- ...нет лица, нет рук, нет ног и нет тела, - закончил собеседник. - Я молчу! - воскликнул голос. Собеседник тоже молчал. Через некоторое время он прокашлялся, прочищая горло, и, как бы сызнова, начал: - Рассказать тебе анекдот или, может быть, загадать загадку? - Лучше одну разгадку, - сказал я. - Скажи, играет ли Бог в кости? - Было уже, - сказал голос сзади. - А может ли Бог поднять то, чего он не может? - Фу, - сказал голос, - я не узнаю тебя. - Может ли Бог бывшее сделать небывшим? - настаивал собеседник. - Бывшее небывшим - это больше, чем просто положить конец, - сказал я. - Может быть, и не больше, - сказал собеседник. - Поэтому можно спросить - есть ли конец вообще? Раз положив начало, можно ли кончить? - Конец - это финиш пути, - сказал голос. - Если бы у меня была рука, а в ней - стакан, я уронил бы его на камень и сказал бы: "конец стакану". - При очевидном ответе нет и вопроса, - сказал я. - А вопрос, если он задан, уводит нас в ту область понятий, где ответ на него не очевиден. - Значит, дальше, дальше, - сказал голос. - Еще немного дальше. - Именно так, - сказал собеседник. - И пройдя дальше, я думаю о неуничтожимости созданного мыслью. Или хотя бы о том, что мысленно проще создать, чем разрушить. Это очевидно - вот, придумай какую-нибудь фразу или слово. - Гракхармадан, - произнес кто-то, до сих пор молчавший. - Хотя бы так, - сказал голос сзади. - И можешь ли теперь уничтожить сказанное? Или помысленное, если не сказал вслух? - Забыть? - Уничтожить, как ни понимай значение этого слова. Положить конец. - Все же я разбил стакан. - Не то, - сказал собеседник. - Смотри, ты создан по образу и подобию Божьему. Быть подобным Творцу - это заложено в тебя. Но в чем ты можешь Ему уподобиться? Сделать стакан из стекла? Нет. Потому что само стекло уже создано Другим, как и вся материя. Уподобиться Творцу ты можешь только создав нечто мысленное, то есть как бы из твоего собственного материала. И это, созданное из материала мысли, уже оказывается неуничтожимо. Вот, если ты научился понимать по-французски, то уже не можешь не понять, если что услышал. То есть ты можешь забыть, разучиться, но только в силу твоего естественного несовершенства, а не по желанию. - Причем тут французский? - С какой-то стороны приобретение умения равнозначно сотворению нового, но оставим. Вот еще пример. Ты наблюдаешь различные количества вещей в мире, их сочетания и суммы, и в уме у тебя возникает некое понятие числа, даже ряда чисел. Не ты, конечно, придумал, но допустим. Этот ряд мыслится в принципе как бесконечный, в нем имеется, скажем, какое-нибудь число с двадцатью тысячами нулей, о котором ты конкретно не думал в момент творения, но оно вот есть, и к твоим услугам. Можешь прибавить к нему единицу. - Могу, - сказал голос сзади. - Оно существует, и его существования ты по своему желанию отменить уже не можешь. И что же тогда говорить о Истинном Творце, для Которого создать протяженный в пространстве и времени мир - то же самое, что для тебя помыслить бесконечный ряд чисел, ибо для Него между "помыслить" и "сотворить" нет промежутка. Созданное Им должно быть неуничтожимо в полном смысле слова. Вернувшись мыслью к Концу, скажу, что и в Книге говорится скорее не об уничтожении, а об отбрасывании ненужного в хлам - в "тьму кромешную", то есть "внешнюю", скажем так... А отброшенное, тем не менее, оказывается неуничтожимо. - Может быть, пожалеем об этом, - сказал голос сзади и исчез, точнее - умолк. Мой палочно-газетный собеседник прокашлял горло. - Я бы добавил еще, - он начал, - одну вещь, которая может показаться непонятной. С определенной точки зрения, акт сотворения (новая земля, новое небо...) равнозначен разделу, разделению, и эта точка зрения - наша. О наглядной картине ветвящегося мира не упоминаю, но воспользуюсь образом. Пусть имеется ветка, от которой пошел новый побег. Тот, кто снаружи, может охватить