Из всех эмоций гнев был самой легкой. Это было лучше, чем печаль. Лучше, чем чувство вины. Лучше, чем горе. К черту печаль. Дайте мне ярость. Я сидел на столешнице в ванной, закрашивая последние следы черного вокруг глаз. С каждым взмахом кисти все больше и больше Линкольна исчезало, и медленно появлялась Смерть. Мой рот скривился в ухмылке, растягивая тонко нарисованные линии вокруг губ в улыбку. Дьюс всегда говорил мне: "Нельзя красить лицо, Линкольн. Медики не смогут увидеть, ранен ли ты". К черту правила и к черту медиков. Я не планировал истекать кровью. Устойчивый ритм глубокого баса эхом поднимался по лестнице и проникал в мою мансарду из аудитории внизу, придавая моим стенам пульс, который совпадал с моим собственным. Отец наконец-то смирился с тем, что я не пойду за ним — и за поколениями мужчин Хантингтона — в коррумпированную игру в политику. Это был просто еще один пункт в длинном списке способов, которыми я разочаровал его. И он старался напоминать мне об этом почти ежедневно. Но в конце концов он купил старый театр как «отдушину» для меня и способ сохранить лицо перед своими друзьями. Гораздо проще было объяснить, почему твой сын не пошел в колледж, когда он вел успешный бизнес. Мы переоборудовали весь второй этаж в мансарду, чтобы я мог там жить. Татум использовала театр для проведения балетных спектаклей своей танцевальной студии, а я использовал его для концертов и иногда любительских боев ММА. Если бы это зависело от меня, я бы избавился от сцены и держал бы клетку постоянно. Больше никакого балета в этом ублюдке — только ярость и кровопролитие. Я занимался смешанными единоборствами с тринадцати лет, сразу после той ночи на озере Крествью. Той ночи, когда отец вручил мне топор и сказал, что пришло время заслужить свое место в этом мире — его мире. В ту ночь на берегу озера нас было девять человек: три мальчика-подростка, три человеческие жизни, которые должны были представлять худших из нас, и три монстра, замаскированных под отцов. Ночной воздух был прохладным благодаря бризу, дующему с воды. Высокие деревья, окружавшие озеро, наблюдали за нами, как судейская коллегия. Или присяжные. Или статуя Иисуса с его темными, стеклянными глазами. Рядом с нами был костер, но он не принес мне тепла. Я продрог до костей. Три человека стояли на коленях перед нами — женщина и двое мужчин. С их голов только что сорвали рогожный мешок, а руки были связаны за спиной. Отец, Пирс Кармайкл и Киптон Донахью стояли позади них. Чендлер, Каспиан и я внимательно слушали наставления, пока наши отцы говорили о бремени, заботах и чучелах — о жертвоприношении. Стоящие на коленях люди были жертвами, символами того, что было «неправильно» в мире. Бедность. Жадность. Голод. И в сознании наших отцов их убийство очистит мир от того, что они олицетворяли. Я знал, что мой отец был не в себе. Я подслушивал его угрозы по телефону, случайно присутствовал на нескольких бурных встречах и однажды застал его за тем, как он трахал горничную, но это было безумием следующего уровня. У каждого из нас было оружие. У Чендлера был пистолет. У Каспиана — нож. А у меня — топор. Потом отец Каспиана сказал: — Пора. Избавьте нас от этого бремени. Деревянная рукоятка, казалось, весила тонну, когда я сжал ее в кулаке. Моя грудь горела, а сердце бешено колотилось. Я не хотел этого делать. Мы были здесь ради регаты, ради того, чтобы все взрослые целовали задницы и делали вид, что нравятся друг другу, в то время как втайне замышляли захват компаний или трахались с женами друг друга. Какое отношение к этому имеет убийство этих людей? Каспиан шагнул вперед и перерезал горло своей «жертве». Чендлер держал палец на спусковом крючке и нажал, целясь прямо в грудь женщины. Ни один из них даже не вздрогнул. Я сглотнул. Моя очередь. Если бы я не замахнулся, они бы все решили, что у меня нет того, что нужно, чтобы стать одной из них. К черту это. Они не были лучше меня. Мне здесь было место, как и всем остальным. Я поднял топор над головой и замахнулся. И я