– Нет. Я никого с ней не видел. – Может быть, звонила при вас подругам? – Нет. Нам было не до звонков, когда мы были вместе. – Вы ведь ездили к ней домой в «Светлый путь»? – Вы уже спрашивали меня об этом на кладбище. – И еще раз спросил. – Я был у нее дома всего три раза. – На ваш взгляд человека не постороннего, но все же – со стороны. Как они жили там, в доме? Вы мне в прошлый раз намекали на какие-то трения между Викторией и литсекретарем Кленовой. – Фамилии ее я не знаю. Вика звала ее Фира. – Так как они там жили – на ваш взгляд со стороны? – Жили-были, – Егор Рохваргер пожал плечами. – Женщины… пожилые… старухи. Эта их знаменитая Гранд Ма. Там все вертелось вокруг нее. – Вокруг Клавдии Первомайской? Егор Рохваргер кивнул. Он вспомнил, как очутился в этом доме… их доме впервые. Они приехали среди ночи на такси. Виктория была пьяна и весь путь до «Светлого пути» жадно ласкала его, залезая в расстегнутую ширинку джинсов, возбуждая его и без того твердокаменную плоть своей настырной алчной рукой. Они целовались в саду под яблоней. Жаркий август и ночью дышал духотой, источая почти плотское животное тепло от нагретой земли. Виктория провела его темным садом и открыла своим ключом дверь террасы, притулившейся позади большого дома. На террасе у белых старых двустворчатых дверей, ведущих в недра этой фешенебельной норы, она обвилась вокруг него как змея, и он взял ее, гася ее стоны поцелуями, и поднял на руки – тощая, пропитая, она и не весила-то ничего, понес на члене туда, куда она шептала ему, указывая путь… наверх по лестнице… В спальне она вся как-то сразу обессилела спьяну, расслабилась, и он уже делал с ней все, что хотел. С каждым новым разом, новой позой испытывая к ней – такой покорной и пьяной – неутолимый голод. Да, она возбуждала его собой всегда… до самой смерти… всегда… да и сейчас… А потом она уснула, уткнувшись лицом в подушку, которую только что кусала, когда он брал ее сзади, как сладкую распутницу. А он встал с ее кровати и тихо спустился вниз. Голый. Такой одинокий и до конца неудовлетворенный в лунном свете, что лился из сада через широкие окна. Он шел по темному спящему дому. Старухи-литсекретаря, о которой спрашивал его грубый полицейский, в ту ночь не было в их доме. Но вот другая старуха спала в своей постели. Он увидел ее с порога, когда тихо вошел в тот грандиозный кабинет, где было столько книг и пахло лекарствами и старческой мочой. Где-то далеко, далеко – не здесь, не там, не наяву, не в реале, а в темном сказочном лесу звери заблудились, мечтая найти то, свое единственное зимовье… в чаще мерцал огонек… если раздвинуть ветви, то можно увидеть костер, что горит в ночи, и вокруг него звери, звери… как в кукольном театре, в пьесе, которую он видел в детстве… Надо же, она это написала… Старуха с лысой головой кротко и безмолвно спала в своей столетней постели. Дыхания ее он не слышал. Но где-то все стучал, стучал по стволу ночной дятел… В костре треснуло полено, и в небо взметнулся сноп искр… Зимовье зверей… сказка детства… Он медлил в кабинете, не решаясь пересечь его и подойти к ней, к этой старой сказочнице… ее матери. Потом он повернулся и пошел на кухню. Здесь горел ночник. И на панели духового шкафа мигали цифры таймера. Он открыл холодильник. В горле у него пересохло. Он надеялся найти там банку пива или бутылку вина. Кто-то испуганно засопел у него за спиной. Он оглянулся. На пороге кухни из тьмы дома возникла толстая заспанная девчонка в розовой пижаме, с распущенными по плечам рыжими кудряшками, вся в веснушках. Она смотрела на него круглыми от изумления глазами. Пялилась на его вздыбленный возбужденный член. А потом за ее спиной возникла она – Вика в наброшенном на узкие плечи шелковом халате. Отпихнула дочь с пути и подошла к нему, все стоявшему у открытого освещенного холодильника. По-хозяйски обняла его, стараясь закрыть от дочери его пылкую наготу. – Иди отсюда. Иди спать. – Это твой любовник, мама? – Я кому сказала? Рыжая девчонка снисходительно усмехнулась – так взрослые смотрят на детей и их новые игрушки. – Не трахайтесь здесь, бабушку разбудите, – сказала Анаис. – Знаешь, мамочка, он, конечно, симпатичный парень, но… это просто комикс. – При вас у них дома случались конфликты? – Что? – Егор Рохваргер глянул на Гущина. – Конфликты между Викторией и Эсфирью, литсекретарем? Вы упоминали в прошлый раз. – Они спорили. Но мало ли, это же бабские дела. Эта старуха Фира права качала, Вика тоже права качала. И старуха наушничала ее матери. Та начинала орать. – А предмет спора? – Я не помню. Я же говорю – я был там у них всего трижды. И очень короткое время. – И все же постарайтесь припомнить хоть что-нибудь. Это важно. – Честно говоря, меня лишь Вика интересовала. – Егор Рохваргер снова пожал плечами. – А старухи… кому они нужны? – Но можно ведь почувствовать атмосферу – дружно в доме или тучи сгущаются? – А разве со стороны это возможно? Для этого надо в доме жить. – А Виктория вам не предлагала пожить у нее? – Этого ее мать никогда бы не позволила. Да нам это было и не нужно. Мы не хотели никаких серьезных отношений. Мы просто встречались. А ночевали порой у меня на съемной квартире. – Егор, их всех убили. Всех троих. И вашу Викторию тоже. Егор Рохваргер молчал. – Если есть хоть что-то, что запомнилось вам, вызвало… ну, пусть не подозрения, а дискомфорт… двусмысленность… странность. – Гущин внезапно сам начал волноваться. – Расскажите мне. Не молчите. – Нечего рассказывать. Ничего такого не было. А Викину смерть я оплакиваю, уж как умею. Вот, прихожу сюда, в эту дыру, в «Горохов». Здесь многие вещи мне о ней напоминают. Глава 24 Затмение – Мы от Рохваргера мало что узнали, Федор Матвеевич, – заметила Катя на следующее утро. – Ну, были там в доме какие-то неурядицы между ними, склоки. Это семейное, житейское. Чисто женское. И я не понимаю, почему эти вещи для вас сейчас так важны. Вот сейчас, в данный момент. Разговор происходил в кабинете Гущина, он с утра занимался накопившейся текучкой – дела управления уголовного розыска не могли ждать, и он погряз в бумажном море. Подписывал документы, читал и беспрерывно курил, наплевав на все внутренние главковские запреты на этот счет. Катя явилась к нему сама, как только пришла на работу. Гущин размашисто подписал какой-то документ. Не ответил. Катя решила зайти с другой стороны. – Вы сильно похудели. Я не видела, чтобы вы что-то ели с тех пор, как мы обедали в ресторане с вашим приятелем-адвокатом. Вы изводите себя. Смерть Ивана Титова ужасна, трагична. Но она точит вас как червь. И я… я хочу, чтобы вы… ну, хотя бы на время прекратили казнить себя, перестали об этом думать. Федор Матвеевич, я ведь, может, больше вас в его смерти виновата. Но я… я вот такая черствая, черт… Я себе об этом думать просто запрещаю. Он поднял на нее глаза от документов. Он и правда сильно похудел за эти дни. – А о чем ты думаешь? – О вас. Тогда там, в «Аркадии», была такая ситуация. И вы поступили абсолютно правильно в тот момент. И не загнали вы… мы… его как псы! Пусть его мать говорит что хочет, но я ей скажу: тут две правды. Ее против нашей. – Правда плюс правда равняется смерть. – Федор Матвеевич, я вас умоляю. Я не знаю, как сказать. А когда вы к краю обрыва подошли, я… Я вас умоляю! Пожалуйста. Ради нашей дружбы. Она опустила голову низко. Не надо, чтобы он видел сейчас ее лицо, потому что…