— Где она, мать твою? — на этот раз прорычал я. — У твоей подружки передозировка, а ты портишь улики, — сказал охранник, которого я поставил на колени. — А теперь ложись на чертову землю. Моя грудь обмякла, раздавив то немногое, что у меня осталось от сердца. Остальное произошло в замедленной съемке. Что-то твердое ударилось о мою голову, возможно, приклад пистолета. Может быть, это была та самая дубинка, которой я раздавил его яйца. Я не был уверен. Из пореза на моем лице хлынула кровь. Боль, парализующая и острая как бритва, пронзила мои кости, заставив меня блевать на шерстяной ковер, расстеленный под ее кроватью. А потом я лежал на животе, уткнувшись лицом в землю, и запах моей рвоты обжигал мне ноздри. Тяжелый ботинок топнул по моей спине, прижав меня к месту. Мой череп пульсировал, зрение было затуманено, а в животе бурчало. Давление на спину было таким, что казалось, будто позвоночник переломится надвое. Но все это не имело значения. Ее больше не было. А я был слишком охреневшим, чтобы четко вспомнить последние слова, которые я ей сказал. Охранник упер стальное дуло своего пистолета мне в шею, прямо в то место, где череп соединяется с позвоночником. Я откинул голову назад, сильнее прижимая пистолет к коже. — Сделай это. — Слюна вылетела у меня изо рта, и первые следы слез окрасили мои щеки. — Ты думаешь, я боюсь умереть? — Мне больше не для чего было жить. — Я сказал, сделай это, трус. — Было бы легко положить всему этому конец — даже приятно. Лирика была мертва из-за меня, и все, что я хотел сделать, это перевернуться, схватить пистолет этого ублюдка, направленный мне в затылок, и убедиться, что я умер вместе с ней. Глава 12 Лирика Я слышала их голоса. Видела их лица. Чувствовала, как капли слез отца падают на мое лицо. Я пыталась дотянуться до него, но мои руки не двигались, словно мои кости были сделаны из бетона. Я пыталась закричать, но звук застрял в горле. Мои глаза были открыты. Мое тело было живым. Но я замерла, лежа на кровати, а рядом со мной сидел отец. Отец попрощался со мной. Он спросил меня, почему. Как будто я не была прямо здесь, не смотрела на него, не желала, чтобы он увидел меня. Боли не было, хотя казалось, что она должна быть. Как будто я стояла в комнате, охваченной пламенем, но ни одно из них не коснулось меня. Что со мной происходит? Мой разум кричал. Оно кричало и кричало. Мое тело билось. Я билась и билась. Ничего. Ничего. Был еще один человек, невысокий, крепкий мужчина, который разговаривал с моим отцом. Я услышала слова — передозировка наркотиков — и хотела заплакать, но слезы так и не появились. Нет. Нет, нет, нет. Последнее, что я запомнила, это как отправила Линкольна домой после того, как он появился с кокаином на члене и сказал мне попробовать. Я позволила ему трахнуть меня, но я ни за что не засунула бы это дерьмо себе в нос или в рот. В итоге он оставил следы порошка по всему телу и внутри меня. Он трахал меня, лизал и целовал, пока мое тело не покрылось кокаином и спермой, а я была слишком измучена, чтобы заботиться об этом. Он знал лучше. Как только я снова смогла говорить, я собиралась послать его на хуй. Но у людей не бывает передозировки от небольшого количества кокса во влагалище. Ведь так? Папа наклонился и прижался губами к моему лбу. Казалось, ему было больно даже прикасаться ко мне, словно воспоминания о том, как он в последний раз наблюдал за тем, как кто-то, кого он любил, уходит от него, были слишком тяжелы. Почему я не могла пошевелиться? Мне нужно было дать ему понять, что со мной все в порядке. — Я люблю тебя, ангел. Папе так жаль, что он подвел тебя. Нет! Папа! Ты не подводил меня. Это неправильно. Что-то не так. Пожалуйста, Боже — если ты не спишь и слушаешь — скажи ему, что со мной все в порядке. Он хотел убрать прядь волос за ухо, но дородный мужчина хлопнул его рукой по плечу и остановил. Отец еще секунду смотрел на меня, и по его щеке скатилась одна слеза. Я никогда не видела, чтобы мой отец плакал. Никогда. Он закрыл глаза на долгий миг, затем встал прямо. Они с мужчиной обменялись еще несколькими словами, которые были слишком тихими, чтобы я могла расслышать. А потом он ушел. Дверь закрылась со звонким щелчком в тихой комнате, и мужчина подошел к тому месту, где я лежала парализованная. Он наклонился поближе, как будто кто-то еще мог услышать, и прошептал. — Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть. Скоро все это закончится. Он знал. Он знал, что я проснулась. Почему он не сказал моему отцу, что я проснулась? Я почувствовала внезапную, резкую боль. А потом не было ничего, кроме черноты. *** Я проснулась от того, что кто-то вытаскивал меня с заднего сиденья черного внедорожника. Их пальцы больно сжимали верхнюю часть моих рук, которые уже болели от того, что Чендлер схватил меня. Голова раскалывалась, а зрение было нечетким. Потребовалось мгновение, чтобы все встало на свои места. На улице было темно. Ночь. И холодно. Мне было так холодно. Мои губы дрожали, а пальцы онемели. Я понятия не имела, как долго я была на улице, потому что время ускользало от меня. Я мельком увидела что-то похожее на готический собор, прежде чем меня втянуло внутрь. Я моргала, пока окружающее не начало приходить в фокус. А потом мы остановились. Я находился в круглой комнате, почти как зал суда, но более зловещей. На платформе в передней части комнаты стоял ряд стульев за деревянным столом, или партой, или чем-то еще. На передней части стола блестящими золотыми буквами было написано слово «Трибунал». На помосте сидели десять мужчин, все молодые, большинство красивые. Они выглядели как судьи на коллегии, только я понятия не имела, о чем они судят. Пол был из золотистого мрамора с кроваво-красной буквой «О», образованной из змеи в центре. Стены были того же золотого цвета с высокими белыми колоннами, расположенными возле арочных проемов, которые вели в длинные коридоры. Над нами был круглый балкон, как в театрах или оперных театрах. Меня выстроили в ряд с девятью другими девушками возле одного из арочных проемов. Нас было десять человек, все одеты в белые шелковые халаты и больше ничего. Позади нас, в коридоре, на стенах круглой комнаты стояли каменные чаши с таким же огненно-красным стеклом, какое я видела в склепе на кладбище Грин-Вуд. Что, черт возьми, это было за место? Что мы здесь делали? В голове промелькнули образы листовок о пропавших людях и документальных фильмов о нераскрытых тайнах, которые едва не покалечили меня. Я хотела бежать. Я знала, что должна бежать. Но мои ноги не двигались. По позвоночнику пробежал ледяной холодок, а сзади раздался глубокий голос, обращенный к моей шее. — Добро пожаловать на Судный день, милая. Ты хоть понимаешь, почему ты здесь? Судный день. Значит, я была права. Этот голос. Киптон Донахью.