Гущин сказал это без всякого пафоса. Просто. И страшно. – Ты лучше уйди от двери. И умолкни, – ответил Черный Лебедь. – Я диктата не принимаю. Шум за дверью. Топот. Голоса команд, громче, громче… Неужели штурм? Они решились? Но нет, все стихает… И Черный Лебедь – он сел на пол перед самой дверью близко к Кате. – Я хочу подумать! – крикнул он вдруг. – Мне нужно время подумать! А потом он наклонился к ней и шепнул: – Журналистка, да? – Да. – Истории разные пишешь? – Да. – Хочешь услышать мою историю? Или тебе хватит за глаза того, что ты в лапах маньяка? – Ты не маньяк… ты хуже… что ты наделал? – Катя покачала головой. – Мы об этом поговорим. Сначала ответь – почему не взяла пистолет, не стала стрелять? – Ты же не стрелял в меня там, на даче в «Московском писателе». Боялся промазать? Ты стрелок плохой, Лебедев. Мог их всех своей саблей… чище бы вышло и наверняка… Но тебя бы по этому следу сразу нашли. Поэтому этот самодельный ствол, да? Его не капитан- наркоман из Нацгардии тебе продал? – Он самый. Только это уже почти конец истории. А хочешь знать, как все было в самом начале? – Да, хочу. Я хочу, – Катя кивнула и заорала сама во всю силу своих легких и глотки. – Пожалуйста, дайте ему время на раздумье! Я здесь! Я жива! Со мной все в порядке! Федор Матвеевич, со мной все в порядке! Скажите им, никакого штурма! Он сидел, выпрямив спину, расправив плечи. И шрам его был виден. Катю сейчас тошнило от этого шрама. Но она должна была выслушать его. Узнать все, перед тем как их… как они здесь… Умрут. – Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. И мы остались с отцом одни, – сказал Черный Лебедь. – А в тринадцать лет, когда мальчишки меняются, я вдруг стал очень красивым. Откуда что взялось. Отца это бесило. Он говорил, что я стал смазливый, что я вырасту черт знает кем, если он… если он не принудит меня быть мужчиной. Все было – бокс, карате… я ходил весь избитый, в синяках, потом началось спортивное фехтование. Это мне нравилось. Отец и сам хорошо фехтовал. У него были наградные офицерские сабли. Он меня в лес возил и там показывал уже по-настоящему все. Как в бою. Я к шестнадцати годам стал здоровый такой, выглядел старше своего возраста. Девчонки на меня смотрели, а я ни с кем даже не поцеловался ни разу. Некогда было. Я учился как проклятый – хотел в университет поступить, думал, если поступлю – отец этого у меня уже не отнимет. Он ведь решил меня в армию, в военное училище определить. А я сопротивлялся. Его тогда должности лишили, и он злой был на весь мир, пил сильно. Истру, учебный центр выбрал перед пенсией, чтобы дачу нашу можно было приватизировать. Тогда дачи генеральские все в собственность обращали. Мы только поэтому тогда в Истру из Москвы переехали. А до этого он женился. Мне было пятнадцать, когда он привел в наш дом ее – свою жену. Она погоны носила, этакая боевая подруга. И была намного моложе его. Бойкая баба… Она за первого замкомандующего выходила, за генерал-лейтенанта, а оказалась вдруг на задворках в гиблой учебке рядом с пьяницей… без пяти минут пенсионером. Она из-за этого психовала. Отец мой ее уже не интересовал больше. Но и других подходящих не было – офицерье-алкаши в учебке. И тогда она обратила внимание на меня, шестнадцатилетнего парня. Он помолчал. – А я был такой девственник-недотрога. Учеба да спортзал – все, что я видел. Фехтование, романтические мечты… В кино ходил на боевики, как все пацаны, но привлекали меня там не драки, а поцелуи… Ну, когда он и она вместе… Я всем этим грезил… Что-то вроде фетиша… Поцелуй… Как я встречу прекрасную девушку, и она… будет нежной со мной. А то ведь меня все били в этих разных спортивных залах и в отцовской учебке – я туда на спарринг ходил с солдатами… спецназ хренов… Он смотрел куда-то мимо Кати. Хотя рассказывал свою историю ей. – О том, что она – жена моего отца – хочет меня, я и помыслить не мог. Я лишь начал замечать, что от нее очень сильно стало пахнуть духами, даже дома. Но я домой