промахнулся, ударив парня топором по плечу. Он закричал, не обращая внимания на кляп во рту, слезы хлынули из его глаз и покатились по щекам, а я поборол желание блевануть. Отец наклонился и прорычал мне в ухо. — Не смей, блядь, позорить меня. Я поставил его в неловкое положение, и он никогда не давал мне забыть об этом. Мне понадобилось три удара, чтобы убить того человека. Тогда во мне не было ярости. Я был обычным подростком, который пытался жить нормальной жизнью в необычном мире. Яд Братства еще не просочился в мои вены… пока. Но что-то в убийстве человека до окончания полового созревания меняет все внутри тебя. По мере того, как кровь вытекала из тела человека, известного как Жадность, в меня закрадывалась тьма. Если чувствовать хруст костей человека под лезвием топора и слышать его крики за тряпкой, когда его слезы и кровь пропитывают землю, недостаточно, чтобы испортить жизнь ребенку, я не знал, что это такое. Я видел, как изменились Чендлер и Каспиан. Это пробудило зверя внутри нас всех. Мы просто решили питать его по-разному. Я питал свою ненависть и ярость наркотиками и алкоголем. Я был позором для своего отца, хотя я продал свою душу, чтобы доказать, что достоин нашей фамилии. Он ненавидел меня. Я ненавидел его еще больше. До того дня, когда Лирика взяла меня за руку после похорон своей матери, мне было на все наплевать. Как я мог? Я убил одного человека, чтобы заслужить уважение другого, который отказался меня любить. Как может человек, который так мало думал о жизни другого, притворяться, что ему не наплевать на свою собственную — или чью-либо еще? Но потом Лирика схватила меня за руку и попросила забрать ее, сбежать, оставить боль позади. И это было то, что я сделал. Я стал ее побегом. Мы стали побегом друг для друга. До той самой ночи, когда я взял ее за руку и завел слишком далеко. Она умерла из-за меня. Я знал, что она не принимала наркотики. Это была та часть меня, с которой она не хотела иметь ничего общего. И все же я явился к ней в квартиру с пакетиком и попросил ее понюхать его на моем члене, не заботясь о том, сказала бы она да или нет. Я все равно трахнул ее. Я трахал ее, когда мой член был покрыт кокаином, и ее сердце перестало биться из-за этого. Теперь уже не было выхода. Остались только ненависть и ярость. Сегодня была ночь борьбы. Священная ночь. Более известная как Священный вечер. Это была единственная ночь, когда мои демоны могли свободно разгуливать. Я дрался всего три раза в год, потому что тренировался усердно и дрался еще усерднее. Я не мог нагружать свое тело. В остальное время я просто принимал гостей. Всегда собиралась толпа. Всегда находился какой-нибудь новый панк, у которого было больше мозгов, чем таланта. Всегда была кровь. И никто не попадал туда без приглашения. Мой отец, который готовился вбросить свое имя в президентский бюллетень, ежедневно напоминал мне, что внешность — это все. Возможно, именно поэтому я решил выглядеть как Смерть — потому что я был таким. Неприкасаемый. Ненаказуемый. Несокрушимый. Неискупимый. В моей жизни была одна хорошая и совершенная вещь, и я убил ее. Она никогда больше не улыбнется, никогда больше не засмеется, никогда больше не развалится на моем члене. Один взгляд в зеркало на череп, нарисованный на моем лице, и я вспомнил о том, что я сделал той ночью, о том, кем я был на самом деле. Смертью. И храни Господь любого ублюдка, который ступит в клетку вместе со мной. Люцифер навострил уши, и его голова поднялась с того места, где он лежал на полу в ванной. В его груди раздалось низкое рычание. Он никогда не лаял. Да и не нужно было. Его рыка было достаточно, чтобы взрослый мужчина наложил в штаны. Я бросил щетку в раковину и спрыгнул со стойки в ванной. Через секунду кто-то постучал в мою дверь. Кому нужна охранная система, когда у тебя есть стодвадцатикилограммовый ротвейлер? Люцифер рысью проскакал рядом со мной до самой двери. Его тяжелые лапы стучали, стучали, стучали по деревянному полу. Мы были одинаковыми, Люцифер и я. Внешне страшные, как