картину взглядом и достоверно увидеть, но существо, находящееся внутри, не имеющее представления о внешнем и даже в пределах своего тесного мира ограниченное в движении и возможности воображения, может воспринять рождение нового побега в лучшем случае как некий живой разрез, точку разделения. Я промолчал. Бумага шевельнулась у меня в кармане, пытаясь завиться трубочкой. - Вот, есть бумага у меня, - сказал я, - и как поступить с ней, не знаю. - Этого я не скажу, - ответил собеседник, - но я могу спеть для тебя. Но петь не стал, а вместо этого долго говорил. О чем говорил, я сразу забыл, но в определенный момент, который ждал меня в скором будущем, должен был вспомнить. Потом мне приснилось, что я сижу, как творец целых чисел, и что-то считаю, время от времени оставляя это занятие для других дел. И числа наделены какой-то способностью ощущать этот процесс счета - мое верховное к ним внимание. И когда оно есть, они пребывают, так сказать, в полноте существования - "жизнь с избытком", если можно назвать это жизнью. А в оставленности они отброшены как бы в тьму кромешную, синоним ада. На фазе ада я и проснулся, значит, они так там и остались с этого момента. Очень печально, и совесть шевельнулась во мне. Я не спешил уходить со скамейки. Ведь подведен был к ней, словно к месту встречи, и посажен. Ждал, может быть, долго. Собеседник мой из трех составных частей был виден отчетливо при дневном свете и не мог поддержать разговора. Да и ни к чему было. Передо мной был пруд, я глядел на темную нечистую воду, не думая ни о чем. Можно было назвать это медитацией. Я увидел ее на той стороне пруда. Вдоль воды она шла по дорожке. Я поднялся, чтобы пойти ей навстречу, но повернул и пошел вдоль того же пруда в обратную сторону. И, обогнув этот пруд, скрытый от меня теперь кустами, а там оставалось подняться на взгорок и дальше куда-нибудь, - увидел вдруг ее. При встречах наших случайных - а случай даже в назначенном точно свидании присутствует всегда как внезапность первого мига - я узнавал ее лицо как бы в два приема. Первую долю мгновения оно казалось посторонним, иногда даже демонстративно чужим - так что лишь поздороваться, кажется, и разойтись, - а чуть дальше происходило уже полное узнавание, словно кто-то просыпался внутри меня, более моего способный к радости. Теперь все то же было, но происходило как в тягостном замедлении, я успел бы, наверное, досчитать до трех. Она тоже узнала меня как бы не сразу. Был следующий миг, когда вчерашняя взятая мной сила ушла, как бесполезная тяжесть, оставляя меня в ощущении беспричинного и не заслуженного никак счастья. Ибо есть род блаженства в том, чтоб умалиться, не знать своего, не думать, почти что исчезнуть. Мы шли по парку, простое голубое небо светило сквозь ветви, время повторялось... - Я что-то там обронила, кажется, - сказала Фаина. Вернувшись к реальности, я с недобрым чувством подумал о Васе, который озадачил меня ответственным вопросом. И случай, старый сводник, был явно с ним заодно и был настойчив. - Скажи мне, если Бог решит отменить назначенный Конец Света, как это будет тебе? - спросил я. Она не ответила на мой - пустой, как она думала, - вопрос, но уполномочивающая бумага была ведь у меня в кармане. Я мог бы проще сказать: "Будет все, как мы захотим, если захочешь", и показать бумагу. Так ведь не захочет. И я только останусь в ответе за неуспех мероприятия. А Вася окажется ни при чем. Можно, думал я, и просто показать: "Вот что у меня в кармане". Это тоже будет не лучше. Я скомкал бумагу и незаметно выбросил в кусты. Прошли несколько шагов, я сказал: - Подожди, я там обронил кое-что. Вернулся и подобрал. Я даже трех палочных ударов не заслуживал, наверное. Должен ли Конец Света наступить непременно в полночь, подобно Новому году? - думал я, идя по улице сентябрьским вечером - тем самым сентябрьским вечером. Но Галина Николаевна - та, упомянутая мною ранее