– Пошел за кофе. – Не хотите ничего мне сказать, пока мы одни? – Нет. – Тереблю в руках край ветхой простыни. – Я упала. – Да, вы говорили. А синяки на вашей руке – от того, что брат вас поднимал… У доктора усталый голос, как будто он слышал подобное тысячи раз. Вероятно, так и есть. «Случайно налетела на дверь», «поскользнулась в ванной». Аргументы столь же неуклюжие, как, например, «отек на шее – из-за того, что я громко пела». Якобы лучшего вечера у меня не было за всю жизнь. Пожалуйста. Не надо. Я не хочу. – Почему нельзя заявить в полицию и выяснить, что произошло? – спросил Бен, когда я умоляла его солгать врачам и заполнить пробелы в моей сфабрикованной истории. – Я просто хочу домой. – Если у тебя сотрясение, одной оставаться нельзя. Бен послал сообщение Крисси, узнать, как она, не упоминая мое состояние; я не хочу ее волновать. Она ответила, что ночует у мужчины. Я не удивилась. В последнее время она часто пропадала по вечерам. Извинилась, что вчера так меня и не нашла, решила, что я поехала домой с Юэном. – В любом случае все позади. Я просто хочу забыть. Бен понимает. Мы однажды уже поверили полиции, а нас обманули. Обещали, что все будет хорошо. Какое там… Не желаю снова переживать подобное. Не хочу, чтобы Бен опять через это проходил. Суд разрушил нашу семью. А еще, если честно, не хочу рисковать: полиция может допросить моих друзей, и тогда Мэтт узнает, что я ходила на свидание. Однако голосок внутри нашептывает: если Юэн меня изнасиловал, то может снова на кого-нибудь напасть, и надо заявить полицию. С другой стороны, когда я регистрировалась в приложении знакомств, у меня не потребовали адрес, следовательно, у Юэна – тоже. Сомневаюсь, что полиция его вычислит. – Брат сказал, вы упали, – снова заговаривает доктор. – Но вы не помните. Вам не кажется, что, возможно… – Да, я упала, – категорично повторяю я. Доктор вздыхает, и я чувствую, как от него волнами исходит неодобрение. Он начинает опять, резче. – Ну если вы настаиваете… Подумал, вам будет интересно узнать, что в моче у вас ничего не обнаружено. Наркотиков нет, хотя это не означает, что вы ничего не принимали. Рогипнол можно зафиксировать в течение семидесяти двух часов, гамма-гидроксибутират – двенадцати, но это примерные рамки. С того момента, когда вам могли что-то подмешать, прошло минимум двенадцать часов. Понимаете? Вдруг именно это было причиной вашего «падения»? – А остальные анализы? Лица… Ваше лицо. Вы говорите, мы уже разговаривали. Я вас не помню. Мои слова невнятны, в голосе – слезы. – Как раз хотел сказать про КТ. Есть отдельные повреждения и кровоизлияние. – О господи… – натягиваю простыню. – Я показал снимок хирургам. Оперировать мы не будем. Есть некоторая патология в височной доле правого полушария, в затылочно-височной извилине. Он делает паузу, будто это должно все прояснить. – И что? – В моем голосе слышится истерика. – Пока рано говорить, и я не могу ставить диагноз, миссис Тейлор. Затылочно-височная извилина координирует систему, которая отвечает за способность распознавать лица. Возможно, травма головы привела к потере этой способности. Скажем больше после МРТ. Опять тяжело, словно меня придавило плитой. Душит непонятная медицинская терминология. – Старайтесь не волноваться. – Берет мое запястье и меряет пульс. – Но я поправлюсь? Это временно? Корябает на бумажке что-то неразборчивое и отводит взгляд. – Старайтесь не волноваться. Меня оставили в стационаре для наблюдения и отдыха, и, по-моему, отчасти как любопытный случай. Сегодня после обеда вокруг моей кровати сгрудились интерны. Глазели, точно в паноптикуме. «В самом деле себя не узнаете?» «Серьезно? Если я уйду и вернусь через пять минут, вы меня не узнаете?» От стыда щеки у меня пошли розовыми пятнами. Несмотря на гудение в голове, синяки и боль в теле, я отчаянно хочу домой. Уже думаю о завтрашнем дне. Гадаю, кто заменит меня в доме престарелых. Я обожаю свою работу и своих подопечных: миссис Торн и ее безграничный запас шоколада с мятной начинкой, мистера Линтона с его каламбурами. Кто в обеденный перерыв объявит номера бинго, если я не приду? Бен заталкивает в пакет одежду, в которой я приехала – больничный запах въелся в ткань, – и отправляется домой за моей пижамой и зубной щеткой. Я отворачиваюсь к стене, сжимаясь в комочек. Наверное, я задремала, потому что следующее, что различаю, – скрип тележки на колесиках и звон посуды. – Налетайте, Эли! – произносит голос с мягким уэльским акцентом. Я его уже слышала. Долю секунды внутри трепещет надежда. Быть может, худшее позади и кошмар этого бесконечного дня закончился? Поворачиваю ноющее тело. Медсестра с улыбкой продолжает: – Печеный картофель с сыром и тушеная фасоль с салатиком – сразу станет легче. Как вы? Получше? Страдальчески мотаю головой. Я не узнаю ее лица, только акцент. – Все будет хорошо. Ваш брат скоро вернется, а в своей одежде всегда приятнее. Куда лучше, чем больничная роба с прорехой на заду. – Она неуклюже наливает мне воды. Еда на тарелке холодная и неаппетитная. Мелкая