черти, преданные до мозга костей, и мы оба порвали бы глотку любому, кто сделал бы нам гадость. Без него я никуда не ходил. Дьюс, мой тренер, был на другой стороне. — Бои начнутся только через час, — сказал я ему, не предлагая открыть дверь и впустить его. Он протянул букет роз. — Как обычно. Решил занести их и проведать тебя. Он имел в виду: "Я хотел убедиться, что ты не под кайфом". Ублюдок уже должен был догадаться. Я не трахался со своим телом, когда тренировался. Борьба заменила мне наркотики. Мне они были не нужны, когда я был сосредоточен на чем-то другом. Я схватил розы. — Спасибо. — Затем я закрыл дверь, не сказав больше ни слова. Я спустился вниз и укутался, когда пришло время. У меня не было настроения читать лекции. Мне их хватало от отца. Пластиковая упаковка хрустнула, когда я бросила букет на стол у двери. Красные розы выделялись на фоне прозрачной целлофановой обертки. Лепестки напомнили мне о Лирике, о том, как она срывала их и пускала по ветру на похоронах своей мамы. — И огонь, и роза — едины. — Т.С. Элиот. По словам Элиота, роза была божественным символом любви, а огонь олицетворял чистилище. Мое сердце было поглощено адом, в котором я оказался. Ничто не подводило итог моей жизни лучше. Вот почему после каждой драки я обмакивал одну из них в жидкость для зажигалок и поджигал, прежде чем передать ее кому-нибудь, кому угодно, обычно девушке с лучшими сиськами в толпе. Для меня это не имело значения. Все они были безымянными лицами. Я сорвал цветок из букета, скормил Люциферу кусок красного мяса и заглушил голоса в своей голове Агнцем Божьим. Час спустя я сидел внизу на стуле, пока Дьюс обматывал мне руки. По другую сторону двойных дверей, в зале, где была установлена клетка, толпа скандировала и аплодировала, когда Большой Тим объявлял следующий бой. Музыка гремела через звуковую систему, передавая электрическую энергию по всему зданию, пока боец шел к клетке. Я знал, что свет снаружи погас, оставив лишь красное свечение от нескольких прожекторов и яркий свет над клеткой. Начался обратный отсчет. Еще два боя, потом наступит моя очередь. Это был момент, когда мое сердце должно биться. На лбу должны были проступить бисеринки пота. Но я был так же спокоен, как и в тот момент, когда рубил стейк Люцифера ножом для разделки мяса. — Тебе нужно сбавить обороты, иначе ты самоуничтожишься, — сказал Дьюс, затягивая ленту. — Драки. Пьянство. — Он посмотрел на меня. — Наркотики. Я покрутил зубочистку между зубами. — Мне теперь называть тебя папой? Ты собираешься начать трахать мою маму и отдавать приказы? Он затянул ленту туже, чем нужно. — У нее хорошая задница… — Ты же знаешь, что тебе не нужно применять ко мне тактику — разозли его, чтобы он разозлился, верно? — Во мне было достаточно злости, чтобы разжечь дюжину драк. А может, и больше. Он подмигнул. — Кто сказал, что это тактика? Придурок. Я закатил глаза и встал, стул скользнул по полу, когда я встал. Дьюс держал несколько подушечек и помогал мне разогреться. Моя кровь бурлила, адреналин струился по венам. Этот кайф не был похож ни на какой другой. Здесь мои демоны разворачивались с каждым ударом. Здесь они находили свой покой. Они были спокойны, пока я сражался. А когда все было кончено — когда я был весь в поту и крови и смотрел, как мое метафорическое сердце загорается, — они улыбались своими злыми улыбками и заползали обратно в глубины моей души. Большой Тим назвал мое имя, а затем заиграла моя песня Psycho группы Breaking Benjamin. Это был мой гимн. Это было мое время. Я кивнул Итану, когда шел к клетке. Он всегда был здесь. Каждый раз, блядь. Я умолял его тренироваться со мной, но он был скорее миротворцем. Может быть, поэтому мы работали как друзья. Инь и Янь или еще какая-нибудь херня. Рефери натер вазелином мои брови и щеки, затем Дьюс похлопал меня по плечу. — Ты готов оттрахать его? — спросил он, кивнув в сторону парня в черно-золотых шортах по другую сторону клетки. Я кивнул, пока судья вставлял мне капу. Мои демоны усмехнулись. Да. Мы готовы.