работодательницы и покровительницы. Но все их рукоплескания Клавдии Первомайской уже были по барабану. Эсфирь вздохнула. Ну что же – дело житейское. И об этих событиях большого дома в «Светлом пути» незачем знать полицейским. А о покойниках… о дорогих наших покойниках – только хорошее. Или правду. Глава 13 «На карандаш» Прошло два дня. И Кате показалось, что Гущин отступился – взвесив и оценив все, что случилось, и то, что оборвалось, не получило развития. Возможно, начальник Главка, ставя в этом деле так быстро жирную точку, оказался просто более дальновидным. Его ведь не терзало раскаяние за гибель человека, которое пожирало Гущина, погружая его все глубже и глубже в тяжелую депрессию. Но когда Катя уже решила, что это дело окончательно сдали в архив, Гущин позвонил ей – было уже пять вечера – и сообщил, что он едет в «Светлый путь». – Я с вами, – тут же, не раздумывая, объявила она, как и прежде. – Уже спускаюсь. Гущин сказал, что в доме Первомайских Эсфирь Кленова. Выполнила его просьбу проверить, не пропало ли что из дома. Они добрались до Внуково по пробкам. Дом светился в сгущающихся осенних сумерках. У ворот дежурила патрульная полицейская машина, там сидел сотрудник. Гущин сказал – Эсфирь попросила, чтобы из полицейских кто-то присутствовал обязательно, потому что тревожно оставаться одной там, где их убили. Оно и понятно. Они прошли через незапертую калитку, пересекли лужайку, позвонили в дверь парадного. Она тут же открылась, словно за ними наблюдали из дома. На пороге – Светлана Титова. В фартуке, в резиновых мокрых перчатках, со шваброй. Полковник Гущин отступил. Она мрачно окинула его взглядом, задержалась на ссадине, сверкнула глазами на притихшую Катю. – Эсфирь Яковлевна! Эти здесь. – Иду, иду. Света, ты… ступай… И поди сядь, отдохни. И так уже все почти сделано, убрано. Чаю попей, – Эсфирь быстро семенила к ним из глубин дома. – Мы воздухом подышим. А ты посиди, отдохни. Она на ходу надевала на себя стеганую черную куртку и снова застегнула ее криво, следя взором за Титовой и Гущиным, словно опасаясь… Гущин повернулся и сошел с крыльца. Закурил. Он старался выглядеть бесстрастным. Но это у него не получалось. – Я ее сама позвала, – Эсфирь словно оправдывалась, уводя их подальше от дома к беседке. – Надо же убраться, навести порядок. Вы ее правда не тронете за то, что она вас ударила? Пожалуйста, я умоляю вас… она же мать… Ваня был все для нее. – Ее никто пальцем не тронет, – сказал Гущин. – Даю слово. – Ну ладно, – Эсфирь вздохнула, она была взволнованна. – Вы сказали тогда. Но я все равно тревожилась. Это же подсудное дело. – Если вы позвали ее сюда, в их дом, значит, точно не верите в виновность Титова. – Нет. И никогда не поверю. – Вы осмотрелись там? Ну как, все на месте, ничего не пропало? – Все на месте, полковник. Ничего не пропало. И деньги на месте. И драгоценности Клавдии. – А что тайный сейф? Мои сотрудники его пропустили? – Никакого сейфа. Шкатулка. Клавдия особо не любила эти цацки. Она была равнодушна к таким вещам. Вика у нее все себе забрала, носила сама. Но все цело. – А что с ее завещанием, Эсфирь Яковлевна? – Классическая версия убийства, да? Завещание старой дамы. Должна разочаровать вас – Клавдия еще двадцать лет назад составила завещание и никогда его не меняла. Она завещала этот дом Вике. Квартиру в высотке Анаис. Ей же она завещала и права на «Зимовье зверей», как постоянный доход. Вике отходили права на ее детские стихи и сборники. Так что теперь это все выморочное имущество. Государству, наверное, отойдет. Она однажды мне сказала: у наших из Внуково – у «веселых ребят», у Любови Орловой, Утесова – все, все расточится в прах. Я тогда ей не поверила – молодая была, а точно, все прахом. По аллее пройдите через канаву из нашего «Светлого пути» до дачи Орловой – увидите сами. Старый забор и ржавая эмблема «Мосфильма». А за забором – руины. Все гниет и распадается в прах. Да и раньше-то… О, как же они кичились всем этим в «Московском писателе», в Серебряном Бору и на своей обдолбанной Николиной Горе! И тогда нам, советским нищим пролетариям, казалось – да, и правда, это почти сказка. Дача Орловой – голливудская вилла. Какая, к черту, вилла?! Нелепый деревянный дом с верандой наверху. Какие виллы в Голливуде, в Малибу, какое богатство, какая мебель, какой стиль. Какие сейчас дворцы и поместья построили все эти наши новые – олигархи, генералы, прокуроры, банкиры, их жены, их дети! А этот убогий советский самострой… Аляповатый ситец из Иваново в роли мебельной обивки и штор, такая дешевка! А какая здесь была жуткая канализация – советские уборные, крашенные вонючей краской, с толчками в желтых пятнах ржавчины – там у кого цепь на бачке болталась, а у кого и просто бечевка, как у одного здешнего поэта-песенника – «советской легенды». Потому что заменить унитаз в доме в те времена была целая история, ни черта ведь не купишь, все «доставали». И хлоркой эти наши уборные «Московского писателя» летом воняли, потому что здесь все же Внуково – не город, это дачный поселок. Нам тут снова говорят – мы и так никогда не жили особо богато. Да, мы, простые советские мураши-труженики, плебс, тогда довольствовались малым: единственная пара туфель, пока подметка не отвалится совсем… И пестовали в себе этот мазохизм – «особую советскую гордость». Но и они – советская элита – тоже жили по нынешним меркам как нищеброды. Но сами уверяли себя, что «имеют все, а чего не имеют, то достанут через связи»: нацарапают письмо-слезницу в ЦК, чтобы дали из спецфондов, выделили, обеспечили… Этакий самообман, постоянное вранье самим себе, дикая черная зависть, если сосед по даче получил с барского стола на несколько крох больше… Совковый шик… И все расточилось, развеялось как дым. Клавдия их презирала за это. Но, как видите, презрение от расточения нажитого и ее не спасло. Гущин слушал не перебивая. Потом спросил: – Вам она что завещала? – Свои дневники, полковник. Там много интересного. Если успею опубликовать, огребу деньги. На похороны уж точно мне хватит. – Там какие-то откровения, компромат? – Можно сказать и так. Но этому компромату уже полвека. Нет, из-за этого ее тоже не могли убить. Там все умерли. Дети уже умерли тех, на кого все эти бяки она собирала. А правнуки не станут мстить. Там сто пять толстых ученических тетрадей – ее дневники с сорок седьмого года. И все целы. «И снова все мимо, – подумала Катя. – За какую бы нить мы ни ухватились, все не то». – Она мне завещала и черновик своего знаменитого письма Сталину сорок восьмого года. – Эсфирь глянула с усмешкой на Гущина: – Литературный музей и два коллекционера уже звонили насчет него. Так что она обеспечила меня, моя дорогая. Теперь будете думать, что это я ее убила за наследство? Там сумма в два миллиона рублей. Это много или мало, по-вашему? – Для такого убийства – ничто, – сказал Гущин. – А это ее письмо Сталину… – О, я ждала все эти дни, когда вы об этом заговорите. В интернете прочитали, да?