только вечером являлся, из школы сразу шел в спорт-зал или в часть – фехтовать, драться. А потом наступило это лето. Отец пил как проклятый. Мачеха моя стала одеваться в короткие шорты, как девчонки, мои ровесницы. А потом сбежали те дезертиры из части. И отца и все командование срочно вызвали в учебную часть, там тревогу объявили, казарменное положение даже для руководства. В тот вечер я бегал в лесу долго, купался. Явился домой весь мокрый. Пошел в душ, скинул все с себя, ждал, пока колонка нагреет воду. Ванная и не запиралась у нас – это же дача, пусть и с удобствами. Я был голый, а она вошла ко мне – в таком коротеньком открытом сарафане. Она даже мне ничего не сказала – просто прижалась ко мне грудью и начала меня сразу лапать. Я опешил, растерялся, оттолкнул ее. И она ударилась бедром о ручку дверную. Усмехнулась этак, задрала юбку сарафана – на ней не было белья. И показала мне: «Дурачок, синяк же будет. Я вот сейчас пойду на кухню и ударю себя разделочной доской здесь и здесь, – она показывала на свои ляжки, – и появятся багровые синяки. И я скажу твоему отцу, что это ты сделал мне, когда приставал, когда хотел меня трахнуть в ванной». Она вновь скользнула ко мне, как змея, и шепнула: «Ну, не будь таким гадким мальчишкой, расслабься, это же так сладко… Руки назад… вот… и по стойке «смирно»… Интересно проверить, насколько тебя хватит, прекрасный задира…» Она забрала меня в свои руки, схватила за член и начала меня… Она насиловала меня. Она меня там изнасиловала в этой ванной! Она обращалась со мной, словно я был манекен, робот. Я стоял перед ней, сцепив руки за спиной, а она все продолжала. Словно эксперимент проводила, сколько я в ее руках… – Черный Лебедь умолк. – Весь липкий, залитый спермой… Уже было больно, а она все не прекращала, не отпускала меня. И я все извергался, как вулкан. Когда женщин насилуют, что они чувствуют? Некоторые, говорят, даже против воли испытывают наслаждение вместе с болью. Я умирал там в ее руках. Я мог, наверное, прямо там ее убить, шарахнуть башкой о стену. Но я этого не сделал. Я стонал, я пылал… А потом я выдохся. И она оттолкнула меня и ушла. А я включил душ и стал смывать с себя… Грязный, липкий… изнасилованный развратной бабой парень – кому сказать? Женой своего отца, мачехой… Униженный. И вместе с тем распаленный. Потому что весь этот стыд и позор был как пламя. И я уже полыхал… Вот так со мной было в самый мой первый раз. Это вместо поцелуев, о которых я грезил… В наступившей тишине Катя услышала далекую сирену, но вот и она смолкла там, за стенами. В «Аркадии»… – Я ушел наверх к себе в комнату. Хотел одеться и уйти ночью из дома. Но она словно знала, что я попытаюсь сбежать. Она опять явилась ко мне. В одной шелковой комбинации… Она выпила до этого на кухне и опять облилась духами. Надушилась, наверное, думала, что это меня привлечет. Глянула на меня: «О, да мы уже опять готовы… Если ты сейчас такой, кому-то счастье привалит, когда повзрослеешь. Только я-то тебя никому уже не отдам». И она снова схватила меня там, а я и не сопротивлялся ей. Я уже не мог. Она вела меня вниз в спальню, как племенного быка ведут на случку. И там, в их спальне, она снова начала меня насиловать, мастурбировать – она словно одно это признавала. Абсолютная доминанта. Что хочу, то и делаю с ним. А он как раб… руки назад, по стойке «смирно». Но я… уже плохо соображал в тот миг. И не мог уже сдержаться. Хотел доказать ей, что я… что я тоже могу. Я толкнул ее на кровать и прижал, я оказался сверху, а ей словно этого и надо было – почти сражение в постели, схватка… Она застонала, когда я ее взял, и закричала. А я… я опомнился лишь в тот миг, когда она вдруг наотмашь ударила меня по лицу, а до этого ведь стонала так сладко… И вдруг ударила и начала бить кулаками. А она в этот миг увидела отца в дверях спальни – он неожиданно вернулся среди ночи и застиг нас. Она кричала ему, что это я, скотина, что я на нее напал. Отец налетел на меня и схватил