женщина с корзиночкой для пожертвований, - сказала, что начнут как обычно, в семь. Вчера вечером звонила мне специально: "Вы не были давно у нас, - сказала, - так приходите". И я пришел, со своей бумажкой в кармане, как уполномоченный сказать правду. Началось все как обычно, ничего вроде бы не предвещая. Читали Евангелие, пели молитву, плясали. И прошел по проходу, танцуя, кружась, тот радостный, с короткими ручками. Но когда перешли к чаепитию, не чай был разлит по стаканам, а другая темная жидкость с незнакомым запахом. - Пей, - сказала Фаина и, так как я замешкался, добавила: - Ну же. Она улыбалась. Бумага лежала у меня в кармане, и, кажется, это не было секретом. Я мог бы еще испортить им праздник. Мог бы... - Ну же, - повторила она. Я выпил. - ...и не осудит, трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит, - говорила Галина Николаевна, завершая молитву, первые слова которой я пропустил. И на меня при этом глядела. Первый глоток был чуть вяжущим на вкус и прошел, мягко отнимая для следующих чувствительность у языка и неба. Все ждали этого момента, словно сигнала. Поднимали свои стаканы, пили. Шум голосов возрос и вдруг сразу стих. Тогда я увидел свет. Электричество погасло, и я увидел другой свет - неяркий и как бы стеклянный, какой можно видеть утром перед восходом солнца. Я закрыл глаза, но свет был все равно. Словно кто-то вскрыл поворотом ножа убогую раковину моего тела, и свет проникал туда свободно - через то место, где раньше было лицо, - холодный и не то чтобы враждебный, а как бы свысока равнодушный. Это не был свет, скорее - проникающий взгляд. Но и свет тоже. Я открыл глаза. Свет сделался ярче и вспыхнул на мгновение, достаточное, чтобы увидеть комнату и лица людей, как бы отраженные плоскостью падающего стекла, скользящие стремительно вверх и в сторону. Краткого мгновения вспышки было достаточно, чтобы увидеть это движение. Я вспомнил то, временно забытое, что говорил мне ночной голос, и понял, что вот, вижу, конец наступил, и новое начало, и разделяющий меч прошел, отделить одно от другого. И мне было дано увидеть это. Кажется, ничего не изменилось вокруг, и все же что-то ушло неуловимое. Все встали и направились к выходу, как после сеанса в кинотеатре. Толпа людей, которых уже ничего не связывало друг с другом. Это только тела, подумал я, движущиеся тела, дурные их копии, а подлинное теперь - там, где новая земля и новое небо... В ощущении того короткого мига я подумал именно так, и сейчас, вспоминая, хотелось бы так думать, но уверенности уже нет у меня, а места для сомнений - сколько угодно. А тот радостный, с короткими ручками, так и сидел привалившись к стене, с застывшей на лице улыбкой. И все проходили мимо, не задерживаясь, как это и бывает обычно в людных местах - на улице или в переходе метро. Выйдя на улицу, я догнал подруг. Окликнул, те обернулись, я что-то спросил. Они ответили. Даже улыбнулись. Я сосчитал в уме до четырех, подождал еще, потом повернулся и ушел. Им через дорогу нужно было идти, прямо, а мне - налево. Дальнейшее скучно вспоминать. По следам событий было возбуждено уголовное дело, в котором я проходил как свидетель, но близок был - мне давали понять - оказаться обвиняемым. Уточняю - обвиняемым в убийстве. Речь идет не о том, оставшемся в пустой квартире (прислонившись к стене и с застывшей улыбкой на лице), - та смерть прошла тихо и незаметно, но была и другая смерть. Труп нашли утром. Я видел фотографию: он лежал на диванчике, прижимая к груди свой портрет, словно икону, - маленький, как при жизни. И стол был тут же - уже на другом фото - с неубранными остатками нашего пиршества. Меня в тот раз допрашивали двое. Один выложил эти фотографии, а другой спросил: - Узнаете? - Да, - сказал я и поинтересовался, отчего умер Вася. - Яд, - сказал первый хмуро. - Пуля, - сказал второй. - Яд, - повторил первый, быстро собирая в горсть фотографии со стола.