В руках у него оказалась бутылка. Вино с неизвестным мне названием. Он извлек пробку, разлил по бокалам. - Со свиданьицем, - сказал, улыбаясь, - сколько зим... Мы чокнулись. Пока пили, девушки принесли обед. Салат, мясо и вдогонку ему, когда я уже успел уполовинить порцию, горячий суп с фрикадельками. - Ты опять куда-то торопишься, - сказал Вася с укоризной в голосе. - Суп любит, чтобы его ели вперед жаркого. Кроме того, неспешная еда способствует умеренности. - Знаю, - сказал я. - И хорошему пищеварению, - продолжал он. - Для долгих лет здоровья и жизни в конечном счете. - И накануне светопреставления ты говоришь о долголетии? - Интересуешься? - Зачем тебе понадобилась эта затея с концом света? - О! - он улыбнулся радостно. - Я ждал, что ты спросишь. И ответ есть у меня. Но выпьем сначала. - Он наполнил бокалы. - Выпьем за наше здоровье, долголетие и конец света шестого сентября. Мы выпили. - Ну же, - поторопил я. - Спрос рождает предложение, - сказал он спокойно. - Людям нужно это. И не я один, кстати, предлагаю, пройди по улицам, увидишь. Время, что ли, такое... Но мой конец света, видимо, лучше других. - Так ведь по сути выходит обман? - попробовал я возразить. - Все относительно, - сказал Вася. - Мы ведь живем в мире иллюзий: майя, как говорят индусы, или авидья - созвучно, кстати, русскому "неведению" и со-смысленно. Ты это знаешь прекрасно, в одну школу ходили. И знаешь тоже, что не истина или ложь сами по себе имеют значение... не то, что мы называем истиной или ложью, - поправился он, - а только правильное их осознание. Ведь что такое конец? Не более, чем выделенный момент времени, до пределов которого мы мыслим свое существование. Можно говорить о определенности этого момента, его осознанности и, так сказать, перспективе. Человек чаще всего не знает своего часа и не склонен задумываться о нем - не говорю уже, чтобы правильно его осознать. В перспективе же он имеет "полное ничто" атеиста, либо "тот свет" верующего с его раем и адом, при этом обе альтернативы фактически неотличимы ввиду нулевого уровня осознанности. Но - заметь это - с какой-то точки зрения именно неизбежность конца является необходимым условием, придающим жизни стимул и смысл, обеспечивающим, так сказать, напряженность человеческого бытия. Попробуй представь человека бессмертным, и ты увидишь, что значимость текущего момента его жизни умаляется до нуля на фоне бесконечности существования в целом. И наоборот, если момент конца имеет место и маячит впереди подобно неодолимому столбу или, скорее сказать, стенке, наши обращенные в будущее намерения и планы ударяются об эту преграду и не растекаются в беспредельность, а как бы возвращаются обратно и остаются при нас, наполняя текущий момент значением и смыслом. Понимаешь меня? - В общих чертах понимаю, - сказал я. - И жизнь можно представить как некое бьющееся эхо в объеме между двумя стенками - рождением и смертью. Как звук в барабане, резонирующий после удара... - он стоял уже, говоря эти слова, опирался на стол руками, словно выступал с кафедры. Потом стал ходить по комнате. - Качество человеческой жизни, - говорил он, - в плане ее значимости и смысла, как мы можем понять, впрямую определяется мыслимым моментом конца - его определенностью, осознанностью и перспективой. А эти три аспекта или параметра разнообразно варьируются, диктуемые культурной традицией, религией или... может быть, словом учителя. Здесь множество вариантов мы имеем: римское memento mori, и "смерть за левым плечом" у Кастанеды, и буддийский круговорот сансары, который - если осознан - равнозначен бессмертию и точно так же низводит к нулю ценность жизни, и христианский день судный с абсолютно неопределенной датой: бодрствуйте, так сказать, и будьте готовы. Заметь, что в христианской традиции у нас имеется два финальных момента: индивидуальный - малая, так сказать, смерть и всеобщий