за шею, чуть голову мне не оторвал, стащил с нее и ударил, повалил на пол и стал меня бить ногами – в пах, по лицу, в грудь, а потом просто топтал меня ногами в этих своих тяжелых ботинках. Растоптал меня. Поволок на кухню, открыл дверь в подвал и швырнул меня – голого, избитого – с лестницы вниз. Крикнул, что там веревка в подвале и лучше мне самому повеситься там. Потому что он не потерпит ни меня в своем доме, ни моего семени в ней. Это он мне сказал – своему сыну – в мои шестнадцать. Катя смотрела на него. Как он пытается казаться спокойным, бесстрастным, рассказывая все это. Такие вещи мужчины не говорят никому – ни любовницам, ни матерям, ни женам. Глубинное… интимное… страшное… плотское, сокровенное, тайное, но живое и ненасытное как червь, гложащий изнутри всю жизнь. Никому этого не рассказывают они – таких вещей. Никогда. Возможно, лишь тому, с кем предстоит вместе умереть очень скоро. И все будет похоронено. Весь этот кромешный ужас. – Но я не хотел искать веревку в том вонючем подвале, – сказал Черный Лебедь. – Я испытал такой гнев там… Я не узнавал себя. Я лежал на полу весь избитый, голый. Раздавленный, оболганный, униженный… А потом я встал. Эта чертова дверь – я ее выбил, я сорвал ее с петель. Схватил на кухне топор и ворвался к ним. Была уже глухая ночь, и они спали вдвоем – он на ней, в ней… Он был вдрызг пьяный, он даже не успел обернуться. Она проснулась и завизжала, когда я его ударил топором. И еще раз. А потом ее. Лезвие ей лицо рассекло и череп. Тихо как за дверью… словно все когорты ушли… – Я их убил. – Это состояние аффекта, – прошептала Катя. – Ты был в состоянии аффекта тогда. Несовершеннолетний. Она тебя домогалась. Тебя бы не осудили, если бы ты все рассказал сразу. – Я тогда не знал таких слов. Я знал одно – я убил отца и ее, эту шлюху… И в тюрьму я не хотел. Когда я пришел в себя, начал думать. Нашел в подвале среди хлама старые солдатские сапоги. Надел трусы, надел сапоги. Забрал что нашел ценного – деньги, мамины украшения золотые… Раскидал вещи. В спальне и на кухне и так был разгром, когда он бил меня и волок в подвал. Я забрал топор и вышел из дома. Снял сапоги. Разбил окно в подвале снаружи – там такое было подслеповатое оконце у самой земли. Я пришел на берег реки. Засунул то, что взял ценного, в сапоги и бросил их в воду. Потом я взял топор и порезал себя здесь, здесь, здесь… Но это все было несерьезно. Я подумал – мне поверят лишь тогда, когда у меня будет на теле такая рана, что всех ужаснет. И они скажут – да, это дезертир его так… Так бьют, когда хотят прикончить. И я взял топор, размахнулся и ударил себя. Клянусь, мне в тот миг было все равно – останусь я жив или умру. – Я знаю. Но ты же выбросил топор. Это было последнее, что ты сделал, перед тем как… умереть. Он глянул на нее. На его губах появилась улыбка. И ей снова стало страшно. Он мертвый… он давно уже мертвый… только мы все этого не замечали… – Я и представить не мог, что там, на берегу, в ту ночь меня мог кто-то видеть, – сказал он очень тихо. – Что были свидетели. Что они видели меня. А потом она меня узнала… Через столько лет я попался ей на глаза опять. Стечение обстоятельств. Тишина за дверью… Возможно, там, снаружи, они слышат их голоса… Возможно, считают, что я пытаюсь уговорить его сдаться полиции? – Это случилось четыре месяца назад на вечере в честь юбилея нашего богатого клиента. Я не хотел ехать, но партнеры по нашей нотариальной фирме были все в разъездах за границей. И мне пришлось идти туда. Сестра этого толстосума когда-то пользовалась ее услугами… Оккультный орден. И решила пригласить ее по старой памяти – сейчас ведь снова они все обращаются тайком к астрологам, экстрасенсам, колдуньям. Гадают на кофейной гуще, что будет с ними и их деньгами… Вечеринка проходила в ночном парке богатого поместья на Николиной Горе, где были накрыты столы для фуршета. Герман Лебедев в черном смокинге стоял в стороне и разглядывал гостей. Пил коньяк. И вдруг кто-то