картофелина с бледной кожурой, явно из микроволновки, не темная и зажаристая, как я люблю. Затверделый расплавившийся сыр, горка консервированной фасоли и несколько поникших листиков, имитирующих салат. Пищу я узнаю, но сомневаюсь в реальности того, что вижу. В детстве мама раскладывала на бабушкином серебряном подносе мелкие вещицы, и мы их запоминали. Она называла это игрой бойскаутов. Накрывала поднос красным клетчатым полотенцем, и мы с Беном морщили лоб, считая по пальцам: точилка для карандашей, булавка, мандарин. Я ничего не забывала, память у меня всегда была отменная, а Бен помнил не то, что видел, а желаемое: шоколадный батончик, монетку в один фунт, карточку футболиста. Я часто специально путалась, чтобы он выиграл, однако всегда, всегда знала, что на самом деле лежит под кухонным полотенцем. Сейчас я снова проверяю себя, закрывая лицо руками и медленно считая до десяти. Когда открываю глаза, накатывает облегчение. На тарелке по-прежнему печеная картошка, сыр и фасоль, и это хороший знак. То есть всякий раз, как я отворачиваюсь, меняются только лица. Если проблема в чем-то одном, ее легче решить, верно? Хватаюсь за эту мысль, вцепляюсь в нее как в драгоценный приз. Так держала когда-то десятицентовую монетку, полученную за второе место. Лучше верить, что способность распознавать лица все-таки вернется. Иначе, если Юэн напал на меня и снова придет, я его не узнаю. И всю жизнь проведу в страхе. Среда Глава 5 Бен сидит слева. Сегодня он должен был ехать в Эдинбург. Он исполняет обязанности заместителя директора в маленькой, но стремительно растущей сети отелей. Хотя головная контора здесь, брат мотается в командировки по всей Великобритании. – Не хочу, чтобы у тебя были неприятности. – Ты думаешь, я брошу тебя в таком состоянии? Одну? – обиженно отвечает он. Врач ограничил посещения членами семьи. Я слишком расстраиваюсь, когда не узнаю лица. Нас всего трое. Я сразу поняла, что войти в больницу для тети Айрис будет нелегко, и сказала ей не приезжать; тем не менее, хоть и глупо, я расстроилась, что она не приехала, и пытаюсь не вспоминать, как она подводила нас в прошлом. Мы были детьми. До сих пор рвется сердце… Бен – мой единственный посетитель, и я переживаю, что все легло на его плечи, и он чувствует, что обязан быть со мной днем и ночью. Он вымотан и раздражен. Пахнет ментолом – снова курит. В тяжелой ситуации он всегда берется за сигареты. Думаю, больничный запах навевает на него воспоминания, хотя он был тогда совсем маленьким. Джулс, моя лучшая и старинная подруга, и ее двоюродный брат Джеймс, с которым они живут в одном доме, прислали открытку и огромный красно-белый букет – он занимает на тумбочке столько места, что некуда поставить кувшин для воды. Еще здесь карточки от мистера Хендерсона, моего старого соседа, и Мэтта. Я сто раз перечитывала его записку, глядела на слово «целую», выведенное округлым почерком, и гадала, что он имел в виду. Нервы на пределе. Сегодня я получу ответы на свои вопросы, и я рада, что Бен рядом. Боковым зрением вижу, как он сжал руки на коленях, которые подрагивают под одному ему слышный ритм. Прямо передо мной, поворачиваясь туда-сюда в кресле, разместился доктор Сондерс, невропатолог, на которого я возлагаю надежды. Я не смотрю прямо ни на него, ни на Бена. Мой взгляд сосредоточен на столбе солнечного света, протянувшемся по крапчатому линолеуму. – Эли ничего не помнит про ту ночь. Да, Эли? – переспрашивает Бен. – Да. Невозможность вспомнить обескураживает, хотя в каком-то смысле это облегчение. Однако всякий раз, как я задумываюсь, что же все-таки произошло, – а бывает это часто, – на шее у меня затягивается удавка паники. Ничего, доктор Сондерс меня подлечит, я вернусь домой, на работу, и станет легче. – Ваша сестра при падении сильно ударилась головой. Оба говорят так, будто меня здесь нет. – Память вернется? – спрашивает Бен. – Возможно, но без гарантии; если и да, не факт, что полностью. Вам еще очень повезло – церебральный шок вполне мог привести к летальному исходу. Кресло снова поворачивается. Вправо, влево… Подавляю порыв схватиться за подлокотники и остановить его. Я больна, сердита, испугана. Какое уж тут везение? В голове снова стреляет. Стискиваю зубы. – Мы уже обсуждали ваши КТ и МРТ. Есть основания полагать, что удар и необычное повреждение мозга привело к нарушению функционирования височной доли, отвечающей за распознавание лиц. Как следствие, вы никого не узнаете. Если не возражаете, я хочу провести еще несколько тестов, Эли. Оценку когнитивных способностей. Ничего сверхсложного. Последнее, чего мне хочется, – это новые тесты, но чем скорее он поставит диагноз, тем скорее меня вылечит. Я киваю, и комната снова плывет от подступившей тошноты. – Ты уверена? Ты такая бледная. – Бен пожимает мне руку, сплетая свои пальцы с моими. Я благодарно улыбаюсь, однако улыбка тает, едва только вижу его чужое лицо: рот, нос, глаза. Высвобождаю руку и вытираю ладонь о халат. Злость вспыхивает внезапно. Я вскакиваю и принимаюсь расхаживать по кабинету.