конец света, и они в определенной степени конкурируют друг с другом. Здесь важно расставить акценты. Представь себе, что твой срок известен тебе: пусть это, скажем, двенадцать месяцев, либо сорок два дня, либо пять дней - выбери один вариант и сосредоточься. - Оставим, - сказал я, - я ведь не твой ученик. - Это в любом случае полезное упражнение, - возразил Вася. - Задаешься определенным сроком, медитируешь, а потом срок уменьшаешь... - И ты все это сам придумал? Он хихикнул, не отвечая. - Твоя работа? - спросил я, расширяя границы подразумеваемого. - Скажем так: я участвовал, - ответил он, подошел к столу и сел. - Тогда кто же твои со-участники? Естественный ведь вопрос, не так ли? - Уголовное какое-то словечко: "соучастник", - поморщился Вася. - Как есть, - сказал я. - Не понимаю, о чем ты, - он положил в рот кусок ветчины с тарелки и зажевал задумчиво. - Перед солянкой нам, кстати, следовало принять по рюмочке. Очень способствует. - Какая солянка? - сказал я. - Это суп с фрикадельками. - В самом деле? - он удивленно поднял брови. - Это неважно. Я клоню к тому, чтобы нам выпить еще. Ведь столько зим, так сказать... Или вы предпочитаете перейти к кофе? - С кофе мы начинали, - сказал я. - Конечно, конечно, помню, - хихикнул он, как бы спохватившись в забывчивости. - Так выпьем водки? - Раньше ты не увлекался. - Это полезно изредка. - Лучше вина, - сказал я. - А еще лучше я отлил бы сейчас. - Там, за занавесочкой и по коридору, - сообщил Вася любезно, показывая рукой в дальний угол. Возвращаясь, я обратил внимание на приоткрытую дверь - в нескольких шагах по коридору за туалетом - и, подойдя, заглянул. В полутемной и прокуренной комнате сидели за столом двое. Сидели как бы в оппозиции друг другу. Первый, бывший ближе ко мне, лысый и небритый, был одет в галифе и линялую, когда-то, видимо, голубую майку. Другой ему под стать казался. - В Тамбов, - сказал первый негромко. - В Магадан, - ответил второй, делая движение рукой, словно выкладывая карту в игре или бросая кости. - В Тамбов, - повторил первый. - В Магадан, - сказал второй с угрозой в голосе. - В Тамбов, - сказал первый быстро, собирая горстью что-то невидимое со стола. - В Магадан, - согласился второй. На какое-то время замолчали оба. - В Тамбов, - начал первый опять. - В Магадан, - подхватил второй. "В Копенгаген", - подумал я про себя и, кажется, был услышан. - В Тамбов, - сказал первый, - в Тамбов. Он повернул голову, посмотрел на меня в упор. - В Тамбов. У него было по два зрачка в каждом глазу. Я увидел и отступил, содрогнувшись. Дверь прикрыл за собой. - В Магадан, - глухо раздалось за дверью. - Ну и как? - спросил меня Вася, пряча улыбку в усах. Бутылка стояла перед ним, уже открытая. Он наполнил бокалы. Я сел. На неубранной тарелке передо мной были остатки солянки - оранжевые жирные пятна, ломтик огурца, два обсосанных зернышка маслины с краю. Рядом - рюмка, порожняя, но еще с остатками влаги на донышке. Я поднес ее к носу и понюхал. - Что-нибудь не так? - спросил Вася. - Все так, - сказал я. Мы выпили. Он смотрел на меня, улыбаясь. - Ну же, - сказал я и тоже улыбнулся. - Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, - он хихикнул. - И разве не прав был Фрейд, утверждая свой знаменитый инстинкт смерти? - Ты прямо как стервятник, Василий Иванович, на этом инстинкте. - Ух-ху-ху! - он приподнялся со стула и взмахнул локтями, не упомянутую мной птицу изображая собой, а вроде как филина или нетопыря в полете. - А там, между прочим, нормальные люди, живые, - сказал я. - Нормальные, - он кивнул, - кто же говорит. Танатос. Фрейд. Деструктивное начало психики. Что может быть нормальнее? Ты отворачиваешься от фактов, которые знаешь не хуже меня. - Но ведь дальше у Пушкина - "бессмертья залог", ведь так? - вспомнил я. - Какой здесь Пушкин? Я говорю Фрейд. Причем тут Пушкин? - Пушкин, - сказал я. - Фрейд, - сказал Вася.