сзади коснулся его плеча. Он обернулся. Перед ним было странное создание, закутанное в дорогой муаровый палевый палантин. Брюнетка, почти старуха – так ему показалось сначала. Лишь потом он понял, что эта женщина преждевременно состарилась. Ее словно пригибал к земле горб, который не могла скрыть дорогая шаль. Худые руки в перстнях и массивных серебряных браслетах, рот накрашен яркой помадой. Она щурилась и улыбалась ему, словно старому другу. – Как ваша рана на боку? – спросила она низким, прокуренным, но глубоким и проникновенным голосом. – Неужто зажила? – Простите… что? – Рана вот здесь, – она протянула руку и указала на его бок. – Вы ударили себя так жестоко тогда на берегу… а топор ваш был такой острый… Смерть в муаровой шали, горбатая смерть глядела ему прямо в глаза, облизывая языком ярко накрашенные помадой губы. Та, что упустила его в юности, но настигла сейчас… – А вы возмужали, превратились в мужчину. Но я вас узнала. Такое лицо невозможно забыть. Редкая красота, мужественность… Даже через много лет вы узнаваемы. Я думала, вы умерли, а вы живы. – Горгона оглядывала его с ног до головы. – Вы обеспеченны, успешны. – Я не понимаю… – У вас сейчас такое лицо, словно вы увидели что-то потустороннее, – она усмехнулась. – Но я не дух тьмы, я лишь их проводник порой… А вы… что же вы такое, Герман? Видите, я узнала ваше имя здесь у гостей, порасспрашивала о вас, после того, как увидела и узнала. – Кто вы такая? – Я вам скажу. Я думаю, нам с вами надо кое-что обсудить приватно. Знаете, мне всегда было интересно, все эти долгие годы: а что же случилось на берегу Истры той июльской ночью? Этот удар топором… Мне всегда казалось, что у этой драмы была какая-то прелюдия, возможно, тоже трагичная, а? Нет? Или да? Демоны? Демоны ночи? Что же вы молчите? Мы видели вас тогда ночью. Но мы никому ничего не сказали, потому что сами тогда попали в страшную передрягу и едва не сели в тюрьму. Так что я сохранила все это в тайне. Но я испытываю сейчас великое искушение покопаться во всем этом детально, узнать, навести справки там, в этой Истре, спросить у демонов… Что, интересно, я узнаю? Или, может быть, вы, как человек умный и богатый, удержите меня в границах моего любопытства? – Да, – сказал Черный Лебедь. – Нам надо с вами это обсудить. Я готов… это обсуждать. Все ваши условия. – Я в тот первый раз откупился от нее, от этой Ангелины Мокшиной, – сказал Лебедев Кате. – Заплатил. Но и я, и она знали, что это лишь первый взнос. Меня жгло, как каленым железом: она сказала тогда «мы вас видели». Значит, был кто-то еще, кто знал. Пока она тратила мои деньги, я ринулся на поиски. Выдернул этого нарика – он, этот мент, был мне знаком, я пользовался его услугами раньше в интересах нашей фирмы, он за деньги оказывал услуги типа детективных – кого-то разыскать, кого-то выдернуть, припугнуть. Я с Истрой не порывал связей в этом плане… Он за плату нашел дело в архиве, сказал, что его вел когда-то его отец, тоже служивший в органах. От него я узнал фамилии двух других – подруг Мокшиной. О матери Виктории Первомайской – детской писательнице – много писали в связи с ее столетием. Все было в открытых источниках. Третью мне пришлось долго искать, но я нашел ее через Викторию – они, оказывается, все еще общались. А Мокшина опять мне позвонила и потребовала еще денег – мол, врачи, процедуры, подорванное здоровье… Я согласился, сказал, что хочу даже открыть счет на ее имя в банке. Нужны реквизиты и нотариально заверенная доверенность. Она клюнула, сказала, что лечится в санатории в Пушкино. Предложила приехать туда. Я изучил окрестности. Там такие глубокие карьеры – то, что нужно. Мы встретились в парке санатория после ее процедур. Я ее оглушил, затащил в машину и привез в лес. И там уже мы поговорили с ней по-другому. – Ты ей руку сломал, пальцы, сведений от нее все добивался, пытал ее. – Катя знала – не следует ей такого говорить ему, когда у него в руках клинок. – Я просто не рассчитал силу. Я не хотел ее калечить, я ведь ее убить собирался. Стереть. С рукой – это случайность, – он смотрел на свой стиснутый кулак. – Она мне все там выложила. Про них – про Викторию и Гобзеву. Виктория была с ней на берегу. Гобзевой они тогда ничего не сказали – Горгона уверяла меня, но я ей не верил. Пусть она давно с ними не общалась, но Виктория могла ей рассказать про парня с топором. Я не верил и тому, что Горгона видела все той ночью, я подозревал во всем этом какой-то подвох, но она сказала мне, что у нее природный дар – она видит в темноте, как хищник… Она умоляла меня отпустить ее, клялась, что никогда меня больше не потревожит, прекратит шантаж. А я свернул ей шею. Привез к карьеру и сбросил с обрыва. А перед этим обыскал тело, забрал ее мобильник. Там не было телефонов тех двоих. Она и правда с ними не поддерживала отношений. Ну, потом настал черед этого капитана. Я у него вместе с делом из архива за деньги попросил достать оружие, ну, самодел. У них там этого добра полно, они знают, где приобретать. Объяснил ему – мол, на фирму нашу адвокатскую наезжают, надо припугнуть кой-кого. Он мне позвонил, сообщил, что достал ствол. Я его не мог оставить в живых. Его отец вел то дело, и он сам его прочел, значит, знал. Если бы до него дошли сведения о гибели Мокшиной в карьере, он бы связал как дважды два ее смерть со мной. И это был бы камень на моей шее пожизненный, шантажист номер два, ему же наркота требовалась постоянно. Мы встретились тоже в парке. Он мне ствол показал, забрал деньги. Пока он объяснял, я ему косяк раскурил. Он расслабился совсем там, в машине, а я прикинулся дураком таким – мол, с оружием совсем не дружу. И он достал тогда свой табельный. Он его с собой возил по старой оперативной привычке, хоть это и нарушение. Я восхищался – да, это вещь, это не самопал. И взял его, словно рассмотреть хотел. А он травы так накурился, что отдал мне его легко, еще смеялся. Я ему выстрелил в висок. Остальное дело техники. Суицид наркомана. Я искал третью – эту Гобзеву. А к Виктории Первомайской сам решил не лезть. Она же видела меня, хоть и способностями такими не обладала, как Горгона, но все же могла меня узнать с ее слов. По телевизору много болтали о ее матери, что они живут в этом знаменитом поселке, про семью упоминали. Я навел справки и узнал, что ее внучка Анаис – внебрачная дочка одного типа, который недавно умер… богач из Ниццы… Я им домой позвонил от имени его юристов, сказал, что отец оставил ей именной платиновый оплаченный сертификат на посещение «Аркадии». И в наш клуб я отправил мейл от имени их фирмы, чтобы ее приняли. А сертификат я сам приобрел через перекупщиков, замел там все следы. Я подумал, что, если внучка будет у меня на глазах в клубе, я к матери сумею подобраться, не афишируя себя. Я так считал. Ну а потом… потом я… ПАУЗА. – Потом произошел тот случай с Иваном Титовым, когда ты защитил Анаис, – сказала Катя. – И долго, очень долго ничего не происходило с ними… Два месяца минуло после убийства Горгоны и капитана. А ты их не трогал. – У Мокшиной и этой третьей не было никого. А у Виктории были мать и дочь, – Лебедев смотрел мимо Кати. – О старухе много писали, все, все вытаскивали на свет. Дочь могла ей рассказать. И эту историю тоже бы вытащили, сделали бы достоянием прессы. Я не мог этого допустить. И Анаис могла знать об этом… от матери, от бабки… Но я… я тогда просто не мог… – Чувство к Анаис. Не говори, что его не было в тебе. Не лги сам себе! – Чувства… даже сильнее, чем я думал… я не справлялся с этим… Она, Анаис… так у нас с ней вышло неожиданно для меня… Я дал себе слово, что она не пострадает. Что с ней ничего не случится. Они вновь оказались в какой-то нереальной звенящей тишине. Кате, обессиленной, оглушенной, терзаемой страхом, духотой, неизвестностью, казалось, что они вообще переместились в какое-то иное измерение. Снова в Зазеркалье? Эта тишина за дверью не сулила ничего доброго. Катя боялась думать о том, что грядет.